Перед Новым годом позвонил брат:

– Тебе эти... кишки... нужны? Мы тут генеральную уборку затеяли. Куда их сложить?

– Какие кишки? С утра небось причащаетесь?

– Пленки твои, афганские...

А, вот оно что! В старом серванте скрючилась сотня фотопленок, отснятых в Афганистане двадцать три года назад.

– Мы их в мешок и в кладовку. Там сухо. Пойдет?

– Только сначала в пластиковые пакеты, хорошо? И плотней завяжи.

– Что, протухнут?

– Нет, мухи эмульсию жрут.

– Ха-ха! Говорю же, кишки...

Прав младшой, на тех пленках – требуха, внутренности афганской эпопеи. Моей. Про чужое грех говорить.

Почти все было снято стареньким «ФЭДом». Ломались «Зениты» и «Соколы», утащили «Зоркий», а «ФЭД» был верен, как автомат Калашникова.

Шероховатый металл корпуса, сухой щелчок затвора. Погнутое кольцо объектива и ушибленный до синевы бок – так мы оба отметили кульбит с брони под Ханабадом, где чертов водила вогнал бронетранспортер в сухой арык. От удара оземь лопнул кожаный ремешок футляра, но «ФЭД» – работал, как и раньше. На земле и в воздухе. И вот что странно: в памяти о тех днях крепче иного осталось, что было увидено через мутновато-желтый видоискатель.

А слова? И слова, как будто встроен был в «ФЭД» хороший диктофон. Есть такие чудесные вещи. Мне они попадались нередко.

К весне, приехав повидать родню, я разобрал пленки и, не печатать же такую прорву, просмотрел через детский диапроектор негативы... Так даже лучше...

Занятие было, в общем-то, скучное. Я подбадривал себя коньяком и крепким чаем. Если нет истины в попытке «остановить мгновение» в черно-белом изображении, то сколько ее в иных «препаратах»?

«Мама, нас отправляют в Афган...»

Декабрь 1979-го. Украина. Белая Церковь. Танковая дивизия, куда я определен на должность корреспондента дивизионной газеты, разворачивается до полного штата.

Переговорный пункт у штаба дивизии забит солдатами первого месяца службы. Лихорадочно набирают номера и, пытаясь скрыть волнение, говорят о том, что временно будут откомандированы в другие части. Но через одного слышу, пусть негромко, но отчетливо: «Мама, нас отправляют в Афган...» Позже особисты, насколько смогли, перекрыли этот «канал утечки информации».

Группа молодых солдат в новеньких, до пят, шинелях, необмятых шапках. Эти шинели, шапки, ремни и комплекты парадного обмундирования не успеют отнять «деды-дембеля». Они лягут в афганских каптерках, будут проданы прапорщиками аборигенам, которым очень нравились наши шапки и шинели. А свои будут ходить в грязных ватных куртках и черных танковых комбинезонах. И шинель станет опознавательным знаком новичка либо очередного проверяющего. В советской солдатской, а тем более в офицерской шинели покроя семидесятых годов служить в мирное время еще можно было, но воевать – упаси бог! Упакованный в нее человек превращался в статую.

Впрочем, «парадка» (парадно-выходное обмундирование) нашла себе практическое применение. В «пластмассовые» лавсановые кителя и параллельные (так по-военному назывались обычные брюки в отличие от галифе) облачали покойников («груз-200») перед отправкой на родину в тройной деревянно-цинковой упаковке. Если китель не налезал на распухшее тело воина-интернационалиста, обмытого волоком под душем, то ткань со спины распарывали по шву. А если труп изображали головешки и разный обугленный мусор, то останки заворачивали в мундир.

Но что было по-человечески в дивизионных моргах – там с утра глушили спирт за упокой души и во имя притупления обоняния и прочих нежных чувств... Это был верный подход к печальному исходу.

Вечная тризна честнее вечной памяти.

Реальней.

Офицерское общежитие. Табачный дым, скипидар сапожного крема, дух горелого масла, едкая вонь затопленного сортира, в котором к загаженному унитазу приходилось ступать по ножкам от табуретов.

За тонкими дверями, залатанными фанерой, звуки военного бытия: раздраженные женские голоса, стук костяшек домино, звон бутылок, Высоцкий, Пугачева... Но счастье – иметь место в общаге. Дивизия разворачивается. Жилья в городе не найти.

У всех на устах – Афганистан.

– А если душман к тебе с ножом?

– А я – одного автоматчика слева, другого справа, у самого – пистолет. Попробуй возьми!

