Почему я так ясно помню его? Последняя наша встреча была случайной – столкнулись на пороге продуктового магазина. Сердце дрогнуло: «Веня!» – и облилось теплом и светом.
Он тоже меня узнал, и залопотал что-то, показывал, какая я стала большая и красивая.
Я взяла его за руки, он долго тряс их: «Ммммм… та-та-та-та-та..оооооооо!»
Положил руку на голову моего сына, мычал восхищённо, показывая, как сильно мы похожи.
Улыбался широко и радостно, сопел и пыхтел. У этого старика по-прежнему были глаза ребёнка… Потом положил сумку с продуктами на санки, такие же маленькие, как он сам, помахал рукавицей и ушёл.
С тех пор я его не видела.
Знаю, что нашего Вени уже нет в живых. А вот глаза его помню.
В нашем посёлке был интернат для глухонемых. Старый зелёный двухэтажный дом. Высокий забор, большие окна. Стоял он в самом центре, но был каким-то мрачным и тёмным. Я не помню, чтоб туда заходили посторонние люди. Живший в нём народ сторонился нас.
Веня тоже жил в доме глухонемых. Я думаю, что он и освещал этот старый дом.
Каждый день в конце пятого урока со стороны котельной школы появлялась маленькая фигурка Вени. Он тащил за собой санки.
Останавливался у крыльца школы и терпеливо ждал. Иногда у нас было шесть уроков. Веня всё равно ждал.
Он заходил в фойе школы, садился на скамейку. Как только звенел звонок с урока, он шёл на улицу и вставал у крыльца с санками. Он ждал нас с Наташкой.
Когда-то случайно Веня увидел, как мы пробираемся к проруби, проверяем лёд на крепость. Кинулся к нам, как коршун, и страшно залопотал, выпучив чёрные цыганские глаза.
Схватил нас за рукава пальто и усадил на санки, портфели сунул в руки. Так, гневно мыча и сопя, Веня довез нас с Наташкой до перекрёстка.
Остановился, показал жестом, чтобы бежали домой.
Веня любил детей. Мне кажется, он был бы лучшим отцом на свете, но судьба не дала ему такой возможности. И всей силой большого сердца он тянулся к нам.
Сначала над нами смеялись – странно выглядела наша троица.
Всю зиму Веня возил нас на санках домой. Как только снег растаял, он просто шёл поодаль, неся наши портфели.
Мы знали, как рассмешить Веню. О, это было легко!
Жестами он спрашивал нас, какие оценки мы получили сегодня. Мы делали печальные глаза и показывали два пальца. Веня смеялся кудахтающим смехом и отрицательно тряс головой.
Потом показывал пять пальцев и кивал головой уже утвердительно. Он радовался – радовались и мы.
Потом все привыкли и перестали смеяться над нами.
Так прошло два года. Мы не боялись бродячих собак и хулигана шестиклассника Женьку – с нами всегда был Веня.
Собаки его любили, а Женька боялся.
Потом Веня исчез.
Детская память короткая. Мы и не вспоминали его уже через неделю. Школьная жизнь – походы, уроки, влюблённости – захватили нас.
Приехал обратно Веня в одном ноябре. Мы уже учились в восьмом классе.
Он был худ и бледен, кажется, стал еще меньше. А глаза остались такими же добрыми и смеялись.
Говорили, что он сильно болел и где-то лечился. И что многие от этой болезни умирают, а Веня выжил.
Завидев нас издалека, Веня махал рукой, снимал шапку и кланялся. Он уже не подходил к нам, видел, что мы гуляем компанией.
Как прежде, ничейные собаки бежали за ним плотной стайкой.
А недавно я узнала, что его звали Бенжамен. Нечаев Бенжамен Аленович. Его отец был француз. Вот такое странное имя было у этого маленького человека.
– Выходит, мы с тобой в первом классе уже по-французски говорили? – сказала Наташка.
И мы улыбнулись.
