Я нащупываю в кармане куртки свой студенческий билет. Мы с Валькой, усердно работая локтями, протискиваемся в сторону калитки. Суём товарищам в штатском свои студенческие. Они внимательно смотрят, даже проверяют даты.

Суровые люди, однако…

Слегка помятые, мы рысцой бежим по аллее мимо столовки в сторону высокого корпуса, где Седьмая. Редкие фонари озаряют тускло асфальт аллеи и кусты каких-то костлявых, ввиду поздней осени, растений по сторонам.

Впереди шум и гам. Я вижу двух конных мильтонов, которые возвышаются великанами над толпой. Огромные лошадиные задницы лоснятся ухоженно в фонарном свете.

И где таких битюгов выращивают?.. спрашивает ошеломлённо Валька… Спец-порода какая-то, народ давить!..

Кони презрительно помахивают хвостами.

У входа в корпус толпища. Не протиснешься. Но мы с Валей упорно просачиваемся в узкие щели между телами и вскоре попадаем в людскую стремнину. Нас неудержимо сносит туда, ко входу, напором толпы. Давка страшная. Треск костей… не могу дышать. Людская лава неудержимо продавливается сквозь двери внутрь корпуса. Женские вскрики. Чья-то рука пытается удержать на голове сбившуюся набок шляпу… Но вот напор этот ослабевает и телесные массы разжижаются… и мы, порядком помятые и взопревшие, уже там, внутри.

В аудитории негде яблоку упасть. Полукружья столов и сидений круто нависают одно над другим, как в древнем амфитеатре. Я вижу в первом ряду, у самой сцены, созвездие наших институтских светил. Профессора наши, с любителем латинских из-речений нормальным анатомом Привесом, в самом центре. Там же поблизости институтский декан, Айвазян. Ух ты!.. сам начальник пожаловал!.. ректор института генерал-майор Иванов… суровая ряха кубышкой над плотным коротконогим телом… Сразу и не узнать, в гражданском пиджаке…

Из боковой двери застенчивый алкаш в сером халатике, технический ассистент, выносит наглядные пособия: свёрнутые в рулоны листы ватмана с иллюстрациями.

Потом раздаются жиденькие хлопки.

Из той же двери выходит мужским решительным шагом профорг нашего института, ни имени ни фамилии которой я никогда не мог запомнить, по причине суровой ненадобности. Ну, выступала пару раз на собраниях, типа дадим родной партии и лично Никите Сергеичу… буфера у тётки, однако!.. так и рвутся вперёд, из модно-строгого свитера с вырезом, прямо в светлое будущее, и заносят всё остальное, несуразно-мужское по форме, тело на поворотах.

Товарищи!.. объявляет профоргша решительным басом, в котором улавливается искреннее недоумение… Товарищи! Наша партия, как мы все хорошо знаем, всегда выступала за братскую дружбу народов. И вот сегодня, товарищи!.. у нас в гостях известный профессор из Италии доктор Петруччи. Мы, товарищи!.. тут тётка обводит аудиторию взыскующим взором… мы, конечно, считаем многое в его методике и выводах… ээ… спорным и противоречащим нашему единственно верному марксистско-ленинскому учению…

Вот сука!.. думаю я и неожиданно для себя начинаю громко хлопать в ладоши. Сидящие и стоящие рядом на самой верхотуре, на ступеньках прохода, студенты азартно присоединяются. Не разобравши, в чём дело, аплодисменты подхватывают и преподы в первых рядах.

Мужебаба с буферами ещё открывает и закрывает рот, но её не слышно в буре овации.

И тут, явно решив, что аплодисменты выражают нетерпение зала скорее послушать его выступление, из левой двери на сцену выходит гномик с яйцеобразной лысиной над огромным лбом. Одет он в джинсяры, на ногах трёхдюймовые каучуки, на свободную розовую рубашку с расстёгнутым воротом небрежно накинут песочного цвета пиджачок.

Лицо у гномика удивительно доброе и как бы малость сплющенное по вертикали. Широкий, будто у жабы, улыбчивый рот.