Посреди комнаты покачивается гориллообразный сизолицый майор – зампотех батальона связи. Ему после Нового года в Афганистан. От него отчаянно несет застарелым перегаром.

Из Белой Церкви Афганистан еще невидим, незнаем. Майор как-то вдруг трезвеет, уходит. А через десять минут я встречаю его в коридоре, ползущего по стенке.

– Как он это ухитряется?

– Да я тоже вначале удивлялся, – смеется мой сосед лейтенант Почта. – Пойдет в буфет, бутылку пива выпьет – и закосел на старом запасе.

Почта сладко потягивается и в сотый раз ставит «Звезду и Смерть Хоакино Мурьеты». Поет Смерть...

Заместитель начальника политотдела, сопровождая очередную «команду», доехал до афганского Ташкургана.

– Как там? Расскажите, товарищ майор?

– Война. Остановились на той стороне. Вдруг слышу, в середине колонны пальба. Оказалось, солдат решил по изоляторам пострелять. «Ты что же делаешь, товарищ солдат?» А он: «Мне, может быть, завтра в бой идти, а я из этого автомата ни разу не стрелял!» Прав? Готовьтесь. Все там будем.

– Да я уже рапорт написал. Поможете?

– Я тебе здесь Афган устрою. Кто за вас будет редакцию разворачивать?

Вступили...

Таня. Красавица. Корректор-машинистка нашей газеты «Гвардеец». Выходит три раза в неделю, форматом А3. Никто ее не читает. Но политотдел и цензор следят строго. Ни слова человеческого, ни слова правды, ни строчки об Афганистане. А там уже гибнут наши, дивизионные. Таня, сгорбившись, плачет. Мы отводим глаза. Миша Семенов, ответственный секретарь, тычет строкомером в тумбу стола. Там початая бутылка водки. Таня всхлипывает, прислонив к орфографическому словарю фотографию лейтенанта в парадной форме. Его уже привезли в деревянном коробе, внутри которого был гроб. Оцинкованное кровельное железо, забеленное окошечко. А зачем окошечко? Ну, если его замазывать краской? Вскрывать не дали. Хоронила своя воинская часть. Лейтенант, помнится, ухаживал за Татьяной...

Кадр. Мишка Семенов и Татьяна стоят на ступеньках редакции. Виден квадрат: «в/ч ... Редакция и типография газеты «Гвардеец». За спиной Мишки прапорщик Сиренко. С ним мы будем в Афгане в одно время. Но в разных местах. Я – в Кундузе, он – в Шинданде. И никогда уже не встретимся.

Вечером мы взяли бутылку кальвадоса – дешевой забористой яблочной водки местного разлива. К Мишке зашел отец. Седые короткие волосы ежиком. Армейская выправка. Полковник в отставке, фронтовик. Смоленский корень. Рассказал анекдот: «Два хлопца, украинский и еврейский, приехали в Киев. На вокзале хохол первым делом спрашивает: «А военные училища здесь е?», а еврей: «А парикмахерские?»

Рассказывал, что стоял в ночном карауле у гроба Кирова, видел, как Сталин поцеловал покойника в лоб, что-то прошептал. Караул сразу сменили.

Выпили. Кальвадос старый воин назвал грязью, послал купить бутылку перцовки.

Как-то промелькнуло слово «Катынь». «А что с ними сделали?» Это я спросил о польских офицерах. «Как что. Расстреляли. А что было делать?» – «Наши?» Полковник усмехнулся: «А как тебе, лейтенант, несколько тысяч чужих офицеров в тылу?» Рассказ его был коротким и точным. (В этом я убедился в 1987 году, купив на книжном развале в Кабуле «Ридерз дайджест» за 1953 год. Весь мир, оказывается, все знал еще с 1943 года. Кроме нас.)

Про афганские дела полковник сказал: «Вы вечно, ребята, не в партию, так в «гимно» вступите. Уже вступали туда с пулеметами... Мировую революцию делать. Еле оторвались».

«Гимно» с намеренно фрикативным «г» – это было чудесно. Такой интерпретации слова «говно» я не слышал никогда. Да и о походе в Афганистан Красной армии в двадцатых годах подробнее узнал только лет через двадцать, когда, обкайфовавшись ельцинской свободой, мирные дехкане и подабоны (земледельцы и пастухи) – таджики начали в упоении резать друг друга. Историк Виктор Дубовицкий в Душанбе рассказал мне об этой авантюре – походе на Индию через Афганистан силами чуть ли не батальона.