Урок истории искусств у Карла Цайса был совместным. На десятиминутной перемене он разрешал мальчишкам погонять мяч во внутреннем дворике. Здесь, между мусорными баками, забив мяч Герману, трубач Отто ехидно сообщил, что дальше Герман заниматься не будет. Он подслушал разговор учителя с отцом, где тот говорил об увольнении отца Германа из-за тяжелой болезни.
Герман знал, что Отто завидовал ему. Он посмотрел на кисть своей руки и вспомнил, как Карл первый раз на прослушивании воскликнул: «Боже мой! Какое сочетание кисти и слуха! Вы, мое сердце, рождены стать великим скрипачом!»
По дороге домой Герман свернул на почту. От молочницы Сузанны он слышал, что детей берут на подработку разносчиками корреспонденции. Работа на два часа, но до семи утра. Герман любил поспать, но желание стать великим или хотя бы, знаменитым, будило его перед рассветом и буквально выталкивало в дверь, навстречу взрослой жизни.
Отцу становилось все хуже, денег в кошелке мамы все меньше. Единственное в чем они по-прежнему не отказывали себе – это вкусные немецкие булочки на завтрак. Купив ровно по счету, Герман пересчитал сдачу и вспомнил, что давно не заходил к ювелиру Гюставу.
– О, дорогой мой мальчик! – тепло приветствовал его старый ювелир. – Я слышал о твоих трудностях. Поверь мне, ты правильно сделал, решив зарабатывать себе на уроки музыки.
– Гюстав, но мне страшно, что однажды, вернувшись домой, мне мама скажет, что мой дорогой отец никогда не узнает, что я стал скрипачом! – выпалил Герман и разрыдался на плече у старика.
Гюстав достал из выдвижного деревянного ящика старую газету, свечу и спички.
– Не хватает только зеленого стеклышка. Ты должен добыть его сам. Завтра на рассвете произойдет солнечное затмение. Это астрономическая ситуация, при которой одно небесное тело заслоняет свет от другого. Сегодня новолуние. Луна обращена к нам неосвещенной стороной. И издавна считалось, что в это время происходят всякие чудеса. Надо загадать желание и на рассвете, закоптить зажжённой свечей стеклышко, стать спиной к солнцу и посмотреть!
Если бы кто поставил на кровать Германа в тот день счетчик движений, тот бы сосчитал несколько сотен поворотов с бока на бок. Во сне Герман искал правильное место для пункта наблюдения, перепрыгивая с крыши на крышу. Закрывал чужие ставни, коптил уже зеленое стеклышко и разговаривал с Луной…
Утром в дверь громко постучали. Почтальон принес письмо из администрации города «N». Там сообщалось, что Герману, как победителю городского фестиваля имени Алленштайна, учрежден подарочный сертификат на обучение в Высшей школе музыки. Когда мама доставала письмо из кармана фартука, чтобы прочесть его ослабевшему от болезни мужу, на пол выпало зеленое стеклышко. Она подняла его у постели куда-то спозаранку отправившегося сына.
Этот и другие рассказы вы сможете прочитать в книге Теи Либелле «Стрекоза»
Ткань с отпечатками, словно ее тронули жадные ладошки. Ладошки, слишком долго державшие любимые конфеты. Грязь.
Стыд. За коричневое.
Мамы нет. На работе.
Девочка сменила так позорно грязное белье. Она и так неуклюжий подросток, а тут такое. Страх наказания стиснул голову.
Ясно, что это ее тело так повело себя. Вышло из-под контроля. Как у маленькой, что не успевает в туалет.
Ткань упрекала своим доказательством.
Вечером пришла мать с работы.
Устало рассказала виноватой голове о матке.
Но стыд и страх остались.
Регулярные спутники боли.
Девочка еще выросла вверх. Еще обнимала кукол. И долго не понимала, зачем ей это наказание.
Луна превращала девочку.
Раз за разом.
В изгоя.
Миссия – пережить и скрыть.
Мужчине может стать дурно – нельзя при нем обнаружить.
Ее голова теперь зависит от календаря – и ее слова обесцениваются, если не то число.
И много неудобств.
