Мать: Она буквально утратила способность издавать любые звуки. Если мы подходим к соседнему дому, она лишь пожимает плечами. Даже когда Саша наступила ей на ногу, когда она этого не ожидала…

Сестра: …посмотреть на реакцию, а не из вредности или желания сделать ей больно…

Мать: …даже тогда…

Сестра: Она просто широко раскрыла рот и – ни звука, хотя по лицу было видно, что ей больно. Я извинилась, сказала, что пыталась помочь, потом мы спросили, а если попробовать неожиданно обжечь ей руку горячей чайной ложкой, ну знаете, чего меньше всего ожидаешь? Но она написала на бумажке: «Ничего не помогает, думаете, я сама не пробовала?»

Гостья: Она пыталась обжечь себя? Чайной ложкой?

Мать: По-моему, она просто имела в виду, что пробовала, не знаю как, заставить себя крикнуть.

Гостья: Подсознание не проведешь.

Мать: Думаете, это что-то психологическое? Думаю, это на сто процентов психологическое. Я так и сказала. Разве я не говорила, Саша? Я сказала: психосоматика.

Сестра: Как у Греты.

Мать: С чего это?

Сестра: Она тоже перестала говорить.

Мать: Нет, там вся суть в том, что она заговорила: Гарбо разговаривает, Гарбо смеется. Отец говорил: «Идеальная женщина, пока не заговорила. [изображает брэдфордский акцент своего отца] Не надо было ей рот открывать. После этого все под откос». [снова своим обычным голосом] Так вот прям и говорил!

Сестра: Да нет, мам. Грета Тунберг. В детстве она пришла в шок, когда осознала, что происходит с Землей, и даже утратила дар речи. А потом осознала: вся суть в том, что она должна говорить. Должна пользоваться своим голосом. Я даже спрашивала об этом Эшли.

Мать: О чем спрашивала?

Сестра: Может, все дело в мире, может, она пыталась спасти мир? И она написала в блокноте: «Больше нет».

Роберт Гринлоу, проницательный толкователь своего времени и времен, сидит посредине лестницы, как в детском стишке А. А. Милна^[15], и слово в слово вспоминает одну из бесед, которую вел с подружкой отца.

Подружка отца: Во времена беззакония всегда нужно быть готовым заговорить, громко выступить против него.

Роберт Гринлоу: Тогда тебя убьют одним из первых.

Подружка отца: До этого дело не дойдет, если выступит достаточно людей.

Роберт Гринлоу: Ну да, а что, если дойдет?

Подружка отца: Если дойдет, то я не боюсь: пусть убивают, если хотят, ведь я верю и знаю, что после меня придет гораздо больше людей, чтобы говорить и выступать так же громко.

Роберт Гринлоу: Их всех тоже убьют.

Подружка отца: Справедливость все равно восторжествует.

Роберт Гринлоу: Ну да, но это целиком зависит от того, что люди, составляющие законы, решат называть справедливостью.

Подружка отца: Ты невыносимый.

Роберт Гринлоу: А ты чересчур убедительна.

Подружка отца не только перестала говорить, но и, похоже, перестала писать свою «книгу» о «политике». Роберт Гринлоу очень надеется, это из-за того, что в начале января он прокрался в ее «кабинет» и фломастером написал на верхней странице стопки распечатанных страниц рядом с ее именем: ПРЕДСТАВИТЕЛЬНИЦА ОБРАЗОВАННОЙ ЭЛИТЫ.

Зачем?

Роберт Гринлоу знает, что нет никакого смысла составлять списки всех лживых высказываний премьера или штатовского презика.

В какое поразительное время мы живем. Меняется мировой порядок.

Но про себя Роберт Гринлоу также признает, что местами книгу подружки отца было довольно интересно читать:

(пометка «ля-ля» означает, что Роберт Гринлоу потерял интерес)

«искажение языка, используемого в качестве инструмента контролирования населения путем выдвижения лозунгов и манипуляции эмоциями, фактически является противоположностью возвращения контроля населению» ля-ля

«использование отсылок к классике и демонстрация информированности в качестве риторических инструментов управления подспудно также используется в качестве маркера классовой принадлежности, маркера тех, кто владеет культурой, кто владеет информацией» ля-ля

«правда уступает место аутентичной лжи, иными словами, тому, что избиратель поддерживает эмоционально, или эмоциональной правде, которая возникает, когда фактическая правда перестает иметь значение, что, в свою очередь, приводит к полному краху принципиальности и трайбализму» ля-ля

Хотя, скорее всего, это никак с ним не связано. Скорее всего, она перестала писать, потому что за пару ночей до того, как совсем перестала говорить – Роберт Гринлоу, молчаливый изгой, об этом знает, ведь у него есть ключ, и он часто ходит в соседний дом без чьего-либо ведома, довольно часто заходит взглянуть, что лежит в холодильнике, взять что-нибудь у них в комнатах и положить обратно, изредка что-нибудь прикарманить, подслушать, как они занимаются сексом (когда они еще занимались), думая, что никто не подсматривает и не подслушивает, и присесть на лестничной площадке, они же оставляют дверь открытой, – в ту ночь она все трещала и трещала, никак не могла заткнуться, рассказывая его отцу в своей манере чокнутой девчонки о передаче про домашнее кино времен ВМВ, которое недавно посмотрела. Там был эпизод со старой съемкой летнего фестиваля в нацистском городке, по улицам ехали платформы с женщинами и детьми в национальных костюмах, махавшими людям на тротуаре; она говорила, что платформы были увешаны цветочными гирляндами и в самом конце шествия, самым последним кадром домашнего кино было карикатурное изображение еврея, который выглядывал сквозь решетку на окне автозака, пока его увозили в тюрьму, а все смеялись и махали на прощанье рукой.

«Это должно было вызывать смех, – сказала она. – Напоминало мультфильм. Фильм был немой, но все при этом смеялись и веселились».

И тут она заплакала. Отец сказал что-то вроде как успокаивающее, но Роберт Гринлоу почувствовал, что отца это в общем-то не колышет, что он уже сыт по горло. Намека она не поняла и никак не угоманивалась. Рассказала отцу о другом домашнем кино про деревенскую ярмарку, в котором люди в одежде немецких граждан якобы подметали улицы огромными мультяшными метлами, а сметали они людей в костюмах карикатурных евреев.

Больше всего ее расстраивало, говорила она, что прошлое и настоящее пересекались – тогда было такое карикатурное время, и такое же карикатурное время сейчас.

Она долдонила все это сквозь рыдания. Отец в конце концов заснул или просто притворился, и Роберт Гринлоу его за это не винил.

Что с ней не так?

По телевизору и по всему интернету вечно эта нескончаемая лабуда про нацистов. Роберт видит ее всю свою жизнь.

Тем временем внизу гостья явно только что сообразила, что отец с подружкой живут в соседнем доме.

Она делает какой-то комплимент насчет того, что они решают вопросы по-взрослому.

Мать говорит, в мае жениться – век маяться.

Родители у Роберта Гринлоу – обхохочешься.

Грызутся, потому что теперь, когда они такие древние, смерть подбирается к ним все ближе и ближе.

Отец: Человек счастлив только после смерти.

Мать: Наложи на себя руки – и будешь счастлив.

Отец: Знаешь что? Это ты меня в могилу загонишь.

Вспомнив эту конкретную ссору, Роберт Гринлоу забывает, где находится, забывает об осторожности, мысленно опирается на воспоминание о ссоре, даже не замечая, что его тело опирается в прямом смысле, и, расслабившись, ненароком ставит обе ноги на скрипучую ступеньку.

СКРИП.

Блядь.

В гостиной все умолкают.

Затем мать подходит к двери гостиной и смотрит наверх. Она видит его макушку.

Роберт? – говорит мать.

Драматическая пауза.

Мать приходит в себя и поднимается на три ступеньки.

А почему это ты не в школе? – говорит она.

Она говорит это с родительским возмущением, а не привычным безучастным тоном, ведь у них гости.

Роберт Гринлоу поднимается и становится даже выше ее.

Вообще-то в одной из своих квантовых жизней я сейчас в школе, – говорит он. – И у меня, м-м… (он проверяет время у себя на телефоне) математика.

Мать без понятия, что значит «квантовый» и о чем говорит сын. Посему. Она смотрит на него в растерянности.

Ну и Роберт Гринлоу, квантовый сын, знающий, что может отделаться легким испугом, если просто поведет себя так, будто обладает правом и верит в свое право делать то, что сейчас делает, решает занять вышестоящее положение, расправив плечи и отвернув голову, и как ни в чем не бывало спускается по лестнице.

Ах да, Роберт, – говорит мать. – Куда ты дел дистанционку?

Дистанционка – это я, – говорит он, словно Дистанционка – это антигерой, обладающий, конечно же, сверхспособностью дистанцироваться.

Где она? – повторяет мать.

Сейчас уже где-то очень далеко отсюда, – говорит он, входя в гостиную.

Потому-то ее, наверное, и называют дистанционкой, – говорит прекрасная гостья.

Роберт: Солнечный удар, впервые в жизни.

Впервые вообще.

Его фамилия испаряется. Он становится всего-навсего Робертом, просто Робертом, кем-то необремененным – он очень давно таким не был, с тех пор как забыл, что может.

Все теперь другое.

Все – изменилось.

Гостья прекрасна.

Мать называет ее имя.

Гостью зовут Шарлотта.

Имя ШАРЛОТТА загорается словом на неоновой вывеске.

Гостья по имени Шарлотта озаряет эту комнату.

Роберт чувствует себя тоже неоновым, его пронзает молния, он светится, только взгляните на его руки, кисти, из-за гостьи он тоже стал излучать свет. Нет, он и есть свет, подлинный свет, собственно свет. Более того – он такой же свет, как в слове «рассвет».

Одно слово переполняет его с детства. Это слово «радость». Он никогда раньше не задумывался над этим словом, ни разу в жизни, а теперь его «я» вырвалось из темноты на свет, широко расставив руки, словно готовые принять в себя все: весь мир, вселенную вокруг со всеми ее галактиками, он подносит их к свету, его свету, ведь теперь ничего никогда не закончится, все бесконечно. Словно стал понятен разбитый вдребезги свет, ранее заточенный у него внутри, похожий на лампочку, раскрошенную на острые осколки у него под ложечкой, стало ясно, чем этот свет был, есть и может быть, а теперь он собирается и превращается в ЯЙЦО СВЕТА, ну да, если честно, яйца будто наполнены светом, и кончик члена, нет, весь член, и кончики пальцев на ногах и руках, кончик носа, все тело стало заостренной веточкой на дереве, крона которого – сеть чистого света.

!

Привет, – говорит гостья по имени Шарлотта.

Привет, – говорит он.

Гостья.

Гостья из другого мира.

«Очевидно, существует некая сила, которую тела прилагают друг к другу посредством самого своего присутствия»:

цитата Эйнштейна, там на стене его спальни в горних высях дома. Вообще-то Эйнштейн сказал это о Ньютоне, открывшем закон всемирного тяготения. Но гляньте, что это означает на самом деле.

!

Теперь Роберту впервые ясно, что Эйнштейн был влюблен, был движим любовью – любовью ко всему.

Роберт видит руку сестры.

На руке бинт.

Сестра машет ему забинтованной рукой.

Привет, – говорит она.

Ну да, привет, – говорит он. – Все хорошо?

Можно и так сказать.

Ой – здесь еще и мужчина.

Пока Роберт [Гринлоу] подслушивал на лестнице, не слышно было никакого мужчины.

Кто он?

Этот мужчина пришел сюда вместе с гостьей?

Мужчина пришел сюда вместе с гостьей.

Но они с гостьей вместе?

Мать явно считает, что они вместе. Сестра тоже явно так считает. Мать рассказывает Роберту, что Артур и Шарлотта любезно доставили его сестру в травмпункт после какого-то несчастного случая, когда сестра порезала себе руку, а затем привезли ее на своей машине домой.

Пришлось наложить шов, – говорит сестра. – Здесь. И здесь. Прям кожа отстала.

Сестра показывает другой рукой на забинтованную руку вверху возле пальцев, а затем в нижней части ладони.

Ясно, ну да, – говорит он. – Ничего себе.

Один стежок, но вовремя, – говорит сестра. – Можно и так сказать.

Она расскажет?

Расскажет при гостье?

Роберт напускает на себя самый беззаботный вид, отворачивается, смотрит в пол, притворяется, будто возится у плиты с кофеваркой, пока мать говорит еще немного о том, какими любезными были гости. Затем мать продолжает с того места, на котором остановилась, пытаясь объяснить гостям, почему ее бывший муж живет в соседнем доме со своей подружкой гораздо моложе себя.

А что я могла сделать? – говорит она. – Он встретил ее. Влюбился в девушку на двадцать лет моложе, я называю это «средневозрастным пузиком». Но мы же семья, мы должны жить вместе. Или хотя бы рядом. В общем, когда соседний дом выставили на продажу, мы его купили, и Джефф съехал. В смысле, въехал.

Папа из соседнего дома, – говорит сестра. – Одна большая счастливая семья.

Ну да, но мам… Он же съехал не потому, что встретил Эшли, – говорит Роберт, стоя ко всем спиной.

Когда он произносит что-то вслух, голос звучит противно.

Он оборачивается. Никто не смотрит на него так, словно он только что говорил противным голосом.

Он снова смотрит на гостью. Шарлотта точно такая же неотразимая, какой он увидел ее впервые.

Вот это красавица.

Он в шоке.

Отводит взгляд.

Снова смотрит.

Словно кто-то навел внутрь него прожектор.

Подойди и сядь, Роберт, – говорит мать.

Он подходит к столу, садится рядом с матерью там, где она похлопала по скамье.

Отсюда он может и смотреть, и отводить взгляд.

Пытаясь сменить тему, чтобы выглядеть перед гостями адекватной, мать рассказывает о том, как пару месяцев назад ходила в Общенациональное строительное общество уплатить какие-то деньги.

И там работал телевизор, ну знаете, предвыборный репортаж, новости, – говорит мать. – Но звук был приглушен и включены субтитры. А субтитры, ну знаете, они как бы появляются на экране рывками, их ведь машина набирает, пока человек говорит, ну так вот, в субтитрах все время повторялась конкретная фраза – «ДОВЕДИТЕ БРЕКЕТ ДО ТОРЦА», они все время твердили «ДОВЕДИТЕ БРЕКЕТ ДО ТОРЦА». И мне стало интересно, о чем же этот новостной сюжет. Пока я не поняла, что репортер на самом деле говорил: «ДОВЕДИТЕ БРЕКЗИТ ДО КОНЦА».

Гостья остается красивой, даже когда что-то изображает на лице.

Типа ты не имела никакого отношения к тому, что Брекзит довели до конца, – говорит сестра.

Саша, это лишнее, – говорит мать. – Ну так вот. Все уже позади. И дело с концом. Нам везет. Все мы живем на заре новой эры.

Лично мне самым интересным кажется… – Роберт снова говорит странным-для-себя голосом.

При этом он трогает пальцем рубчик на носке, не осмеливаясь поднять глаза или, возможно, забыв, что хотел сказать. Затем он вспоминает, что делает обычно с носками. Краснеет и больше ничего не трогает. Отводит руку подальше от своей голени. Направляет взгляд на чашку на столе. Прекрасная гостья Шарлотта – лишь размытое световое пятно за чашкой.

И что же тебе кажется интересным? – говорит прекрасная гостья Шарлотта.

Определенная черта этой лексики, – говорит он.

Затем Роберт вспыхивает, ведь слово «лексика» звучит так, будто в нем есть слово «секс».

Все смотрят на него и ждут, что же он собирается сказать дальше.

Лексика, – говорит мать.

А чё это означает? – говорит сестра.

Словá, – говорит прекрасная гостья Шарлотта.

Гостья не просто прекрасна – она в буквальном смысле блистательна.

Да, в точности, – говорит Роберт. – В том смысле, что наш отец проголосовал «остаться», а наша мать проголосовала «выйти». Но в конце концов это нашему отцу пришлось в прямом смысле слова – выйти.

О боже, – говорит мать. – Роберт.

Получается, – говорит он, – будто люди, проголосовавшие за выход, как бы тоже дали команду. Это вообще-то очень умно. Как в моем физическом классе есть мальчик, не знаю, как его зовут, у него отец француз, и у него ресторан, хороший, с этой, как его, звездой…

Мишленовской? – Прекрасная гостья говорит так красиво, что Роберт замолкает и отводит взгляд, опускает взгляд, затем через минуту осмеливается снова взглянуть на нее из-под челки.

Ну да, и они «выходят» – уезжают, вынуждены уехать, – говорит сестра.

Роберт раскрывает рот, но не произносит ни звука.

Вот мне всегда было интересно, – нарочито бодренько говорит мать (она меняет тему). – Может, кто-то из вас, молодежи, меня просветит. Что же такое культура отмены?^[16]

Никто не отвечает.

Прекрасная Шарлотта подается вперед.

(На Роберта веет ее ароматом.

Пахнет она потрясающе.)

Прекрасная Шарлотта подмигивает его матери.

Знаете, – говорит она, – вся эта история с Брекзитом – пустое. Это как если, фу-ты… как если муха откладывает в трупе яйца. Ведь все нужно поменять. Все.

И, чтобы просто восстановить справедливость, мать говорит, словно прекрасная Шарлотта ничего не сказала:

Наша ссора, моя размолвка с мужем не имела отношения к тому, за что я проголосовала, а имела отношение к тому, что ваш отец встретил Эшли.

Ну да, но мам, – говорит сестра. – Эшли он встретил в 2018-м. А съехал в 2016-м.

Мать пожимает плечами, глубоко вдыхает, выдыхает воздух к потолку и театрально смеется.

Дело с концом, – говорит сестра. – Нам уж точно конец.

Так будет лучше, – говорит мать. – Для всех. В результате.

Эйнштейн говорит, что будущее – это иллюзия, – говорит Роберт. – А также прошлое. А также настоящее.

Нельзя остановить изменения, – говорит мужчина, пришедший сюда с прекрасной гостьей Шарлоттой.

Это первое, что услышал от него Роберт.

Изменения просто наступают, и все, – говорит мужчина. – Наступают в силу необходимости. Нужно с этим смириться и извлечь что-нибудь из их влияния на тебя.

Превращение, – говорит Шарлотта. – Это всегда ответ на то, что не имеет ответа. Даже если это означает превращение в жука, по версии Кафки.

Ой, обожаю Кафку, – говорит мать. – «Книга должна стать топором, чтобы разбить замерзшее море у нас внутри». По-моему, это одно из самых прекрасных высказываний.

Роберт переводит взгляд с мужчины на Шарлотту и опять с Шарлотты на мужчину. Нет. Они не спят друг с другом. Это всегда заметно. Между ними что-то есть. Но не это.

И мне стало интересно, – говорит мужчина. – Интересно, ваша подруга, в смысле, ваша соседка, как ее – Эшли?

Эшли, – говорит мать.

Она говорит это так, будто Эшли – ее собственность.

Интересно, у Эшли проблемы с речью, – говорит мужчина, – поскольку очень многое нужно сказать?

Ты имеешь в виду ощущение, будто сам служишь помехой для речи? – говорит Шарлотта.

Она говорит это красиво.

(Роберт раскрывает рот, и оттуда доносится шепот.)

Да.

Чего-чего, Роб? – говорит сестра.

Просто последнюю пару минут она недоверчиво его разглядывала. Она поднимает одну бровь. Затем переводит взгляд с него на Шарлотту и обратно на него и поднимает другую бровь.

Потому что… потому что книга Эшли как раз об этом. В смысле, о речи, – говорит Роберт.

Книга? – говорит мать.

Она пишет книгу, – говорит Роберт. – Ну, писала.

Эшли пишет книгу? – говорит мать.

Откуда ты знаешь? – говорит сестра.

Я ее читал. Немного, – говорит Роберт.

Эшли? – говорит сестра. – Разрешила тебе читать книгу? Которую сама пишет?

Она о лексике, – говорит он. – В политике. Главы названы словами или фразами.

Например? – говорит мать.

«Надувательство», – говорит он. – «Зубрилка». «Народное правительство». «Бой Биг-Бена». В конце есть раздел с объяснением слов. «Современная лексика». Там рассматриваются значения и история возникновения таких слов, как «леттербоксинг» или, э… «жопошники».

Слово слетает у него с языка раньше, чем он успевает опомниться. Он краснеет. Сестра хихикает.

Жопошники? – спрашивает Шарлотта. – И что она об этом пишет?

Ну типа, – говорит он. – Это слово происходит от слова, означающего, м-м…

(о нет)

ягодицы.

Сестра опять над ним хихикает.

Ты покраснел как помидор, – говорит она.

Дальше, – говорит Шарлотта.

Типа оно также означает «никчемный», – говорит он, – или «тот, кто плохо работает», или «ленивый, безответственный», или «бездомный человек». Так что в конечном счете это слово означает не только «гей», ведь оно заключает в себе и весь прочий подтекст.

Подтекст. Фантастика, – говорит Шарлотта.