Алекс

Чтобы почувствовать себя Волком, не обязательно родиться с геном зверодуха. Можно просто провести семь месяцев в клетке в самом сердце их логова. Я взаперти, но чую приближение весны: воздух, что врывается в мою тюрьму, становится все теплее, в него вплетаются запахи грязи и талого снега. Сейчас их перебивает аромат молока с медом, который исходит от молодой Волчицы, сидящей на коленях у моей клетки. Едва не вжимаюсь в металлические прутья, пытаясь подобраться к ней поближе, чтобы понять: она так любит молоко или это запах ее тела. Втягиваю носом воздух… А Крошка Доррит совсем, совсем не понимает, что происходит. Ну и кто из нас после этого Волк?

– Когда-то – в прошлой жизни – я преподавал в университете, – окидываю взглядом клетку, поясняя, что за «прошлую жизнь» я имею в виду. – И знаешь, что больше всего ошеломляет, когда читаешь свою первую лекцию? То, что тебя слушают… – я говорю монотонным, загадочным шепотом, словно рассказываю мистическую историю. Сознательно удлиняю звук «ш» и, наверное, сейчас чем-то напоминаю питона Каа из «Маугли».

Крошка Доррит легко поддается моему «гипнозу». Ее зрачки расширены, дыхание поверхностно. Рассказывая ей свои истории, я чувствую над этой Волчицей больше власти, чем над студентами в день экзамена.

Она прибилась ко мне пару месяцев назад. Как-то раз принесла бидон с водой – и я поймал ее короткий, дикий, острый взгляд. Ловить взгляды – одно из немногих моих развлечений в клетке.

За семь месяцев я столько этого добра наловил, что мог бы семинар провести. Задачи и функции взглядов… Прикладные аспекты анализа взглядов… Классификация взглядов в зависимости от пола и возраста Волка…

Волчицы, меня обслуживающие, часто менялись и старались держаться подальше, но только не Крошка Доррит. Она вернулась через два дня после нашего знакомства, принесла вместе с миской баланды краюху хлеба. Я уже и забыл, как он пахнет… Поднес кусок к носу, мечтательно втянул аромат… А когда открыл глаза, снова поймал ее взгляд. В моей классификационной таблице он шел под номером «шесть». Основной признак – восхищение. Вспомогательные – любопытство и физическое влечение. Ну и везет же мне на тощих девиц… и Волчиц! Я так люблю пышные формы, а достаются одни кости.

Она еще меньше похожа на Дикарку, чем моя немая Волчица. Крошка Доррит ниже ростом, и хрупкость ее кажется болезненной. Если бы зверодухи жили по звериным законам постоянно – а не только когда им это выгодно, – моя поклонница не прошла бы естественный отбор.

Дикарка… Я каждый раз зверею, когда вспоминаю о ней. Если раньше я точно знал, что испытываю, и мог перечислить все признаки этого заболевания, то теперь ситуация осложнилась.

Дело не только в том, что Вера оттолкнула меня, она выбрала Волка! Человека, возможно, я еще мог бы ей простить, но зверодуха – никогда. Поэтому, кроме влечения, я чувствую жажду мести и желание причинить Дикарке боль. Хочу запереть ее в крошечной ванной, без окон, без света, дождаться, когда она примет меня как свою судьбу, а затем войти и сломать замок, чтоб туда больше никто не мог попасть. О, этот коктейль чувств я предложил бы выпить только заклятому врагу.

Без окон, без света – навеяно моей собственной темницей. У меня нет поводов думать, что свет появится. Но я уверен, что это произойдет.

