– Потому что для человечества. Оно разовьется, а я – нет. Нет во мне благородства!!!

– Нет и нет, – мягко прикоснулся к моему плечу Эмиль. – Не кипятись. Я тебя прекрасно понимаю.

– Вряд ли. Ты у нас душа человечества! – отрезал я. Мы спускались к выходу по желто-фиолетовой лестнице. Я или мало разбавленный спирт во мне решили все-таки доказать остальным, что в альтруизме ничего благородного нет. Альтруисты действуют вовсе не вопреки собственным интересам, а исходя из них. Потому что хотят так поступать, а не потому что это полезно или хорошо для другого. Мысли мои бесповоротно запутались на середине своего полета, и я не смог их додумать и выразить, но обратился к академику: – Вот ты! Ты должен понять! Жизнь прожил, лекарства понаизобретал, на мышках понаиспытывал, пару-тройку вирусов искоренил, прививку, может, придумал. И что? Теперь что? Ходят молодые и радуются. Любят друг друга и таблетки твои глотают, чтоб меньше болеть. А ты? Тело состарилось, органы то тут, то там болят, а то и вовсе вскоре откажут! На женщину смотришь – разве не хочется тебе? А ведь, не можется, верно? Так, воспоминания только. И те – блекнут!

– Эмиль, ты до дома его доставь, а то мало ли что. Подустал парень. Надо было развести до меньшего градуса, – академик застегнул пиджак, зябко ссутулив плечи.

– Невежливо говорить обо мне в третьем лице!!! – возмутился я.

– Идите, третье лицо, проспитесь, – снисходительно улыбнулся академик и крикнул в темноту двора: – Николай! Доставь мальчишек, я пройдусь пешком.

Академик быстро скрылся по короткой липовой аллее за угол здания. Несмотря на пожилой возраст и избыточный вес, академик был всегда бодр и неутомим. И сейчас удаляющиеся шаги своим звуком в ночной тиши выдавали вполне жизнерадостного и энергичного обладателя походки.

– Чего ты на него взъелся? Оскорбил старика. Разве можно о таком говорить в лицо? – Эмиль был немного растерян и расстроен.

– Какая разница, в лицо или не в лицо. Я пример привел, почему мне за человечество не радостно. Ему радостно, что ли? Он своим таблеткам и болезням радуется, то есть тому, что у него осталось доступно для положительных эмоций. А вовсе не за человечество радеет. Вот так.

– Все это демагогия. А вот ты сейчас бесцеремонно человеку сделал, скорее всего, больно, – с грустью сказал Эмиль. – У меня вопрос: за что?

– Отвали, – я так и не нашел в себе никакого раскаяния, зато обнаружил в себе обиду, что Эмиль или академик не причинят другому вреда словами ли, делом, а я вполне могу не сдержаться. Обидно сделалось, что я не такой, как они. И мне показалось это несправедливым: почему я не могу чувствовать тоже, что и они? Эмиль понял мое состояние, и всю оставшуюся дорогу молчал. За годы совместной работы мы научились чувствовать и принимать друг друга. Он не осуждал меня сейчас. Мы просто ехали домой после нескольких тяжелых трудовых дней.

– Остановите здесь, – сказал я, когда машина приблизилась к моему дому. – Спасибо.

Эмиль выбрался из автомобиля вслед за мной.

– Ты куда собрался? У меня Марина дома, – остановил я его.

– Мне поговорить надо, – сказал Эмиль, когда водитель уехал. – Вспомни первую неудачу с этим прототипом.

– И что? – я мгновенно восстановил в уме диаграмму данных двухлетней давности.

– Мы дискретно вычисляли. Разброс большой брали. Выборку ничтожную сделали.

– Это мало влияет, – вяло отмахнулся я. – Меньше времени затратили.

– Сегодня мы закончили не пятую неудачную попытку. А первую. Я брал именно те промежутки, которые тогда нам казались незначительными.

– Не понимаю тебя, – у меня слипались глаза от усталости, а любая информация вообще перестала обрабатываться мозгом, который жаждал полнейшего отключения, желательно на удобной подушке.

– Совмещай в башке своей две диаграммы! Первую и пятую! В одну! – выкрикнул Эмиль, потом осекся и понизил голос. – Плавающее отклонение какое? Какое, я тебя спрашиваю?!

