После этого Анна заметно повеселела, уже не выглядела такой унылой и осунувшейся. Она соскочила с нар и принялась расхаживать по камере, от окна до двери и обратно, насвистывая что-то себе под нос.

А я наоборот, внезапно ощутила, что на меня наваливается жуткая усталость, реакция на то, что мне пришлось пережить за последнее время. Совсем недавно я понятия не имела, что меня ждет, и вот теперь оказалась в страшной тюрьме, где мне предстоит провести много лет. Анна продолжала мерить шагами камеру, не обращая на меня внимания, поэтому я скинула башмаки и прилегла на нары.

Когда закрыла глаза, реальность как будто отодвинулась от меня. С закрытыми глазами можно вообразить, что я у себя дома, а вовсе не в сырой камере за толстыми стенами мрачного тюремного замка; и не было ни ареста, ни пыток, ни суда, ни приговора, ни того злополучного аукциона… Я до сих пор не верила, что все это случилось со мной.

Интересно, нашли ли они алмазы? Спросить об этом у Эрика я не решалась, ведь мои письма наверняка читают, и тогда ему несдобровать. А алмазы… Эти алмазы – целое состояние! Сверкающие, огромные, размером чуть не с перепелиное яйцо. Одного такого наверняка хватит, чтобы жить припеваючи и не работать хоть до самой смерти! А вдруг полиция все-таки обнаружила тайник в моей квартире? Нет-нет! Об этом даже думать невозможно!

Мои размышления прервал хрипловатый голос Анны:

– Ты здесь особо не раздевайся – закусают.

– Кто закусает? – не сразу поняла я.

– Клопы. Их тут знаешь сколько? У-у-у… Тысячи, а может и миллионы. Кровопийцы вонючие! Ну да ничего: поначалу, конечно, чесаться будешь, а потом привыкнешь.

– Спасибо за предупреждение, – с плохо скрываемым сарказмом ответила я.

Анна лишь пожала плечами и сообщила:

– Однажды я задумала очистить свою камеру от клопов, и очистила! А они меня за это в карцер упекли!

– Почему?

– Это когда я еще в следственной тюрьме сидела, ─ с удовольствием человека, который слишком долго молчал, принялась рассказывать она, ─ очень уж там клопов много было. Жирные, злющие, кусачие – страсть! Ну, я и придумала, как от них избавиться.Растеребила свой матрас, разбила лампу с которой надзиратель пришёл, и… того… Матрац мигом загорелся… Светло стало, точно днём!Глаза Анны блеснули, она расхохоталась и долго не могла остановиться, все смеялась и приговаривала: «Поджарила их, поджарила!»

Я смотрела на нее с невольным сочувствием. Может, она сумасшедшая?.. С трудом верилось, что передо мной самая опасная обитательница тюрьмы, на совести которой несколько человеческих жизней. Наверное, другие заключенные боятся попасть в одну камеру с Анной, но почему-то я совершенно не испытывала страха перед ней. А может, меня специально подселили к Анне, именно с тем, чтобы надавить на меня, узнать, где спрятаны алмазы? Ведь этого от меня добивались все время.

В следственной тюрьме мне довелось перенести многое: меня пытали, избивали, порой не давали спать по ночам. Меня держали в какой-то тесной душной камере. В длину она была четыре шага, а в ширину всего два, и напоминала гроб, в котором меня специально похоронили заживо. Кормили всего один раз в сутки, таким мерзким варевом, от которого и свиньи бы отказались. Бывали дни, когда я впадала в отчаяние и всерьез сомневалась, что доживу до суда… Во время избиений на допросах полицейские сломали мне два ребра, я еле передвигалась, каждый вздох отдавался невыносимой болью в груди, но, несмотря на это, меня ежедневно таскали к следователю, а этот гад с черными буравящими глазками все задавал и задавал свой единственный вопрос: «Где алмазы?»

Я всегда отличалась упрямством и не хотела отказываться от прекрасного будущего, которое ждет меня, когда я выйду из тюрьмы. Видя, что ему от меня ничего не добиться, следователь приходил в ярость, кивал своему подручному и на меня опять сыпались десятки ударов. От боли я теряла сознание, и тогда меня опять водворяли в похожую на гроб камеру. То, что я вообще осталась жива после всего этого, иначе, как чудом, не назовёшь.