– Представь… – продолжаю я свой «гипноз». – Перед тобой сидит два десятка студентов, почти твоих ровесников, но между вами пропасть. Потому что тебе плевать на их мнение, а твои слова они записывают, подчеркивают жирной чертой, пытаются вбить себе в голову…

А потом дверь, пронзительно скрипнув, распахивается. И вместе с весной ко мне в тюрьму врывается Лесс. Ладно, что касается Лесс, она скорее медленно входит. Ступает твердо и легко – та самая завораживающая походка Альфы. В ней чувствуется мощь и стремительность, и ловкость. Когда я сосредотачиваюсь на этом, то понимаю, что противопоставить Волку могу только ружье.

Лесс едва заметно приподнимает руку (вторую держит за спиной) – и Крошку Доррит как ветром сдувает. Или ее и в самом деле сдувает?.. Дверь-то еще открыта.

Лесс коротко и резко приподнимает подбородок.

«Чего скалишься?»

– Не твое собачье дело, – не опуская уголков рта, отвечаю я тишине.

Смешно, как нервирует Волков сравнение с собаками. И уж тем более смешно, что это нервирует Лесс. Да, у каждого есть Ахиллесова пята – даже у Волка.

Она знает о частных визитах ко мне своей подопечной, но ничего с этим не делает. Развлекается, наблюдая за нами? Помня о ее ночных кошмарах, уверен, она в такой же темнице, как и я.

– Чего пришла, самочка?

Она приползает ко мне каждую ночь, и тогда я не задаю вопросов, не пытаюсь ее взбесить, не шучу. Да и Лесс в те короткие часы тише мышки, что живет со мной в клетке, точнее, под ней. Это время перемирия. Каждый из нас выходит из своей траншеи без оружия и с белым флагом. Перемирие обрывается рассветом.

Но сейчас ранний вечер, сумерки еще не загустели.

Лесс швыряет к прутьям ошейник. Лязг металла, запах кожи.

Не устану шутить насчет ошейника – возможно, такой надевают и на бультерьеров, но у меня с ним только одна ассоциация.

– Давай добавим в наши игры немного разнообразия, Лесс. В следующий раз принеси флогер. Нет? Предпочитаешь «снейк»? Может, «хлопушку»?.. Да ладно, Лесс! Неужто не понимаешь, о чем я?! Ты что, в лесу живешь? Плеть, говорю, принеси!

И для пущей доходчивости изображаю, как одной рукой держу за загривок стоящую передо мной на коленях девицу, предположительно, Лесс, а второй – резво стегаю ее по бедрам.

– У-у-у-у! У-у-у-у! – почти по-волчьи завываю я, войдя в роль.

Спектакль заканчивается громким хлопком двери – что можно считать победой. Потому что однажды после подобного представления Лесс вошла ко мне в клетку и зарядила такой хук справа, что я не был уверен, встанет ли моя челюсть на место.

В этот раз я остаюсь без прогулки и без ужина. И хилую печурку теперь мне затопят после полуночи, когда от холода перестанут сгибаться пальцы.

Звуки снаружи стихают, я достаю из щели между бревнами клоки соломы, которые запихал туда вместо мха. За эту «дверь» в иной мир я заплатил десятками часов своей жизни, занозами, сбитыми костяшками пальцев и парой поломанных ногтей. Зато теперь я сам могу запускать в свою темницу свет. Лунной полосы достаточно, чтобы я снова почувствовал себя человеком.

Вместе со светом в темницу проникает холодный воздух. Я без майки. Всю зиму проторчал здесь, кутаясь в тряпье. Не знаю, почему я все еще жив. Стараюсь не думать об этом, но иногда, в такие тихие морозные вечера, как этот, разрешаю просочиться мысли: а не извечное ли противостояние с Лесс держит меня на плаву?..

Достаю из кармана штанов крошечную краюху, твердую, как камень. Половину отгрызаю, вторую кладу на ладонь и, сев у стены, подношу ее к норке в полу. Насвистываю песню «Если парень в горах – не ах…» и не дохожу и до середины, как замечаю между досок бусинку носа и тонкие прутики усиков. Моя Мышь заползает ко мне на ладонь и съедает подношение. Складываю ладонь лодочкой, чтобы не уронить подружку, и поднимаю ее к глазам. Если я за семь месяцев смог приручить животное, неужели не справлюсь с Волчицей?..