За живым итальянским профессором, стараясь не отпускать его далее трёх шагов, вышагивает, как циркуль, переводчица в легкомысленно-строгой юбке чуть выше коленок и таких сапогах, что по аудитории явственно проносится завистливый женский стон. Хорошо им там, в «Интуристе». Фарца сама плывёт в руки…

Бонджорно!.. говорит гномик залу и поднимает приветственным жестом обе ладони.

Здрав-ствуй-те!.. зачем-то объясняет дежурным голосом переводчица.

Профессор Петруччи терпеливо выжидает, пока интуристовская ласточка договорит это несуразно-длинное русское слово. Потом продолжает, активно жестикулируя обеими руками, на своём певучем и мягком наречии.

Ласточка старательно переводит.

Итальянский профессор явно привычен выступать в иностранных аудиториях, и говорит короткими, в две-три строчки, абзацами. Высказав очередную мысль, послушно умолкает и даже приглашает вежливым жестом переводчицу: давай, мол, толмачь…

Но я вижу, как с каждым таким абзацем, по мере углубления в дебри физиологии материнства и эмбриологии, ласточке приходится всё труднее и труднее. Запинается, подолгу подыскивает слова, морщит лоб под начёсом типа «я у мамы умница»…

Понятное дело… думаю я даже с некоторым злорадством… Это тебе не обслуживать посещение Смольного камарадами из итальянского цека…

Наконец, после нескольких долгих пауз и вежливого ропота в зале, до живого профессора-итальянца доходит этот кризис международного положения.

Аллора!.. извиняющимся тоном говорит в зал профессор Петруччи, вздевая открытыми ладонями кверху обе руки. И немного сконфуженно улыбается своей доброй открытой улыбкой. Потом он что-то быстро шепчет интуристовской ласточке. Та кивает растерянно и циркульными шагами на своих упоительных каблуках уходит, не оглядываясь, со сцены.

Оо-кей!..

Профессор Петруччи, улыбаясь, оглядывает зал. И протягивает к аудитории ожидательным жестом правую руку.

Шелл ви трай ту ду ит ин инглиш?.. говорит он с некоторым сомнением и надеждой.

Мне видно, как переглядываются наши светила в первых рядах. Декан Айвазян что-то шепчет на ухо ректору. Генерал сердито кивает своей лысой кубышкой, оглядывается на зал и, всмотревшись, тыкает начальственно короткопалой лапой

куда-то в пространство.

Я вижу, как встаёт застенчиво из задних рядов наша учительница английского Марина Николаевна. И идёт, тяжело хромая и опираясь на палку, вниз по проходу.

Изысканно-вежливый Привес галантно подставляет ей ручку и помогает взобраться на сцену. Профессор Петруччи с чувством пожимает несмело протянутую руку и говорит что-то с обворожительной улыбкой.

Бедная Марина Николаевна, непривычная к мужскому вниманию, стоит в своей длинной, чуть не до пят, коричневой юбке и чёрной бесформенной кофте, тяжело опираясь на палочку. Ей явно неуютно быть в центре внимания этой огромной, заполненной до отказа народом, аудитории.

Оо-кей!.. говорит с облегчением итальянец… Shall we start then?..

Зал умолкает в ожидании.

Профессор говорит своими короткими абзацами. Марина Николаевна переводит не без труда, иногда переспрашивая в не совсем понятных местах. Бывшая военная переводчица, она медицину не изучала.

Среди светил в первом ряду сидит человечек, до смешного похожий на итальянского визитёра. Это профессор нашей кафедры нормальной физиологии. Такой же маленький рост, несуразно большая яйцеобразная голова. И слегка приплюснутое сверху вниз лицо.

Только вот, в отличие от итальянца, у нашего гномика улыбка лицо посещает редко. И глаза всегда смотрят с опасливым подозрением.

Доцентом на этой же кафедре служит седовласый, породистый старикан. Говорят, что раньше он был профессором, а наш нынешний гномик ходил у него в ассистентах. Но потом великий Лысенко, Трофим Денисович, провозгласил анафему буржуазным лженаукам всяких там Вейсманов-Морганов, безродных этих космополитов. Навыдумывали, понимаешь, жидовские теории про наследственность, нуклеиновые кислоты и прочую хрень. А нет чтобы поддержать нашего великого русского селекционера, когда тот чуть не свалился со своей грушевато-берёзовой земляники. Которую сам вывел, да скромно так и назвал: Березимняя Мичурина…

Породистый старикан был, по глупости, сторонником лженаук. И говорят, даже не вступал, из принципа, в нашу партию. Ассистентик и настучал куда следует.