Полковник Семенов умер осенью 1981-го. Рак. А я, видимо, до конца своих дней буду с успехом рассказывать еще один анекдот, услышанный от него в тот вечер. «Тридцатые годы, советско-польская граница. Мерзнет в тонкой шинельке и конфедератке жолнеж на своей стороне, а по нашему рубежу задумчиво расхаживает красноармеец в меховой шапке, валенках и овчинном тулупе. Встречаясь на маршруте, пограничники перекидываются словами. «А что, пан, как по-польски будет жопа?» – спрашивает мордатый красноармеец. «Дупа», – стуча зубами, отвечает поляк через полчаса во время новой встречи. И опять тишина на рубеже... «А что, тоже красиво», – мечтательно подводит итог советский пограничник».

Красивые стройные ноги всегда заканчиваются ж..., но ее почему-то мало кто воспевает, хотя всем она втайне нравится.

И если кто-то вам говорит, что «наступила ж...», не верьте ему!

Когда совсем плохо, то говорят иначе.

Много ли для счастья надо...

Мы изобрели забаву. Поставили на попа деревянный щит, добротный, из дюймовых досок пол от палатки, и стали учиться метать ножи. Насобачились до циркового уровня. С расстояния десяти шагов попадали в избранную точку силуэта в чалме. Метали и колья от палатки. Они были пострашней любого ножа. Вскоре щит превратился в труху. Поставили новый. И все с криками: «Получи, душман!»

Щелчок затвора. Прапорщик Сиренко сидит на корточках под щитом. Лицо вытянуто. Ответственный секретарь метнул кол, в горячке «соревнования», поверх его головы. Все обошлось.

На горизонте несколько едва различимых контуров машин. Фургоны. Дальше пленка засвечена. Засветил ее особист, по причине того, что мы с фотокорреспондентом окружной газеты повернули объективы в сторону якобы секретного зенитно-ракетного комплекса. «Квадрат»? «Круг»? Не помню. Киевский коллега оказался хитрее. Он подсунул «особисту» пустую пленку.

Бесконечные кадры на полигоне, стрельбищах, в спортивных городках, ленинских комнатах, столовых. Зарядки, разводы, обслуживание техники. Дивизия впитывала, как губка, молодняк, а потом, подвластная приказу, едва обучив, выжимала в сторону Афганистана. Семенов, обычно вечером, когда расслаблялись кальвадосом, корил: «У тебя все снимки на одно лицо. Ты, старик, крупный план давай».

Дивизионные учения в лесах под Черниговом. Конец февраля. Полки барахтаются в рыхлом снегу. Я изменил «ФЭДу»: в самый ответственный момент, когда комдив дал приказ на сражение, достал нагретый за пазухой «Зенит», «ТТL». Умер он, скотина, на полпути. Заклинило шторку. Когда тут рукав доставать, перематывать. Все летит, бежит, палит... Вслед наступающей пехоте, пардон, мотострелкам, сделал несколько кадров уже «ФЭДом». Ну, не беда, есть кадры с генеральных репетиций. Отобьемся. А снимки нужно было выставить на стендах во время подведения итогов учения. Это дело серьезное.

По пояс в снегу я побрел к вышке руководства. У подножия ажурной деревянной каланчи стояли двое. Командир дивизии – полковник Третьяков и командующий армией – генерал. Смушковые папахи, полушубки. Третьяков с палочкой. У комдива долго заживала сломанная нога.

– Эй, корреспондент. Сделаешь нам снимок на память?

– Да ведь потом от вас фотографии не дождешься, – это генерал, командарм.

Щелчок затвора. Второй. Третий.

– Завтра же представлю, товарищ генерал. На подведении итогов.

– Ну-ну, – хмыкнул командарм.

И тут... я до сих пор не могу понять, что заставило меня четко и раздельно доложить:

– Товарищ генерал, я дважды подавал рапорт о желании служить в Афганистане. Квартира есть. Здоров.

Краем глаза я заметил, как сыграли желваки на скулах комдива. Но гнева особого в его глазах не увидел. Третьяков молчал.

– Прошу вас помочь. А? – как-то по-детски проблеял я.

Это «а?» у меня, видимо, с младых лет, с Кавказа. Там добавляют это междометие, когда очень хочется чего-то.

– Ну вот, а ты говорил, что у тебя офицеры отказываются от ТуркВО, – повернулся генерал к комдиву. – Учтем твой рапорт.