Глава 2. Знаки

Вера

– Тебе нравятся худые женщины?

Отличный момент подобрала для такого вопроса: Никита моет посуду после завтрака, я обнимаю его сзади. Утыкаюсь носом в его лопатку. Да, мне немного стыдно.

– Анорексичные мне точно не нравятся. – Никита кладет тарелку на сушилку. Из-за этого резкого движения мне приходится сменить положение: теперь прижимаюсь к его спине ухом.

– Это какие?

– Такие, чья худоба выглядит нездоровой.

Тихонько выдыхаю. Вряд ли это обо мне.

Слушаю, как разбивается вода о жестяную раковину. Какая красивая музыка…

– А к полным ты как относишься? – допытываюсь я.

– Не очень.

– А полные для тебя – это какие?

– Это когда ты покупаешь гимнастический обруч, а он тебе в пору.

Я хихикаю.

– Очень образно. Наверное, в душе – или в душе – ты не только Волк, – обнимаю его еще крепче, вспомнив, как сегодня Никита пел в ванной. – Ударение можешь выбрать на свое усмотрение.

– Когда принимаю душ, я точно не волк. Обнаженный поющий мужчина не может быть волком, – он выключает воду, вытирает руки, но все еще стоит ко мне спиной. – И, конечно, я почуял, что ты подслушивала за дверью. А еще ты улыбалась – прямо как сейчас. Чтобы знать это, мне не обязательно быть зверодухом, достаточно знать тебя…

Никита поворачивается так резко, что я едва ни падаю. Он подхватывает меня на руки и щекочет шею легкой щетиной.

– Мне нравишься ты… – легонько кусает меня за плечо. – Вот с такими слегка выступающими косточками… – бросает меня на диван. – Они так аппетитно выглядят… – сжимает мои запястья над головой и кусает, уже ощутимее, за бедро.

Пытаюсь сопротивляться, но это очень сложно делать, когда хохочешь.

– Хочу попробовать все твои косточки, – свободной рукой Никита задирает мне майку и медленно проводит языком по ключице. – Только сначала избавлю от одежды. Не люблю вкус ткани. – Он рывком стягивает с меня майку и вновь перехватывает запястья. Кусает мой подбородок, почти больно. Я ойкаю, но по-прежнему смеюсь. – Да, это блюдо мне по вкусу… Не анорексичная и не толстая… Идеальный подарок мне на твой день рождения…

– Пик, пик, пик, пик!.. – вопит будильник, и я открываю глаза.

Все еще улыбаюсь, чувствуя под пижамой руки Никиты. Потом улыбка гаснет.

У меня и в самом деле был подарок для Никиты. Правда, купила я его еще к Новому году. Мохнатые рукавицы уже несколько месяц лежали в шкафу в обувной коробке. Да, дурацкие, но такие волчьи…

За стеной кашляет отец. Не спит, ворочается. Вчера я здорово испортила ему настроение. После моей просьбы научить стрелять в комнате повисла такая липкая тишина, что в ней завязли даже стрелки настенных часов. Затем папа встал из-за стола. Не быстро, не медленно, а спокойно – словно ничего не произошло, – и от этого контраста мне стало не по себе. Также спокойно он надел куртку, застегнул пуговицы – даже самую верхнюю, которую всегда оставлял не застегнутой, – и вышел из дома, плотно и беззвучно закрыв за собой дверь.

После его ухода я некоторое время просто сидела на диване. Потом собрала все гелиевые шары и, как есть, в туфлях, юбке и майке, вышла на улицу, в жидкие сумерки. Обойдя дом, поднялась по стремянке на крышу и остановилась на верхней ступеньке.