Я через пару секунд пораженно вымолвил:

– Постоянная величина получается.

– Вот.

Я закурил.

– Когда мы квартиры от института получили? После того, как расписались в неудаче. Машину служебную нам дали, оклад подняли. Премию выплачивают регулярно. И давайте, ребята-дураки, дальше изыскивайте. А мы за вами последим, да все, что нужно, прикроем. Или продадим. Ты представь, насколько экономнее стало бы генерировать ток? И где это все? Никаких трудов, никаких внедрений я не вижу. В комиссии не идиоты сидят, они, конечно же, все поняли. Но нас за баранов держат.

– Вот и радей за человечество, развивай его, строй цивилизацию, – позлорадствовал я. – В нашем государстве это точно не прошло. За бугор куда-нибудь отдали твою идею. Порадуйся за какие-нибудь чужие электростанции. Давай же, гений!

– Не радостно, что-то, – сознался Эмиль упавшим тоном. – Иди, отсыпайся.

– Что ты будешь делать? – с тревогой спросил я Эмиля. Мне неожиданно подумалось, что, если он «взбрыкнет» и начнет докапываться до истины, то ему несдобровать.

– Не знаю, – потер он переносицу. – Спать пойду. Как по рукам треснули, ничего делать неохота дальше. Почему все нечестное такое, а?

– А зачем Герасим Муму утопил? – совсем не к месту вспомнил я.

– Чтобы свободным стать. Мне сейчас тоже хочется свое дело утопить и больше к нему не возвращаться. Чтобы потом руки не опускались, и душа не болела. Но человек без привязи, что веревка в поле. Так и норовит за что-нибудь зацепиться. А мне больше и не за что.

– У тебя родители, жена, дети, – опешил я.

– Это фон, – признался Эмиль. – Как течение в море. Есть оно и есть. Нет его и не надо. Понесло, как щепку с рождения, вот и плыву. У меня только мой ток был. И все. Пока.

Плотная, коренастая фигура Эмиля неторопливо удалялась от меня: широкие плечи поникли, голова понурена; сжатые кулаки в карманах брюк, наверняка, ногти впились в ладони; всегда ясное выражение лица приобрело жесткость, мечтательность сменилась на обыденное созерцание дороги под ногами. Вот так желанный результат оборачивается в нечаянное страдание. И молодая горячность, как раскаленный металл впервые опускается в проточную воду остужаться. Так, наверное, обтесывает людей под себя застоявшееся общество, в котором и для которого должен жить человек.

А ведь еще час назад Эмиль смеялся и шутил в присутствии академика Коростылева, уже зная о предательстве института.

Любые наши эксперименты всегда проверяло множество инстанций, собирались лучшие профессорские комиссии, которые затем выносили решения. И, если мы с Эмилем могли что-то недоглядеть или чуть-чуть недодумать ввиду не слишком большого опыта или отсутствия необходимого для испытаний оборудования, то этого не могли сделать те, кто контролировал нашу деятельность.

Сейчас стало ясно: после создания Эмилем первого упрощенного варианта прототипа установки по увеличению мощностей по генерации переменного тока, мы жестоко ошиблись, признав нежизнеспособность идеи. И только спустя два года упорный Эмиль, проведя испытания на пятом, очередном варианте, понял, что первый – был гениален. Это понятно было и руководству института, которое два года назад нам с Эмилем выделило по квартире и обеспечило служебным транспортом.

Потянуло предрассветной прохладой. Побледнел прозрачный день. Слепые окна серых пятиэтажек мрачно дремали в «спальном» районе спящего города. Еще немного, и начнут распеваться птицы, потеплеет под безоблачным небом ветер, и оживет янтарная субстанция, лежащая в основе строения материи, которую так любит Эмиль.

Я глубоко затянулся, и синий дым, неторопливо клубящийся вверх, был атакован мощной струей побелевшего табачного дыма.

* * *

Стараясь не разбудить Марину, я бесшумно проник в ванную, чтобы принять душ. Объяснять ей в данный момент, почему меня не было трое суток, мне не хотелось. Я вообще не любил никому ничего объяснять. Она прекрасно знала, что я в институте оформлял финальные расчеты мощностей. И подобные отсутствия стали в последнее время нередкостью.