А все началось с «шоколадного» дня…
Иногда наша память ведет себя так, как будто она – и не наша, да и не память она вовсе, а своевольное, капризное, взбалмошное существо.
Вот ты сидишь, думаешь, вспоминаешь, как в старом немом кино, мелькают события и лица, строка за строкой рождается новая-старая история о домике в деревне и летних приключениях, о кружке парного молока и спелой малине, о теплом домашнем хлебе и верных друзьях.
– А о бананах?! О бананах ты забыла?! – врывается в стройный рассказ вредина память.
– Про манго, про манго помнишь?!
И озорно хохоча, закусив кончик выгоревшей на солнце тугой косички, она бежит по своим важным девчоночьим делам, оставляя меня за широким деревянным столом, где среди обычных огурцов и укропа, лука и сладких перцев на выскобленной добела разделочной доске лежит гроздь бананов и продолговатые, невиданные ранее диковинные плоды.
– Это манго. Они сладкие, а внутри – большая косточка! – торжественным шепотом говорит мне бабушка.
– Сестра моя приехала младшая, Женька, она и привезла.
Женька сидит тут же – за дальним концом стола и, довольно щуря глаза, наблюдает за собравшимися на «городское» угощение родственниками.
Была она самой младшей из троих сестер и единственной, кому удалось «выбиться в люди» – уехать в город и устроиться на легкую работу закройщицей в ателье мод.
Высокая, красивая, с волосами, выкрашенными в яркий блонд, с пухлыми губами, подведенными красной, модного когда-то оттенка «вырви глаз», помадой, Женька казалась экзотической заморской гостьей, райской жар-птицей с далеких берегов. Там, на этих берегах, было самое синее море, самое жаркое солнце и на самых высоких пальмах росли кокосы и бананы, манго и ананасы.
Рослые, белозубые мулаты грузили тяжелые ящики в трюмы самых белых теплоходов, и вся эта тропическая роскошь плыла в самый лучший город – баба Женя жила в портовом Илличевске…
Об остальном я узнаю уже потом, через много-много лет – про позднее замужество, про рождение долгожданного и единственного сына, про умение заводить «связи», обшивая нужных людей.
Образ заморской птицы поблекнет и потускнеет, очарованные дальние берега сменятся шумом и гамом южного базара…
А пока…
Пока я тихонечко и как можно незаметнее, надрезала желтоватую кожицу, маленькой ложечкой выбирала сладкую мякоть, и, маскируясь за помидором и огурцом, наслаждалась необычным вкусом.
Это была любовь с первой ложки!
И невозможно было устоять и остановиться – ложка за ложкой, кусочек за кусочком, банан за бананом…
К торжественному разрезанию от бананов остались только шкурки.
А манго в тот день я так и не попробовала.
Доставшаяся мне в качестве наказания косточка была бережно высажена в землю и каждый день, проверяя не взошло ли мое манговое деревце, я мечтала о сладкой мести – как вырастут и созреют плоды, как, не обращая внимания на слезы и просьбы дать попробовать хотя бы кусочек, я съем их сама.
Летели дни за днями, незаметно закончилось лето…
Детство, взмахнув кончиком выгоревшей на солнце тугой косички, убежало по своим важным девчоночьим делам.
Только память, моя своевольная, взбалмошная, капризная память, тихонечко присев рядом, протягивает мне на испачканной липким сладким соком ладони заветную оранжевую дольку:
– Это манго, помнишь?!
Двенадцать часов дня. За окном теплый солнечный день.
Валентина просто сияет от счастья!
Еще бы!
«Вот Машка обзавидуется. А нечего было воображать на той вечеринке. Только вокруг неё все и крутились. Даже на новое платье все взглянули мельком и к Машке сразу потянулись. А ведь я столько времени готовилась к тому вечеру. Портнихе строго наказывала, чтоб вырез был обшит золоченными оборками. Пуговицы чтоб были одна супротив другой и не отваливались, длина не стыдная.
А они вишь ты…»
Вспомнила Валентина это и уж так наседала на мужа-то, чтоб и ей купил такой же, ну не хуже, чем у Машки. «А и лучче давай, пошто жалишься? И штоб зеленый был».