Передо мной простиралась черная скатерть поля с рыжеватыми потеками талого снега. За полем – лес. Словно забор, который ограждал меня от Никиты. Я долго смотрела на лес, он отвечал взаимностью. В его взгляде не ощущалось угрозы, но и сочувствия тоже не было: лес давно испытывал меня на прочность.

Я разжала замерзшие пальцы и отпустила воздушные шары на волю ветра. Они быстро поднимались, теряли яркость, словно их поглощала серость неба. Не нравилось мне это зрелище, но и оторваться от него не было сил. Так и стояла, пока шары не исчезли в пустоте.

Дома я заварила большую кружку чая с ромашкой и укуталась в плед. Внутренний холод быстро унялся, только спокойнее не стало. Та конфетная обертка, возможно, ничего не значила. Но она заставила меня вспомнить единственный вопрос, который я не позволяла себе задавать: если Никита жив, почему не дал о себе знать?..

Шлепаю на кухню и включаю чайник. Пишу письмо Никите. Пью чай, обнимая кружку ладонями и всматриваюсь в окно, в которое бьется мелкий снег. Темно. Поэтому комнату в отражении я вижу отчетливее, чем пейзаж. Зато тот, кто за стеклом, отлично видит меня. Если, конечно, предположить, что там кто-то есть.

Отправляюсь на пробежку. Включаю музыку на полную громкость, салютую автомобильному остову, бросаю сосиску сонному Попперу. Маршрут пробегаю до конца. Когда поднимаюсь на крыльцо, солнечный луч прорезает тучи, как нож бумагу. Я щурюсь и улыбаюсь. Первое солнце за несколько серых недель.

Папа не выходит на завтрак, но я не позволяю себе расстраиваться. Накрываю тарелку с омлетом пластмассовым куполом и сажусь за комп, чтобы написать Никите еще одно – коротенькое – письмо.

«Ума не приложу, значит ли что-то конфетный фантик, – мои пальцы летают по клавиатуре. – Понятия не имею, следит ли кто-то за мной, – оглядываюсь через плечо. – Не знаю, ты ли высматриваешь меня из леса, думаешь ли обо мне. Но я уверена вот в чем. Ничего не закончится, Никита, пока ты не скажешь мне об этом».

– Любви нужны символы, – добавляю я сама себе. – Так почему бы таким символом не стать конфетной обертке?

Если начистоту, какая разница, что тебя зажигает, что тобой движет? Главное, это дает силы идти вперед.

Отправляю письмо и удаляю его из папки «Отправленные».

Солнце старается, проклевывается сквозь тучи, как цыпленок сквозь скорлупу. Прохладный ветер бережно подталкивает в спину. Робко пахнет весной. Этот коктейль рождает во мне забытое чувство – необоснованную уверенность, что все будет хорошо. Только тревога не исчезает – лишь притупляется, как долгая зубная боль.

Еду в автобусе, слушаю в наушниках Adel и все кручу в кармане жгутик из конфетной обертки с изображением зайца. За окном, подрагивая на остановках, плывут дома частного сектора, тянутся трубами к солнцу.

Я не сразу осознаю, что вижу. Но, почувствовав что-то, медленно снимаю наушники. Музыка все еще звучит, далеко и тихо, как и мое предчувствие. Обычный рекламный щит ближайшего к моему дому продуктового магазина. Но я выскакиваю из автобуса – за мгновение до того, как за моей спиной захлопываются двери.

В магазине посетителей мало. Продавщицы зевают у прилавков. Неспеша перехожу от стеллажа к стеллажу, выискивая глазами кондитерский отдел, и осознаю, что сердце бьется чаще.

Понятия не имею, что собираюсь найти. Знаю, эта ниточка наверняка никуда не приведет. Но меня будоражит мысль, что я вообще об этом думаю. Взвинчивает решимость, с которой я спрыгнула со ступенек автобуса. Готова ли я отказаться от того, что создавала целых семь месяцев, снова погрузиться в безумие? Действительно ли я способна на это?