Марина, некогда приятная девушка, незаметно для меня превратилась во что-то тягостное и тяжелое, неудобное и неинтересное. Домой я не мчался, как прежде, при любом удобном случае. Теперь я все чаще предпочитал оставаться в институте, если на сон при загруженности работой отводилось три-четыре часа.

…Она первая, кто задержалась в моей квартире дольше пары ночей. Следом за ней в квартиру стали переезжать ее вещи. Я не заострял на данном факте свое внимание, это происходило само собой, да и развитие отношений между мужчиной и женщиной предполагают дальнейшее и постоянное соединение, называемое браком, чего я не исключал, но и не задумывался об этом. Познакомился я с Мариной через общих друзей, лаборантов «желтого» крыла института. С тех пор, как у меня появилась собственная квартира, в перерывах между «запойной» работой с Эмилем, приятели компаниями часто собирались у меня. Разумеется, мы выпивали, пели песни под гитару, слушали музыку и развлекались, как могли. Ребята меня нисколько не напрягали, было всегда весело и шумно. Постоянно заводились новые знакомства, которые были мне ни в радость, ни в тягость. Жизнь сама вошла в данную колею естественным образом со студенческих времен. Я либо работал с Эмилем, не вылезая из института неделю, а то и месяц, либо отдыхал с приятелями по несколько дней, ожидая резолюций различных комиссий, куда мы с Эмилем сдавали свои проекты.

Когда мы начинали жить с Мариной, вечером на кухне появлялся вкусный ужин, ночь наполнялась страстью, а утро омрачал только звон будильника, который тут же перекрывался свистом закипевшего чайника на кухне – Марина к моему пробуждению успевала приготовить завтрак. В свободное время мы встречались с друзьями, бродили вдвоем по городу, покупали продукты. И все шло гладко, что казалось, так будет всегда. Но «так всегда» почему-то не стало.

Раньше, после ужина или уже в постели мы долго разговаривали: о моей работе, о ее семье и институте, где училась Марина, о тех, кто нас окружает. Мы делились впечатлениями прошедшего дня и планировали выходные…

«Можно ты о работе своей дома будешь забывать», – одернула она меня несколько дней назад, когда я по привычке, придя с работы, начал рассказывать Марине о новой идее Эмиля.

«Можно», – с готовностью согласился я, подумав, что ей это, действительно, совсем неинтересно. Марина разбирала сумки из универмага. Я получил крупную премию, и мы провели в универмаге энное количество времени, пока довольная Марина не скупила себе, наверное, все, что там было. Теперь вещи перемещались в платяной шкаф на плечики и убирались в ящики для белья.

Я хотел было что-то сказать, но понял, что сказать мне ей нечего. Эта мысль меня неприятно кольнула. Хотел спросить, как прошел ее день в институте, но понял, что, кроме пустой сплетни о ее сокурсниках и преподавателях, я ничего не услышу. А это было не интересно мне. О прошлом Марины я знал уже все.

«Что на ужин?» – вот, чем я смог поинтересоваться у человека, который жил со мной и будет, наверное, жить.

«Макароны сварю. Подожди немного, я разберу вещи. Как ты думаешь, в твою следующую получку мне хватит на пальто?» – Марина включила телевизор.

«Наверное, если потом месяц посидим на воде», – ответил я.

«На воде не надо. Возьмешь в институте машину, и съездим к моим родителям за город. У них свое хозяйство, наберем все, что нужно. Отец как раз спрашивал, когда резать поросенка, чтобы мясо сразу по родным разделить».

«Где мои книги?» – я скользнул взглядом по письменному столу, где вместо книг стояла ваза с полевыми цветами на кружевной салфетке, окруженная флакончиками духов, различными коробочками и тюбиками. Композиция была создана идеально, а мое пространство стало еще меньше.

«В ящиках», – небрежно отозвалась Марина.

«Марин, – осторожно сказал я, стараясь ее не обидеть. – На столе мне удобнее располагать рабочие книги и тетради. А в ящиках хранить то, что в данный момент не нужно».

«А куда мне ставить косметику? – гневно оторвалась она от блузки, с которой срезала этикетку. – У тебя ведь нет трюмо!!!»

Я оглядел не слишком большую комнату, и сообразил, что не готов отдавать еще метр пространства под трюмо.

