Глава 2. Неккеры

Неккеры были родом из деревни Тильт, расположенной на возвышенности к западу от Гента. Они были хлебопашцами, брадобреями, знахарями, ярмарочными шарлатанами, шпионами, наконец, просто мошенниками. Из поколения в поколение они наследовали: мужчины – рыжие волосы, костлявую физиономию и глубоко сидящие глаза, женщины – тоже рыжеволосые – гладкое, на редкость белоснежное и часто красивое лицо. Мужчины обычно женились поздно, выбирая очень молоденьких девушек, преимущественно валлонок, за верностью которых они следили с нарочитым рвением. Женщины из семейства Неккер большей частью исчезали в городах Фландрии и Северной Франции и жили там в качестве публичных женщин или наложниц больших господ; своим братьям, которые, по-видимому, мало заботились о них, они не напоминали не только о родстве с ними, но даже о своем существовании. Впрочем, как это ни странно, братья часто оказывались наследниками их состояния, иногда довольно значительного. Таким образом поддерживался в этом роду несколько подозрительный достаток; выказывали его Неккеры, однако, не без достоинства и употребляли так умно, что сограждане не слишком к ним придирались. Как это ни странно, но вся та двусмысленность, все то подозрительное, что присуще было Неккерам, никогда не возбуждало ничьего внимания, а тем более презрения. Мудрая семейная политика, всегда делавшая старшего сына наследником крестьянского хозяйства и как бы носителем крепких традиций и устоев и предназначавшая прочих сыновей для бродячих промыслов, связанных с использованием их дьявольских способностей, снискала Неккерам благоволение общины, несмотря даже на то, что время от времени кто-нибудь из шарлатанов и кончал свою жизнь на виселице вдали от родины. Равным образом в результате поразительной семейной дисциплины ни один тильтский Неккер никогда еще не был уличен своими местными властями в каком-нибудь нечестном поступке. К тому же явное умственное превосходство Неккеров над их односельчанами было не только признано, но даже санкционировано путем предоставления им общественных должностей, которые в конце концов стали чем-то вроде наследственного звания у старшего в их роде. Оторванность старшего Неккера от авантюристических судеб его братьев и сестер – оторванность чисто внешняя, потому что связь с ними умно поддерживалась под сурдинку, – делала то, что общественное положение старшего не страдало от греховных похождений его родственников. Так, например, дед Оливера, Жилль Неккер, стал бургомистром в тот самый год, когда его младший брат был казнен в Орлеане за убийство на политической почве; так же и отец Оливера остался бургомистром Тильта и старшиною Гента, несмотря на то что римская инквизиция сожгла его брата Кареля за чернокнижие.

Оливер, младший из четырех детей Клаэса Неккера, был его вторым сыном. Он родился, когда отцу было уже шестьдесят лет, а меланхоличной красавице матери – тридцать пять. Рождение ребенка стоило ей жизни, за которую она, впрочем, не особенно держалась. Неумелая повивальная бабка оцарапала ее ногтем, и у нее сделалось заражение крови. Она умерла после родов, и тело ее, раздувшись, стало твердым, как дерево. Во время болезни она мало жаловалась; мало жаловался и муж после ее смерти. При жизни она тоже редко плакалась, редко перечила и казалась всегда утомленной и грустной, не находя иного ответа на суровость мужа и на тяготу рабской своей доли. Она была тихой деревенской девушкой из графства Артуа, слишком красивой, чтобы не обращать на себя внимания, и слишком бедной, чтобы иметь возможность самой выбрать себе мужа. Благодаря простой случайности ее мужем оказался Клаэс, которому она и была продана. Она терпеливо сносила его похоть и его побои, рожала ему детей, следила за его домом, втайне пугаясь дикого, чуждого ей нрава тех существ, которых вынашивала ее утроба; с течением времени становилась она все более одинокой, пугливой, страждущей, охотно уступала престарелому мужу, не отказывая ему ни в чем, и скоро уже не знала, молода она или же стара, как и тот, кто разрушал ее тело со странной, мучительной ненавистью. Наконец она умерла, охотно и без сопротивления, как глубокая старуха.

Вскоре после ее смерти Клаэс женился на тяжеловесной широкобедрой двадцатилетней горожанке из Гента, Элизе фон Клерк, которая, став его женой, неожиданно утратила свою сонливость, энергично сломила протесты обеих дочерей и дворни и даже осмелилась противоречить мужу; обладая достаточной физической силой, она была в состоянии сдерживать бешеные порывы старика. Старший сын Неккера, Генрих, – одних с ней лет, неуклюже в нее влюбленный, – держал ее сторону.

Оливер был замкнутым ребенком с недоверчивым взором, без чувства благодарности и без потребности в любви. Мачеха смотрела за ним, повинуясь присущему ей чувству долга. Она его не любила и часто испытывала к нему отвращение, которое казалось ей необоснованным и несправедливым и которое она старалась несколько смягчить бурными и шумными ласками. Но в таких случаях ребенок лежал у нее на руках, как полено, с повернутой куда-то в сторону головой и с гримасой отвращения на лице. Когда ему минуло пять лет, он стал в подобных случаях царапать и кусать ее, а колотушки переносил без крика. Он вообще не плакал и никогда не играл с детьми. Шныряя бесшумно по двору, он бил окна и посуду, прорезал мешки с зерном, клал сажу и червяков в муку; с тихим усердием устраивал он всевозможные пакости, редко бывал уличен и совершенно хладнокровно допускал, чтобы люди и животные расплачивались за его проделки. Ему доставляло удовольствие пугать людей. Он сидел скорчившись в нишах, шкафах, темных проходах и выскакивал оттуда на проходящих. Он срастался с сумерками, со всякими ночными страхами, с искривленными деревьями, с листвой козьей жимолости и бросался на людей, кричавших от испуга. Он всегда оказывался там, где о его присутствии и не подозревали: прячась под кроватями или во ржи, он пугал спящих и мешал влюбленным; он наводил ужас на людей, подражая стонам умирающих, он качался, как повешенный, или шумел, как взломщик перед девичьей. Один вид его гримасничающего лица, поблекшего, худого и коварного, вызывал страх или отвращение. Прислуга звала его Дьяволом.

Клаэс, отец, мало обращал на него внимания, но вместе с тем не слушал и жалоб на него и никогда его не бил. Иногда, когда его самого не могли видеть, он наблюдал из темноты амбара или из-за двери в течение нескольких секунд за мальчиком с особым благоволением. Казалось, Оливер чувствовал скрытую благосклонность старика; в его присутствии или в его близости он был до известной степени приветлив и как-то фальшиво-невинно тих, что вызывало у мачехи покачивание головы, а у отца – усмешку.

Когда Оливеру было около двенадцати лет, произошло следующее. Он попытался изнасиловать девочку-однолетку, дочь батрачки; мачеха стала за это сечь его по голой спине плетью. Мальчик закрыл лицо левой рукой, впился в нее зубами и не издавал ни звука. В эту минуту в комнату вошел старик Клаэс; не говоря ни слова, вырвал он у жены плетку и ударил ее так сильно по голове, что она без чувств упала на пол. Оливер повернулся и молча посмотрел на отца. Клаэс, немного приподняв брови, некоторое время выдерживал этот взгляд, потом, закусив губы, быстро повернулся, бросил плетку в угол и хлопнул за собой дверью. Оливер присел на корточки возле лежащей мачехи и внимательно стал смотреть на узкую струйку, медленно бежавшую по черепу, и на кровь, шедшую из носа и ушей. Он наклонил осторожно голову и поцелуем отер кровь, смочившую лоб. Быстро выпрямившись, с непередаваемым смущением на лице, подбежал он к кувшину с водой, намочил платок, положил его на лицо мачехи и поспешно вышел из комнаты. Его не видели после этого целый день. Вечером Оливер, с серым лицом, смущенный, затравленный и грязный, появился за общим столом, соединявшим родителей, детей и прислугу; не приветствуя никого, уселся он без поклона на свое место. Клаэс ел молча и быстро; Элиза, сидевшая рядом с мужем, все еще несколько бледная и с темными кругами под глазами, внимательно посмотрела на мальчика, не сделав никакого замечания. После еды отец встал и, по обыкновению, ушел. Ушел и Генрих, пугливо, как всегда, поглядывая через плечо на стол; обе сестры, слуги и служанки последовали за ними; болтая и смеясь, они исчезли в ночном мраке. Мачеха и Оливер остались одни. Они сидели за столом далеко один от другого и, разделенные пустыми стульями, глядели друг на друга. Она склонила голову под его горящим взором и покраснела. Он протянул руки на стол и сжал кулаки.

– Оливер, – спросила она тихо, – это ты положил мне платок на голову?

Он ответил сквозь зубы:

– Нет! – и, встав через минуту, направился к двери.

– Пойдем! – сказал он.

Она колебалась.

– Пойдем, – повторил он настойчиво, с лихорадочным взглядом. – Право, это стоит посмотреть.

Он коротко засмеялся и вышел во двор. В его словах и смехе была какая-то подзадоривающая осведомленность, было что-то противное, что возбуждало ее любопытство и делало ее послушной. Она последовала за ним и нагнала его у дверей. Молча шагали они полем по освещенной луной дороге к роще. Тут Оливер остановился и шепотом сказал ей, чтобы она сняла свои стучащие сабо^[5]. Босиком прокрались они к хижине дровосека, откуда мерцал свет. Здесь жена увидела Клаэса, лежавшего около Гретье Хоувель, пятнадцатилетней служанки из Уденаарда. Элиза сделала движение, как бы желая броситься в хижину или закричать, но Оливер, стоявший сзади нее, обхватил ее, зажав правой рукой рот, а левой сдавил грудь; прижавшись лицом к ее спине, он взволнованно прошептал:

– Генрих!

С минуту, как оглушенная, подчинялась она этим объятиям. Потом, сильно оттолкнув мальчика, поспешно удалилась. Хотел ли того случай, чтобы она в поле на уединенной дороге встретила Генриха, или же это он подкарауливал ее за стогом сена? Его сильные руки подняли ее. Она не кричала и не сопротивлялась. Он понес ее в поле, задыхаясь и бормоча бессвязные слова, и осторожно опустил ее на землю.

Оливер, неподвижный, как столб, облитый лунным сиянием, стоял в воротах, загораживая вход, и ждал. Сперва явилась Элиза; она бежала, как бы преследуемая кем-то, и отпрянула при виде него. Тяжело дыша, уставилась она на мальчика широко раскрытыми глазами, смущенно и поспешно зашпиливая в узел распустившиеся волосы. Оливер молчал, лицо его было неподвижно. Его глаза в белом свете месяца казались так глубоко запавшими в своих орбитах, что женщине почудилось, будто ночь, просверлив ему голову в двух местах, проглядывала через них в бесконечный мрак. Женщина застонала и спросила совершенно изменившимся, чужим голосом:

– Ты ослеп, Оливер?

Мальчик не отвечал, но ей показалось, что он усмехнулся. Она закрыла глаза рукой, прижалась к воротам, чтобы его не задеть, и так прокралась мимо него мелкими, смиренными шажками. Он не обернулся в ее сторону.

Потом пришел Генрих, с опущенными руками и согнутой спиной. У ворот он поднял голову и не особенно испугался.

– Ах, это ты, Оливер, – сказал он грустно.

Однако ему, когда он пригляделся к мальчику, стало не по себе, и он залепетал смущенно:

– Я ее… не нашел… не нашел… Оливер, пожалуйста…

Наклонившись, он уставился прямо в глаза мальчику и вдруг ударил его по лицу. Оливер стукнулся о ворота, Генрих прошел во двор. Мальчик без единого звука боли или ярости покачал головой и опять встал на свое место.

Он ждал минут двадцать; тишина ночи шумела в его ушах. По временам лаяли собаки, из деревни доносились крики пьяных. Оливер стиснул зубы; ему вдруг захотелось плакать. Однако он не плакал. Пришла Гретье, напевая песенку. Она вскрикнула:

– Господи Иисусе! Матерь Божья! – и, проходя мимо, тихо, убежденно добавила: – Дьявол!

Пришел и Клаэс, несколько склонившись вперед и шагая своими большими шагами:

– Что ты тут делаешь, Оливер?

Мальчик посмотрел на него долгим взглядом и заговорил тихо, почти без всякого выражения:

– Плетка еще в крови, а Гретье уже тут.

Клаэс, приоткрыв немного рот, посмотрел мимо говорившего и прислонился к стене, как будто вдруг почувствовал себя очень усталым. После длинной паузы он сказал с бессмысленным видом: «Да», поднял мальчика, поцеловал его в лоб и, закрыв ворота, понес в дом.

С этих пор Оливер, как тиран, воцарился над их нечистой совестью. Он никогда не грозил и не вымогал, но он удручал и мучил людей своим взглядом, своим серьезным видом, своим смехом, наконец, просто своим присутствием, ибо знал об их скрытых отношениях. Он больше не приближался к мачехе, и она тоже с этого дня молчаливо и как бы случайно отказалась от своей власти над ним и своего права воспитательницы и относилась к нему как к взрослому. Генрих постоянно старался разнообразными ласками загладить свой удар по лицу, но Оливер не давал себя ни подкупить, ни растрогать. Так же и по отношению к отцу, который в ту пору хотел с ним сблизиться, Оливер оставался холодным, отсутствующим и непроницаемым. Он не давал вырвать у себя своей тайной власти. Он знал, что две необузданные натуры, Элиза и Генрих, снова и снова сходились и что старческая привязанность Клаэса к молодой девушке все увеличивалась.

И эти трое тоже знали, что мальчику известен каждый их шаг и что от него зависит, предоставлять ли им удобные случаи или, напротив, создать препятствия; в такие моменты он еще больше мучил их своим присутствием.

Но настала наконец ночь, когда терпение Генриха истощилось. Он наполнил довольно объемистый мешок стеклом, истертым в мелкий порошок, и крадучись, босой, внес его в каморку Оливера. Но мальчик не спал. Он спросил в темноте:

– Кто там?

Брат стоял молча. Тогда Оливер, как бы видя во мраке ночи, воскликнул:

– Ах, Генрих!

У Генриха выступил на лбу холодный пот. Он подождал минуту-другую и, так как Оливер оставался неподвижным, прыгнул к кровати, взмахнул мешком и высыпал его содержимое.

– Ах, Генрих, – сказал за его спиной Оливер, уже прокравшийся тем временем к двери, – разве ты не знаешь, что я тоже сын твоей матери?

Он закрыл дверь на запор снаружи и промолвил сквозь ее створки:

– Этот песок должен был разодрать мне легкие, брат Генрих, я уже слышал об этом. Таким способом один человек в Брюгге извел много народу. Но почему же ты хочешь лишить меня жизни, Генрих?

Брат не двигался, до крови кусая себе пальцы. Через минуту он снова услышал мягкий, низкий голос Оливера:

– Видишь ли, Генрих, я ничего не говорил отцу о тебе и Элизе, но завтра я ему скажу, завтра или послезавтра, лучше завтра утром, потому что завтра вечером ты снова попытаешься меня убить. А теперь спокойной ночи!

Он ушел и переночевал на сеновале. На следующее утро отомкнул он дверь своей каморки и нашел брата на кровати в глубоком сне. Он разбудил его. Генрих поднялся со смущенным лицом. Оливер спросил его со своей злой усмешкой:

– Ты выбросил в окно только песок, а почему не самого себя?

Генрих схватил его за руки и умолял:

– Не говори ничего.

Оливер сделал гримасу. Тогда Генрих поднял кулаки, но брат уже выбежал из комнаты. До полудня Генрих, снедаемый страхом, еще работал кое-как, наблюдая за отцом и Оливером, словно нечаянно бродившим около него. После же обеда и в течение остального дня, когда наблюдение за ними становилось все затруднительнее, неуверенность лишила его стойкости. Он приказал батраку, который должен был отвезти муку в Гент, остаться по какому-то поводу дома, а сам поехал в город. Он не вернулся; он отправился из Гента в Брюгге. Какой-то односельчанин доставил по его поручению повозку обратно и сообщил, что Генрих поехал по делам в Льеж. Так как подобного рода внезапные отлучки были в обычае у Неккеров, то на это сообщение не обратили особого внимания. Только Оливер криво усмехнулся. Элиза заметила эту усмешку, но она была из числа людей, которые мало спрашивают и многое молча переживают. Оливер не знал, скучала ли она о Генрихе или уже и не думала о нем. Он стал с нею приветливее.

Шесть недель спустя Генрих снова объявился в Генте и, без труда узнав, что дома не произошло ничего особенного, в тот же день прибыл в Тильт с деньгами, несколькими кипами тонких платков и значительным заказом на местные продукты. Прием был холодный, ибо у Неккеров чувства не были в почете. Клаэс кивнул ему головой. Элиза слегка улыбнулась и сказала:

– Добрый вечер, Генрих!

Оливер сделал вид, что не замечает протянутой ему братом руки.