По прежним временам загремел бы породистый профессор на Колыму. Но на дворе у нас оттепель. Дорогой Никита Сергеевич барабанит туфлёй по трибуне в Объединённых Нациях. В Москве прогремела уже американская выставка, с хромированными кадиллаками и воздушными небоскрёбами из алюминия и стекла. И начальство просто сделало рокировку. Ассистентик нынче профессор, а профессора скинули в доценты.

Чтоб не выёбывался.

Вот такая у нас теперь добродушная, мягкосердечная власть…

Профессор Петруччи, между тем, продолжает свои выкладки, тыча указкой в один из развешанных на грифельной доске плакатов. Алкаш в сером халате только и успевает их менять.

И тут наступает заминка.

После особо сложной и длинной тирады Марина Николаевна растерянно хмурит лоб. Потом переспрашивает итальянского гостя. Тот кивает утвердительно: да, мол, не ослышалась, всё правильно…

Бедная Марина Николаевна разводит руками…

Я не понимаю… говорит она растерянно залу, обращаясь в основном к первому ряду, где ворочает нетерпеливо кубышкой наш генерал в штатском…

Он тут какие-то «джинс» всё время упоминает… Это что же за джинсы такие?.. Не может же быть чтоб штаны…

Над залом повисает зловещая, беременная тишина.

Да гены это! Понимаете, ГЕ-НЫ!..

Где-то в пятом-шестом ряду встаёт наш породистый бывший профессор, а ныне скромный доцент. На лице его ярость и презрение.

Я вижу, как вжимают головы в плечи и стараются стать незаметными-серенькими все сидящие вокруг него люди.

На сцене Марина Николаевна пожимает потерянно плечами и, тяжело опираясь на палку, отходит куда-то к стене.

Одному итальянцу, чужому на этом пиру советской науки, всё как гусю вода.

Синьор!.. восклицает радостно профессор Петруччи, протягивая в зал обе руки навстречу доценту… Прего!.. Плииз!.. Be so kind!..

Доцент неуклюже выходит из своего ряда, грузно шагает вниз по проходу и поднимается по боковым ступеням на сцену.

В первом ряду растерянное молчание. Одним словом, картина художника Саврасова «Не ждали».

А может, не Саврасова, но вы понимаете, что я имею ввиду.

Я вижу, как съёживается в своём кресле яйцеголовый гномик, завкафедрой нормальной физиологии.

А на сцене заезжий профессор из Италии продолжает свою крамольную лекцию. Породистый доцент легко, с полным знанием дела, переводит.

Иногда, правда, он сам останавливает итальянца, переспрашивает и даже пару раз оживлённо вступает с ним в дискуссию.

Любо-дорого посмотреть!

Под конец итальянец с чувством долго трясёт протянутую доцентом руку и приглашает уважаемого коллегу обязательно приехать в Милан, поработать у него в институте.

Ну как же, думаю… всенепременно!..

Мы выходим с Валькой в потоке людей из корпуса. На свежем воздухе дышится странно легко. Менты на своих битюгах уехали, как не бывало. Только ещё дымятся на асфальте аллеи две навозные кучи.

Как думаешь, посадят?..

Валька напряжённо смотрит мне в глаза, ожидая ответа.

Не знаю… говорю я и пожимаю плечами… Хрен их разберёт. Вон какого-то Солжицына напечатали, про лагеря. Кино-застрелись, про Америку, в «Великане» крутят. Может и не посадят, просто выгонят…

Проходит неделя… потом ещё одна…

Я сдаю зачёт по нормальной физиологии. Попадаю к доценту. И вопрос, как назло, тот самый.

Бубню что-то там насчёт буржуазной теории генов, нехороших Вейсмана с Морганом, и непогрешимого академика Лысенко. Трофима Денисыча…

Мне стыдно смотреть доценту в глаза.

Он выслушивает мою бормотуху с этаким снисходительным великодушным терпением.

Да… говорит он с лёгкой иронией в голосе… Вот-вот, буржуазная теория генов… хорошо…

И с лёгким вздохом сожаления протягивает мне зачётную книжку.