«Поставь на полку в ванной», – предложил я.

«Нет, – возмутилась она. – Ты смахнешь нечаянно или зальешь из душа, и мне там неудобно краситься! Купишь трюмо – освобожу стол. Свои тетрадки в ванной на полке храни!»

Я сдержался. Вытащил из ящика письменного стола книжку и ушел на кухню.

«Поставь воду под макароны! – крикнула Марина. – И не кури на кухне! В подъезд выходи. Надоел этот дым».

С зажатой под мышкой книгой, я, нащупав сигареты в кармане рубашки, вышел из квартиры. Через улицу располагался городской сквер, куда я и направился. Книга, которую я с собой прихватил, оказалась не дочитана мною всего на десяток страниц. Закрыв ее через несколько минут, я закурил.

«Марина – словно прочитанная книга. Пусть хорошая, но та, которую больше не тянет открывать и читать вновь. Когда знаешь, что было, и знаешь, чем закончится. Ее можно перечитать когда-нибудь вновь, но открывать ее каждый день…», – я притушил ботинком окурок и заметил на соседней лавочке девчонку. Волнистые рыжеватые волосы были стянуты в хвост, вместо платья – плотные брюки. Под расстегнутой ветровкой водолазка облегала грудь. Девчонка с аппетитом ела бутерброды и запивала их молоком из треугольного пакета. Рядом «восседал» набитый рюкзак. Заметив мой взгляд, девушка улыбнулась и жестом предложила мне бутерброды с молоком. Я отрицательно помотал головой.

«Геолог, верно. Точно в экспедицию собралась, – предположил я. – Одета слишком не по погоде для теплого весеннего вечера».

Девушка непринужденно пожала плечами и продолжила уплетать хлеб с докторской колбасой. Я махнул ей в знак прощания и поднялся со скамейки.

«Книжку забыли!» – донесся до меня ее голос.

«Я ее уже прочитал. Если хочешь, возьми себе», – крикнул я в ответ.

«Спасибо!»

Той ночью мы с Мариной помирились после нашей первой ссоры. Лежа на спине, я смотрел на потолок и думал, что эти изумительные для мужчины полчаса не стоят остальных пресных двадцати трех с половиной.

Я все чаще и чаще задерживался в институте с Эмилем, все реже разговаривал дома. Походы в магазины сносил терпеливо, как и то, что на письменном столе не было больше места для моих бумаг и книг. Чего я ждал или не ждал, не знаю…

Приняв горячий душ, я вытерся полотенцем. Вспомнились слова Эмиля о семье: «Это фон. Как течение в море. Есть оно и есть. Нет его и не надо. Понесло, как щепку с рождения, вот и плыву. У меня только мой ток был».

Марина разметалась во сне и, казалось, крепко спала. Я нырнул под одеяло, но она пробормотала, прижимаясь ко мне и не открывая глаз:

– Хуже командировочного. Институт в трех кварталах, а будто на северном полюсе.

– Спи, – примирительно дунул я на ее закрытые веки. Как только я уронил голову на подушку, силы меня окончательно оставили, и отчаянно хотелось уснуть.

– Я, по-моему, беременна.

Меня точно кипятком ошпарило.

Марина ровно засопела, освободив меня от ответа или проявления какой-либо реакции. Я задумался, а сон как рукой сняло.

…Я жил между прошлым и будущим. Но не так, как существуют обычные люди – в настоящем. У меня не было настоящего времени, то есть, я не знал, которое время, ощущаемое мною, является настоящим. Череда несвязанных событий во времени могла свести с ума и опровергнуть мое собственное восприятие себя.

Я не знал, где проснусь утром: может быть в маленькой комнатке, и бабушка отведет меня в детский сад; может быть с Мариной; может быть один, перед выпускными экзаменами в школе, а потом за гаражами меня впервые поцелует Аленка, и я еще не буду знать о том, что поступлю на физмат, о том, как некрасиво обошелся институт с работами Эмиля, о том, что Марина, кажется, беременна.

Попадая в разные отрезки времени, я не знал будущего, словно его еще не существовало, а прошлое виделось дискретными случайными величинами, как на первой диаграмме Эмиля, когда мы взяли неоправданно длинный разброс в показаниях, а теперь пришлось уменьшить расстояние между входящими данными и получить вторую диаграмму, чтобы понять первую.