– Петьк, а Петьк, а тут чё? Покажь сам!.. А, ну я так и думала. Ладн, иди уж гадай свой красворд.
«Не, ну надо же! Чё придумали-то. Фантастика ведь!
Ой, и счастье-то какое!
Счас, маленько разберусь и как начну ещё лучче-то Машки делать. Покажу я им».
– Вовик, Наташка, а ну быстра во двор! Подметить мне да варот. Мать занята. Потом гуляйть. Я позову.
«Ой, чё эта? Пагода. Ух ты! В сталице. Нада Таньке-то кинуть. Им в сталицах, небось, и на небо-то нема часу взглянуть. Вот абрадуется. Она с работы, а ей тута пагода на завтра. Еще благодарить будеть.
Ага, кино новое выходить. Анонс называется. Про любов! Эта важна. Нада девкам-то сабщить. Чтоб первые сходили, если чё. Потом расскажуть, можа и мы с Петькой-то пайдём. Он не любить про любов. Пра вайну ему нада. Ну ничё. Я ж на его матацикли каталась. Потерпить. А не захочеть, спать пойдёть в сарай.
Так, Светке, Лариске, Ольке, ещё ентой, как её, ну завхозша у нас, Марь Ванне, потом Никитишной, которая в столовке. Ой, чуть Ивановне не забыла-то. Етой стопудова нада. Она прям не работат, а всё про любов, да про любов. Вот придёть утром-та, переоденется и давай про любов.
Потом цельный день то за одним, то за другим ходить и опять про любов. Уже и домой пора, а она всё про любов. Вот за што ей деньги платют? Пущай в кино тихо сидить и будеть ей любов!
Ой, нитки-иголки, закон новый! Ты пасматри. Тока выложили. А я первая быстро всем счас накидаю! Закон запрещат есть на Рождество сладкие пирожки. Ну ты пасматри. Они чё там? Скоро Рождество, каких-то полгода-то осталось, а они чё придумали.
Вот Никитишной точна нада послать, она ж такие пирожки печёть: то с клубникой, то с изюмом, а ещё с вареньями всякими. А тута ей и низя! Вот, пусть печёть с картошкой и рыбой.
И Марь Ванне пошлю. Светке нада, Милашке, Катюхе тоже. Ой, так всем девкам-то послать. Поди печуть чой-то».
– Чё, голубочки, уже прийшли? Не звала? Так время-то… Батюшки. А чё ето, я ж тока села. А подмели? И за ворота? А я велела? И када слухать будете? Скучно? Гулять скучно. Вот мы в ваше время-то прятки, салки, попрыгалки… Эх, молодежь невыбитая. Отец вот не лупит. Тока газеты, красворды… Ну вы тама сами-то грейте борщу, йишьте. И папке дайте. Мне тут закон послать срочно нада. Тока вышел.
«Сматри, Светка обратно прислала. Читаю: «Дура ты, баба Валька, дура, телефон у Петьки выпросила, а читать не научилась. Закон, запрещающий есть на Рождество сладкие пирожки, которые по традиции выпекают как раз в период рождественско-новогодних праздников Оливер Кромвель принял в целях борьбы с грехом чревоугодия в 1644 году! Страна та называется Великобритания!»
Вот те на… Чё делать-то? Я ж не помню кому уже и послала-то. А пусть не пекуть. И ничё. С капустой, рисом можна тоже, грибочки там. А може за полгода забудуть закон и пусть пекуть. Нарушають пусть.
Ой, а вот песня кака задушевна! Я прям расплакалася. Душа ж развернулась во всю широту. Как варота наши.
Пусть послушат, очень они там засуетилися, поди и некагда им, бедолагам. Этим троим, соседке, нашей музработне. А тем не буду, пущай свой телевизер смотрють. Тёте Паше точно нада, она так любить, када спивають, сама после обеда чуть не кажен день поёть. Так, Нинке, Тамарке, да всем пошлю. Пусть поють. Своим мужикам».
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке