Но как бы ни сильно было волнение Луизон, вызванное угрозой Коркорана не посещать вместе с ней общество, наверное, это волнение было неизмеримо незначительнее волнения, охватившего всех членов знаменитой Лионской Академии наук. Если принять в соображение, что их обычной профессией было быть учеными, но не жонглирование с бенгальскими тиграми, тогда, конечно, вполне понятна их человеческая слабость.
Первой мелькнувшей у них мыслью было взглянуть в сторону двери и постараться проникнуть сквозь нее в соседний зал, откуда они рассчитывали добраться до передней, примыкающей к великолепной лестнице, выводящей на улицу.
Там им было бы уже нетрудно улепетнуть подальше, так как любой пехотинец, на спине которого нет ни амуниции, ни пищевого запаса, легко пройдет двенадцать километров в час. Так как самый отдаленно живущий от Академии академик должен был пробежать никак не более двух километров до цели, то есть до домашнего очага, следовательно, он имел много шансов в течение нескольких минут избегнуть общества Луизон.
Как ни много надо было времени, чтобы изобразить на бумаге эти соображения, но в действительности они были сделаны с такой великой быстротой и единодушием, что в мгновение ока все члены академии повскакивали с кресел и очутились у двери, намереваясь улепетнуть.
Даже сам президент, несмотря на то что при всяких обстоятельствах он должен был подавать пример рвения, и, хотя в этом случае он действительно выказал наивозможнейшее рвение, все-таки только девятнадцатым достиг двери, взломанной натиском Луизон.
Однако никто из них не решился переступить через порог двери. Луизон, которой пришлось не по нраву сидеть взаперти, угадав намерение господ академиков, тоже вздумала прогуляться и подышать воздухом.
В мгновение ока одним прыжком она пролетела вторично над головами академиков и очутилась как раз около господина несменяемого секретаря, спешившего выйти первым. Этот почтенный человек попятился на один шаг и с большой охотой попятился бы еще на сколько угодно шагов, если бы, к глубокому его сожалению, этому не послужили непреодолимым препятствием ноги находившихся позади его коллег.
Словом, когда увидели, что Луизон служит авангардом, все поспешили попятиться обратно, и несменяемый секретарь был освобожден, но только немного пострадал его парик.
Между тем Луизон, чрезвычайно довольная, прогуливалась по приемному залу крупной рысью, точно молодая борзая собака на охоте. Она поглядывала на академиков живыми и точно насмешливыми глазами и, по-видимому, выжидала приказаний капитана Коркорана.
Академия была в чрезвычайной нерешимости. Выйти не представлялось возможным из опасения капризов Луизон, а оставаться казалось еще менее надежным. Господа академики сбились в кучу в одном из углов зала и поставили кресло на кресло, образуя баррикаду.
Наконец президент, бывший мудрым человеком, как о том мы можем судить, основываясь на его речи, громко заявил мнение, что капитан Коркоран окажет большую честь и еще большее удовольствие всем присутствующим членам почтенного собрания, если согласится убраться самым прямым и кратчайшим путем.
Несмотря на то что слово «убраться» далеко не было ни академическим, ни парламентским, Коркоран не обиделся, прекрасно зная, что бывают минуты, когда нет ни времени, ни возможности выбирать слова.
– Господа! – сказал он. – Я крайне сожалею, что…
– Бога ради, ни о чем не сожалейте, а только уходите скорее! Не знаю, что видит во мне ваша Луизон и почему она в меня так всматривается, но от ее взгляда у меня мороз подирает спину! – воскликнул несменяемый секретарь.
И действительно, Луизон оказывалась чрезвычайно заинтригованной. Дело в том, что впопыхах, в момент сутолоки, парик секретаря свалился на его правое плечо, так что череп оказывался совершенно обнаженным, и это доселе невиданное ею зрелище чрезвычайно изумляло Луизон.
Все это приметил Коркоран и, подав знак Луизон, направился к другой входной двери.
Однако эта дверь оказалась прочно забаррикадированной извне, и, к довершению несчастья, она была окована бронзой, так что даже сэр Коркоран не мог бы ее взломать. Между тем он сделал попытку и так сильно двинул дверь плечом, что задрожали стены и дверь и, казалось, весь дом дрожал. Он уже приготовился вторично ударить еще сильнее плечом, но был остановлен вовремя президентом, воскликнувшим:
– Это будет еще хуже, если вы обрушите дом на наши головы!
– Что же делать? – возразил капитан. – Ах! Я вижу одно средство… Мы с Луизон проберемся из окна…
Президент, почувствовав прилив великодушия, сказал:
– Капитан, остерегитесь! Во-первых, надо вырвать железные прутья решетки, но, что еще важнее, от окна до мостовой улицы более тридцати футов. Вы неизбежно свернете себе шею. Что касается вашего противного животного…
– Тсс!.. – отвечал Коркоран. – Не отзывайтесь дурно о Луизон. Она чрезвычайно обидчива и может рассердиться… Что касается решетки, это дело пустое…
И действительно, он тотчас же выдернул три железных прута без заметного усилия. Капитан сказал:
– Теперь дорога свободна!
По правде сказать, академия была в затруднительном положении: с одной стороны, опасение за жизнь Коркорана, а с другой – удовольствие распроститься с Луизон.
Коркоран сел на окно, намереваясь, придерживаясь за скульптурные изображения и выступы в стене, спуститься вниз на мостовую. Но вдруг президент снова его остановил, говоря:
– Конечно! Вам нужно вылезти первому, потому что Луизон никогда не захочет прыгнуть, если вы не подадите ей пример. Да! – продолжал президент. – А что, если, когда вы спуститесь, она не захочет спрыгнуть вслед за вами?
– Ах! А если небо упадет? В последний раз спрашиваю вас: спускаться или нет?
– Пусть прежде выскочит Луизон! – возразил президент.
– Пожалуй, вы имеете право это требовать! Но если я возьму Луизон за загривок и швырну ее через окно, Луизон, будучи очень капризной, не будет меня поджидать и вздумает бегать по улицам и, пожалуй, сожрет несколько человек ранее, чем я могу явиться им на помощь. Вам неизвестен аппетит Луизон, а между тем теперь как раз четыре часа, а она еще не ела свой ленч, хотя привыкла ежедневно есть его в час пополудни, совершенно так, как и королева Виктория. Ах, черт возьми! Вот беда, она сегодня не ела своего ленча! Ах, какая проклятая оплошность!
При слове «ленч» глаза Луизон заблистали от удовольствия. Она взглянула на одного из академиков, славного малого, здорового, толстенького, жирного, свежего и розоватого, причем раза три открывала челюсти и щелкала языком с видом удовлетворения. Но, по счастью, взглянув на академика, она тотчас посмотрела на Коркорана. Казалось, что она его спрашивала, не пришел ли надлежащий момент для ленча. Академик видел оба эти взгляда и смертельно побледнел.
– Итак, я остаюсь здесь… – сказал Коркоран. – А ты, моя красавица, – продолжал он, лаская Луизон, – веди себя скромно, спокойно. Если ты сегодня окажешься без ленча, то получишь его завтра! Нельзя же думать только о жратве!
Однако Луизон слегка зарычала.
– Молчать, мадемуазель! – воскликнул Коркоран, поднимая хлыст. – Молчать! А иначе вы будете иметь дело с Сифлантом.
Не знаю, что успокоило тигрицу! Речь ли капитана или вид хлыста Сифланта, но она легла плашмя на брюхо и терлась прелестной головой о ногу своего друга, мурлыча совершенно как кошка.
Наконец послышался голос президента, сказавшего:
– Господа, я приглашаю вас занять ваши места. Если двери заперты и забаррикадированы, так это, несомненно потому, что швейцар отправился искать помощь. Будем терпеливо ждать его возвращения и, если желаете, чтобы не терять попусту время, рассмотрим сейчас труд нашего ученого коллеги господина Кроше о происхождении и развитии маньчжурского языка…
– До того ли нам, чтобы заниматься маньчжурским языком, – заворчал один из академиков. – Я в эту минуту отдам и маньчжурский, тибетский и все родственные им языки за возможность погреть ноги у моего камина. Слыхано ли когда-либо о таком негодном швейцаре, как наш? Это прямой разбойник! Я изломаю на его плечах мою палку!
– Мне кажется, – заявил несменяемый секретарь, – почтенное собрание в настоящую минуту не может обладать спокойствием, необходимым для исследования научных вопросов, а потому будет гораздо удобнее отложить на следующий день дело о маньчжурском языке. Взамен этого не благоугодно ли будет капитану Коркорану разъяснить нам, в силу каких приключений мы в настоящее время находимся лицом к лицу с мадемуазель Луизон.
– Да! – подтвердил президент. – Ознакомьте нас с вашими приключениями и в особенности с историей вашей молодой приятельницы.
Коркоран, почтительно поклонившись, приступил к нижеследующему рассказу.
– Быть может, господа, вы слышали о знаменитом Роберте Сюркуфе из Сен-Мало. Его отец был племянником зятя моего прадеда. Весьма знаменитый и весьма ученый Ивес Кватерквем, ныне член Парижского института, изобретший, как всем это известно, способ управления аэростатами, мой двоюродный брат. Мой дедушка Алан Коркоран, прозванный Барбаруссой, учился в школе одновременно с виконтом Франсуа де Шатобриан и имел честь двадцать третьего июня тысяча семьсот восемьдесят второго года ударить сжатым кулаком по глазу виконта, что произошло во время рекреации, между четырьмя и пятью часами пополудни. Вы видите, господа, что я хорошего происхождения и что Коркораны могут высоко держать голову, глядя прямо на солнце. О себе самом я не нахожу нужным много говорить. Скажу только, что я, кажется, родился с удочкой в руках. Я один плавал в баркасе моего отца в таком возрасте, когда другие дети только что начинают учиться азбуке. Когда мой отец погиб, спасая утопавшее рыбачье судно, я отплыл на корабле «Целомудренная Сюзанна» из Сен-Мало, отправившемся ловить китов в Беринговом проливе. После трехлетнего путешествия то к Северному, то к Южному полюсам я перешел с «Целомудренной Сюзанны» на «Прекрасную Эмилию», а оттуда на «Фейер Артабан», а с этого корабля на «Сына бури», замечательный бриг, делающий в течение часа восемнадцать узлов…
– Милостивый государь, – прервал капитана несменяемый секретарь, – вы нам обещали рассказать историю Луизон.
– Потерпите немного, я сейчас к этому приступлю… Но он был прерван отдаленным грохотом барабана.
– Это что значит? – с заметным беспокойством спросил президент.
– Я догадываюсь! – отвечал Коркоран. – Это испугавшийся и забаррикадировавший дверь швейцар отправился искать помощь… Вот так трус!..
– Черт возьми! – сказал один из академиков. – Он лучше бы сделал, если бы оставил двери открытыми, мне тогда не пришлось бы терять время, слушая историю Луизон.
– Внимание! – сказал капитан. – Дело принимает серьезный оборот. Звонят в набат.
Действительно, звон колокола раздался с ближайшей колокольни и подхвачен был всеми другими с быстротою пламени, раздуваемого ветром.
– Бомбы и картечь! – смеясь, воскликнул капитан. – Дело будет жаркое, моя бедняжка Луизон, по тому, что я предвижу, тебя намереваются осаждать, как крепость… Возвращаясь к моей истории, господа, я вам скажу, что в конце пятьдесят третьего года я построил корабль «Сын бури» в Сен-Назаре и на нем отвез в гавань Батавии около восьмисот бочек бордоского вина. Дело оказалось прибыльным. Довольный собою, ближними, Божественным Провидением и положением моих дел, я в один прекрасный день задумал доставить себе удовольствие, очень редко возможное в морских путешествиях, а именно поохотиться на тигра. Вам известно, господа, что тигр, впрочем представляющий собой одно из прекраснейших творений природы, – взгляните на Луизон, – по несчастью, получил в дар от неба необычайный аппетит. Он любит быка, гиппопотама, куропатку, зайца, но больше всего ему нравится обезьяна вследствие ее сходства с человеком; а человек ему нравится в силу его превосходства над обезьяной. Кроме того, тигр очень разборчив: он никогда не будет два раза сряду есть один и тот же кусок. Так, например, если бы Луизон сожрала, завтракая, плечо господина несменяемого секретаря, ничто бы ее не могло заставить попробовать другое плечо во время ее ленча. Она такая же лакомка, как епископская кошка.
Секретарь при этом сделал гримасу.
– Боже мой! – продолжал Коркоран. – Я прекрасно сознаю, что Луизон не права, так как одно плечо не хуже другого, но таков ее характер и его не переделаешь. Я отправился из Батавии с ружьем на плече и в высоких сапогах, как парижанин, отправившийся охотиться за зайцем в Сен-Дени. Господин Корнелиус ван Критенден, грузивший свои товары на мой корабль, хотел, чтобы меня сопровождали два малайца, которые должны были выследить тигра и дать себя сожрать вместо меня, если бы мне не удалось управиться с хищником. Но вы, господа, понимаете, что я Рене Коркоран, уроженец Сен-Мало, прадед которого был дядей отца Роберта Сюркуфа, только рассмеялся в ответ на предложение почтенного ван Критендена. Однако так как все-таки мне нужны были помощники для перевозки моей палатки и съестных припасов, то оба малайца меня сопровождали, сидя в телеге.
Прежде всего, в нескольких милях от Батавии я встретил глубокую реку, протекавшую по густому лесу, сплошь населенному обезьянами. Вот в таких дебрях встречаются львы, тигры, боа констриктор, пантеры и кайманы, самые свирепые из всех тварей, за исключением, конечно, человека, убивающего без всякой надобности и только ради удовольствия убить.
Как только наступил одиннадцатый час дня, жара стала до того невыносима, что даже малайцы, привыкшие к такому климату, просили пощады и улеглись в тени деревьев. Что касается меня, я улегся в телеге с ружьем в руках, так как опасался какой-либо неожиданности, и вскоре заснул глубоким сном.
Странное зрелище пришлось мне увидеть, пробудившись.
Река, на берегу которой я расположился лагерем, называлась Макинтош, по имени одного шотландца, приехавшего искать счастье в Батавии. Однажды, когда он плыл по ней в лодке с несколькими друзьями, порывом ветра сорвало с него шляпу, упавшую в руку. В тот момент, когда он протянул руку, чтобы схватить шляпу, и уже прикоснулся к ней, ужасная пасть схватила руку и потянула его на дно реки.
Пасть эта принадлежала еще не позавтракавшему кайману.
Погибшего Макинтоша долго искали, но все было тщетно. Однако само Провидение наказало убийцу.
Зрительная труба шотландца висела на груди его. Потому ли, что кайман был страшно обжорлив и не успел разглядеть, что он глотает, или по другой причине, но труба стала поперек горла пресмыкающегося, так что он не мог проглотить молодого человека, а также не мог подняться со дна на поверхность воды, чтобы дышать свободнее, и таким образом он издох благодаря обжорству. Несколькими днями позже каймана нашли на берегу вместе с мертвым Макинтошем, застрявшим в его пасти…
– Милостивый государь! – прервал Коркорана президент академии. – Мне кажется, что вы заметно уклоняетесь от предмета нашего желания. Вы нам обещали сообщить историю Луизон, но не историю зрительной трубы Макинтоша.
– Милостивый государь! – почтительным тоном отвечал капитан. – Я тотчас возвращусь к истории Луизон… Итак, было около двух часов пополудни, когда я внезапно был разбужен ужасными криками; я поднялся, подготовил ружье и терпеливо ждал появления неприятеля. Крики эти испускали мои малайцы, прибежавшие в сильном испуге и искавшие убежище в моей телеге.
«Господин, господин! – сказал один из них. – Вот уже приближается владыка! Берегитесь!..»
«Какой владыка?»
«Господин тигр!»
«Ну что же, тем лучше. Мне не придется его искать. Посмотрим на этого страшного владыку!»
Говоря это, я спрыгнул на землю и пошел навстречу неприятелю. Видеть его еще нельзя было, но его приближение угадывалось по страху и бегству всех других животных. Обезьяны спешили влезть на деревья и с высоты этих обсерваторий делали ему гримасы, точно желая раздразнить его. Некоторые, более смелые, даже бросали в него кокосовыми орехами. Что касается меня, я только мог угадать направление, по которому он шел, по шуму листьев, искомканных его лапами. Мало-помалу этот шум приближался, и, так как дорога была настолько узка, что только одна телега могла проехать по ней, я начинал уже опасаться, что увижу тигра слишком поздно и не буду иметь достаточно времени для прицела, так как густота чащи леса его от меня совершенно скрывала.
По счастью, я тотчас догадался, что он уже прошел мимо, не видя меня, и что он попросту шел к реке, чувствуя жажду. Наконец я его увидел. Пасть его была окровавлена, вид его был совершенно довольный, с походкой, как у капиталиста, идущего после превосходного завтрака выкурить сигару на Итальянском бульваре. Так как он был в десяти шагах от меня, то, заслышав сухой треск взведенного мною курка, он казался немного обеспокоенным. Наполовину повернув голову, он посмотрел на меня сбоку и, заметив меня сквозь разделявший нас кустарник, остановился, точно размышляя.
Я не спускал с него глаз; но чтобы убить его одним ударом, надо было попасть в лоб или в сердце, а между тем он стоял вполоборота, как знатный тигр, позволяющий снимать себя фотографу.
Так или иначе, но в этот день Божественное Провидение избавило меня от печального убийства, так как этот тигр или, вернее, эта тигрица, была не кем иным, как моей дорогой и прелестной подругой, этой кроткой Луизон, которую вы видите, слушающей нас внимательно, насторожив уши.
Луизон тогда, очевидно, хорошо позавтракала, это оказалось большим счастьем как для нее, так и для меня. Она думала только о том, чтобы покойно переварить пищу, и потому, поглядев на меня в течение нескольких секунд сбоку… вот поглядите, господа, вот именно так, как она в эту минуту смотрит на господина секретаря…
При этих словах секретарь встал и сел позади президента.
– Тигрица, – продолжал Коркоран, – медленно шла к реке, протекавшей в нескольких шагах от меня. Но вдруг я увидел изумительное зрелище. Луизон, шедшая до сего времени невозмутимо спокойно и величественно, вдруг остановилась и, вытянувшись во весь рост, припала брюхом к земле и продвигалась вперед чрезвычайно медленно и осторожно, чтобы никто ее не видел и не слышал, около длинного и толстого ствола дерева, лежавшего на песке на берегу Макинтоша.
Я шел позади нее, готовясь выстрелить при первом благоприятном моменте. Но я был крайне изумлен, подойдя к этому стволу дерева, так как увидел, что оно обладало лапами и покрыто было чешуей, блестевшей под лучами солнца; глаза были закрыты, а пасть полуоткрыта.
Это был крокодил, спавший на песке под горячими лучами солнца сном праведника. Он спокойно похрапывал, как храпят крокодилы, не имеющие на совести какого-либо недоброго дела.
Этот сон, эта поза, полная грации и неги, и не знаю что еще, по всей вероятности, ввели Луизон в искушение. Я видел, как раздвинулись и шевелились ее губы; она смеялась, как шалун-школьник, намеревающийся ловко подшутить над своим школьным учителем. Она осторожно и тихо засунула всю лапу в пасть крокодила, пытаясь вырвать язык этого сони и полакомиться им в виде десерта, так как Луизон была отъявленной лакомкой, а это порок ее пола и ее возраста.
Но она очень строго была наказана за свое злобное намерение.
О проекте
О подписке