Но теперь все позади. Я получила свой приговор, и уже завтра меня погонят в каменоломню. Тоже, наверно, не сахар… Уж охранники проследят, чтобы я отпахала все двенадцать часов на этой адской работе. Только бы не надели кандалы на ноги…

Будто подслушав мои мысли, Анна вдруг сказала:

– Если будешь вести себя как паинька, кандалы не наденут, – с этими словами она присела на край моих нар и продолжила: – Знаешь, что за народ в этой тюрьме? У-у… Тут о-очень много убийц. Кто сидит за одно убийство, кто – за пять, а кто-то… – Анна недобро усмехнулась: – … за сорок три.

Я невольно вздрогнула. Сорок три?.. Вот эта худенькая девушка убила столько людей? Устроила поджог, поджарила, как она сама выразилась? Страшно представить! Но почему она это сделала? Наверное, неспроста? Мне хотелось узнать подробности, но спросить я не осмелилась, только, помолчав немного, поинтересовалась:

– И ты этим гордишься?

– Не то, чтобы горжусь, но… Жалеть-то уже поздно. Что сделано, то сделано! Знаешь, я давно уже не думаю об этом. А если начистоту – то меня вообще никогда кошмары по ночам не мучили. Мне кажется, все эти разговоры о муках совести – полная ерунда и чушь. Чушь! Совесть – страшная сказка для трусов, которые боятся ответственности за свои грехи. Трус, он ведь не раскаивается, а именно боится, что с него рано или поздно спросят… А я уже ответила. Перед людьми. А теперь осталось разве что перед дьяволом ответить, ─ Анна понизила голос и добавила совсем тихо: ─ но с ним мы вряд ли скоро свидимся… – Затем она мотнула головой и продолжила, будто обращаясь не ко мне, а разговаривая сама с собой: – В рай-то мне все равно не попасть! Я – тварь земная, на небе не уживусь. Я могу сколько угодно каяться перед Богом, перед людьми ─ а толку? Ведь все равно никто не поверит в искренность моих слов. Ну и не надо! Получается, что мне бесполезно и уже поздно каяться. Слишком поздно.

Размышления Анны были прерваны лязганьем замка. Из коридора послышался голос дежурной заключённой:

– Обед!

Анна вытащила из-под матраса железную кружку, развернула тряпицу, в которой оказалась ложка, и направилась к двери. Пренебрежительно глядя на дежурную, поинтересовалась:

– Что за отраву ты сегодня притащила?

– Рассольник, ─ буркнула дежурная, ковшиком зачерпывая из чана и наливая в кружку Анны жидкое варево, в котором плавали какие-то зеленые лохмотья. Затем сунула ей несколько кусков хлеба.

Беря кружку, Анна состроила недовольную физиономию:

– Фу! Эту гадость что, на бычьей моче варили?

– Я почём знаю?! – огрызнулась дежурная. – Думаешь, я там, на кухне французские деликатесы жру?

Анна продолжала возмущаться:

– А запах-то, запах!.. Ну прям как от бочки с керосином!

Дежурная бросила на Анну хмурый взгляд.

– Кому уж, как не тебе различать такие запахи!.. Тебе, верно, везде керосин мерещится?

Затем она посмотрела на меня и поторопила:

– Эй ты, как там тебя? Давай, шевелись быстрее, мне ещё в других камерах людей кормить.

Я подбежала к дежурной со своей кружкой и ложкой. Та молча налила мне супа, сунула хлеб, и через секунду дверь камеры вновь заперли. Анна уже пристроилась за столом, и я уселась напротив нее. На мой вкус, рассольник оказался не так уж плох, и никакого запаха керосина я не ощутила. После тех помоев, которыми меня потчевали в следственной тюрьме, его можно было назвать замечательным. И хлеб был достаточно свежим. Я, давно не видевшая ничего, кроме заплесневелых корок, с жадностью отхватывала зубами огромные куски, и торопливо прихлебывала суп.

Я опустошила свою кружку почти мгновенно, принялась за хлеб, и тут Анна предупредила:

– Крошки не бросай – крысы заведутся.

– Крысы? – рассмеялась я. ─ По-моему, они тут уже есть…

– Станет больше, – подмигнула сокамерница. – Тут одну крыса уже покусала. Девчонку месяц лихорадило так, что еле передвигалась. А лечить ее особо никто не собирался. В общем… похоронили вчера. Забрать её было некому, поэтому закопали здесь, на заднем дворе. Видела?