Я уже не спрашивал себя, когда это кончится. Я привык.

Но не терял надежды, что «упав» в очередной раз в свое прошлое, смогу его изменить. Это было моей мечтой.

«Не могу же я бесконечно бегать по кругу своей жизни. Нельзя же ее проживать постоянно, от рождения до сегодняшнего дня», – предполагал я, но жизнь, очевидно, думала иначе.

Даня

– Давай-ка, дуй на улицу! – сердито приказал отец, заходя в маленькую комнату.

Я испуганно оторвался от разглядывания книжки и бросился вон из-за письменного стола. Тяжелая рука отца мне была хорошо знакома. Несколько увесистых затрещин я помню, да таких, что я летел по коридору до маленькой комнаты. Я не акцентировал свое внимание на том, что получил за то, что мешался под ногами. Я даже не обиделся. Но животный страх перед этим мужчиной остался.

У нас с бабушкой имелся ключ от комнатки. Когда за стенкой гремело и грохотало, бабушка запирала дверь. У меня в голове тогда проносилось: «Буря мглою небо кроет». Складывалось впечатление, что именно это и происходит за стеной.

Бежал я на пустырь за барачными деревянными домами.

Упав ничком в сухую, колкую траву, замер. Сердце бешено колотилось, в ушах стоял жуткий шум, похожий на сирену, оповещавшую о воздушной тревоге.

Я просил бабушку вернуться. У земли, у травы, у неба, у солнца…

Эмиль

Маринка еще спала. Я болезненно отключился лишь на полчаса. На рассвете я неслышно сполз с дивана. Сгреб свои вещи со стула и, крадучись, проник в коридор. Выдохнул, плотно прикрыл за собою дверь в комнату. Торопливо оделся.

Эмиль сидел за своим столом.

– Во, – учитывая то обстоятельство, что мы расстались не более трех часов назад, я крайне удивился, увидев его на месте задолго до начала рабочего дня. – Ты-то что тут делаешь?

Он не ответил, а его взгляд, обращенный в мою сторону, был беспомощный и вялый. Эмиль рассортировывал бумаги и документы по журналам и папкам. Подписывал корешки, подклеивал заметки, бережно сворачивал длинные диаграммы, сгибая листы и скрепляя их скрепкой. Его неторопливые и спокойные движения вызывали гнетущую тоску и неподдельное огорчение у меня в душе.

– Эмиль! – не выдержал я.

Он безучастно взглянул на меня и снова продолжил заниматься своим делом. Я пошатнул электрический чайник, и, убедившись в отсутствии воды, прошел к раковине в маленькой прилегающей к кабинету комнате.

Эмиль, разобрав кипу бумаг, отнес папки в шкаф. Затем с большого, широкого подоконника взял следующую беспорядочно наваленную стопку и вернулся к своему столу.

Я воткнул вилку чайника в сеть. Ополоснул два стакана. Достал чай и сахар. Пока закипал чайник, я решил спуститься в столовую и разжиться чем-нибудь съестным. Взяв ключи у вахтера, я было повернул в желтое крыло здания, где располагалась столовая, но во входную дверь протиснулся академик.

– Коростылев, – пришлось мне к нему подойти. – Извини за вчерашнее.

– Ерунда, – пригладил он седовласую голову и поправил лацкан пиджака. – Полнейшая ерунда. У вас новая идея, или вас вчера шофер домой не доставил?

– Доставил, – нехотя ответил я, подумав о том, как быстро «дом» может превратиться в «клетку», из которой хочется бежать без оглядки. – И идеи нету. Решили разобрать накопившиеся дела и сдать в архив.

– И Эмиль уже здесь? – удивился академик.

– Ты же тоже здесь! – заметил я.

– У меня важная встреча с профессором к обеду. А я бы хотел набросать несколько тезисов, чтобы не съезжать с главной темы, так сказать. Ты далеко собрался?

– Поищу в буфете чего-нибудь. Не ужинал и не завтракал я. Могу в качестве извинения пригласить тебя к нам на чай.

В холодильнике столовой я взял бутерброды с заветренным сыром и кружок краковской колбасы. Оставив записку на раздаточном столе о награбленном, мы с Коростылевым поднялись к нам.