– Там что, кладбище?

– Оно самое. От людей лишь таблички остались. Если некому похоронить по-человечески, то хоп – и всё, закопали! Даже после смерти будешь гнить здесь. Я думаю, если похоронят в тюрьме, это куда страшней, чем на воле.

– Почему?

– Знаешь ведь, когда тело зарывают в земле, душа оживает. Если эти застенки не отпустят меня даже после смерти, моя душа не обретёт покоя. Я очень не хочу остаться здесь, когда умру. Думаю, по сравнению со стенами тюрьмы, котлы ада – просто ерунда!

– Ты что, веришь в загробную жизнь?

– Конечно, – рьяно кивнула Анна. – Так бы хотелось, чтобы после того, как я гикнусь, моё тело кто-нибудь забрал. … Но кто же это сделает? Родителей у меня нет. Даже когда они были живы, они от меня отказались. Хотя я и раньше их не слишком волновала, всю жизнь они были заняты собственными проблемами. Когда надо мной издевались в школе, им было всё равно. Знаешь, иногда я думала, что сиротой быть лучше, настолько одинокой себя чувствовала. По бумагам были родители, а на самом деле – нет. Только дедушка. Пожалуй, единственный человек, который относился ко мне внимательно. Но дедушка умер, когда мне было девять лет, и я осталась сиротой при живых родителях. Представляешь, каково это?

Я пожала плечами:

– Мои родители тоже умерли. Меня растили старшие братья и сестра.

– Везёт, – вздохнула Анна. – У меня ни братьев, ни сестер.

Далее она принялась рассуждать о загробной жизни, о людях, окружавших ее, и о том, чего ждать на том свете, если оплакивать её будет некому. Похоже, выйти из тюрьмы Анна не надеялась. А еще она призналась, что уже пыталась покончить с собой, вскрыв вены осколком стекла, но тогда охранники подоспели. Мне стало понятно, что за повязка у неё на запястье.

– Кровь хлестала фонтаном!.. У-у-у, сколько её было… Кажется, весь тюфяк пропитался, на нары протекло… Сколько её тут было…

Анна захохотала, как припадочная, приговаривая: «Кровь, кровь», и даже стучала кулаком по крышке стола.

Неизвестно, сколько бы она билась в истерике, но тут за дверью камеры вырос надзиратель:

– Будешь так шуметь, Зигель – отправлю в карцер!

– Отвали! – злобно бросила Анна в его сторону.

– Ох, ну до чего ты мне надоела!

– А ты мне! – буркнула Анна и, подождав, когда надзиратель удалится, проговорила презрительно:

– Фу-ты ну-ты, шумно ему показалось! Забыл, с кем имеет дело, молокосос!

Я пожала плечами.

– А чего им тебя бояться, здесь, в тюрьме?

– Ага, только к ним сунешься ─ сразу за наганы хватаются. Куда уж мне, несчастной каторжнице, с заточкой на них переть… – с этими словами Анна ловко вытащила из рукава внушительную заточку и похвасталась: ─ Крепкая, острая.Хочешь – на охоту ходи, хочешь – ружьё заряжай.

– Ты что, сама ее сделала? – с интересом спросила я.

– А кто, по-твоему, – с самодовольством ответила Анна, – погляди, что у меня еще есть!

С этими словами она вытащила из-за пазухи духовушку, которую соорудила из газет. А после достала из-под стелек своих непомерных башмаков несколько коротких деревянных стрел.

Мне было интересно, успела ли она уже применить это оружие против кого-то? А может, оно ей было нужно, чтобы проверить «колючку», по ней иногда пускают электрический ток. Вдруг она готовит побег? Вполне может быть.

– Анна… – все-таки решилась я спросить, – а как тогда все случилось?..

Зигель вмиг изменилась в лице, мне даже показалось, что в её застывших глазах промелькнуло что-то живое. Я давно заметила, что люди замкнутые и необщительные остаются закрытыми до тех пор, пока не почувствуют к себе живой интерес со стороны. Может, Анна еще способна раскаяться в том, что сотворила? Из-за нее погибли сорок три человека.Она думает, что кое-кто из них это заслужил, но ведь там были и люди, ни в чем перед ней не виноватые?

Тонкие бескровные губы Анны исказились в злой усмешке:

– Ты прямо как инспектор Дитрих, – произнеся это имя, она даже поёжилась. – Таким он казался вежливым, понимающим, прямо отец родной… Наверно, со мной он больше времени проводил, чем с собственной женой, —Анна вновь разразилась неприятным лающим смехом, и продолжала хохотать, пока на глазах не выступили слёзы, – но это он только казался добреньким, а глаза стальные… На подчиненных, бывало, как прикрикнет! Правда, остывал быстро. Вампир он, каких еще поискать! Он меня просто доконал…

Я заметила, что у Анны дрожат руки. Дышала она прерывисто, видно, сильно разнервничалась.И тут я вспомнила, что она самая опасная обитательница тюрьмы, и в этот момент мне стало по-настоящему неуютно рядом с ней. А вдруг ночью она перережет мне горло? Кто знает, что там у неё на уме? Терять-то ей уже нечего: убьёт, и рука не дрогнет. Похоже, она вполне способна ударить ножом, иначе, зачем бы показывала его мне? Должно быть, не зря ее боятся остальные каторжницы. Ненависть выжгла Анну изнутри, она законченный циник и не признает ничего человеческого.

Я глядела на нее, и мне казалось, что передо мной волк. Волк в человеческом обличье. Вернее, волчица. Но даже волки не поступают со своими жертвами так, как поступила Анна. Она говорила о своем поступке, как о чём-то незначительном. В ее голосе я ни разу не услышала ни капли раскаяния или сожаления. И все равно, мне ужасно хотелось узнать её историю. Ведь неспроста она стала такой? Ведь не могла она родиться зверем. Не могла! Вдруг, узнав, что довело ее до страшного преступления, я смогу её понять? Только вот как мне разговорить Зигель? С ней нельзя вести себя как с обычными людьми. Она не человек. Человек в ней сгорел тогда, в огне того пожара.

Похоже, она и сама это понимала. Так и сказала:

– Ятеперь не человек. Я – зверь. Помню, было мне лет тринадцать. Бывало, сидят родители, чем-то своим заняты, а на меня никакого внимания. Ну, я и начинала себя калечить. Шилом так ─ р-раз!

Резким взмахом руки она показала, как резала сама себя шилом, и опять расхохоталась, как безумная.

Я держалась из последних сил, мне казалось, еще чуть-чуть, и я сама сорвусь, и вот тогда уже сумасшедшая каторжница выместит на мне все свои обиды и страхи. Но тут Анна взяла фляжку, выпила воды, немного отдышалась и неожиданно успокоилась. Как ни в чем не бывало, она достала из-под нар шахматную доску, узелок с фигурами и спросила:

– В шахматы играешь?

– Играю! – быстро кивнула я.

– Это хорошо… Иной раз конвойные играли со мной, но они не всегда в хорошем настроении, считают, что, прежде всего, они надсмотрщики, а только потом – люди.

Анна сделала первый ход пешкой и спросила:

– А что, давно ты в шахматы играешь?

– Довольно давно, – ответила я, сделав ход конём. – Меня брат научил.

Анна, взявшись за своего коня, проговорила:

– На первый взгляд шахматы – занятие скучное, но… Они учат думать. А хорошо соображать не каждому дано! – сделав ход, она нервно сглотнула.

– Тебе виднее, – отозвалась я. ─ Всё-таки для того, чтобы тщательно продумать поджог, да ещё потом две недели бегать от полиции, как об этом писали в газетах,нужны о-го-го какие мозги!

– Ну да, меня ж по всему Тиролю искали, а потом и по всей Австрии, – кивнула Зигель. – Но я-то местные леса и горы знала, как свои пять пальцев – я ведь часто там гуляла и каждую скалу, каждую тропинку изучила. Они-то всё по главным дорогам рыскали, а я залягу в кустах.Они прямо у меня перед носом идут и не замечают. Долго поймать не могли. Собаки, и те теряли след. Мне лес скрываться помогал, ну и горы, конечно. Один раз думала: все, конец! Ищейки окружили, уже на прицел меня взяли. И тут мне на счастье, оползень случился. Они про меня и забыли, дай бог самим выбраться. Я, как увидела, что они в панике, кинулась в другую сторону.Добежала до озера и поплыла. В воде ни одна собака не чует. Так что, Ники, если бежать, то через реки – потом ищи-свищи!

Прервав рассказ о побеге, Анна сделала очередной ход, а после опять пустилась рассуждать о жизни после смерти, и мне поневоле приходилось ее слушать.