Все предшествующее имело единственной целью осветить предмет и облегчить разрешение вопроса, поставленного мной в самом начале: что было действительным предметом Революции? Каков, наконец, ее истинный характер? Для чего именно она была произведена? Что было ею сделано?
Революция была произведена вовсе не с целью разрушить, как это думали, господство религиозных верований; вопреки внешности, она существенным образом была революцией общественной и политической; и в кругу учреждений этого последнего рода она вовсе не стремилась навсегда ввести беспорядок, сделать его постоянным, обратить анархию в общее правило, как выражался один из главных противников Революции: напротив, она заботилась об увеличении могущества и прав государственной власти. Она не должна была ни изменить характер, какой наша цивилизация имела до того времени, и остановить ее развитие, как это думали иные, ни даже существенным образом затронуть какой-либо из главнейших законов, на которых покоятся человеческие общества у нас, на Западе. Освободив ее от всех случайных придатков, временно изменявших ее физиономию в различные эпохи и в разных странах, и рассматривая ее исключительно в самой себе, мы ясно увидим, что результатом этой Революции была только отмена тех политических учреждений, которые в течение многих веков нераздельно господствовали в среде большинства европейских народов и обыкновенно обозначаются названием феодальных учреждений, и водворение на их место более однообразного и простого, и политического, и общественного порядка, основанного на равенстве сословий.
Этого было достаточно, чтобы создать громадный переворот; потому что древние учреждения не только все еще были перемешаны и как бы сплетены со всеми религиозными и политическими законами Европы, но, независимо от этого, они внушали множество как бы сросшихся с ними идей, чувствований, привычек и нравов. Требовался судорожный порыв, чтобы разрушить и сразу извлечь из общественного организма часть, которая так крепко была связана со всеми его органами. Оттого Революция представлялась современникам еще более огромной, чем какой она была в действительности; казалось, что она разрушает все; потому что то, что она разрушала, соприкасалось со всем остальным и в известном смысле составляло с ним одно тело.
Как ни радикальна была Революция, но она ввела гораздо меньше нового, чем предполагают обыкновенно: я покажу это позднее. Справедливо можно сказать о ней, что она целиком разрушила или теперь разрушает (потому то она еще продолжается) все то, что в старом обществе вытекало из аристократических и феодальных учреждений, что так или иначе связывалось с ними, что в какой бы то ни было степени носило на себе малейший их отпечаток. Из всего старого мира она сохранила только то, что всегда было чуждо этим учреждениям и могло существовать без них. Всего менее Революция была событием внезапным. Правда, мир был застигнут ею врасплох; но тем не менее она была лишь завершением более продолжительной работы, стремительным и бурным окончанием дела, над которым трудились десять человеческих поколений. Если бы она не имела места, старое общественное здание все-таки пало бы повсюду, здесь раньше, там позднее; оно только продолжало бы распадаться постепенно, камень за камнем, вместо того чтобы рухнуть сразу. Революция мгновенно, судорожным и болезненным усилием, без постепенных переходов, без предосторожностей и без пощады положила конец тому, что позднее мало-помалу окончилось бы само собой. Вот что она сделала.
Поразительно то, что это обстоятельство, кажущееся теперь таким ясным, долго оставалось запутанным и темным для проницательных умов.
«Вы желали исправить злоупотребления вашего правительства, – говорит уже упомянутый Бёрк французам, – но к чему нововведения? Почему не возвратиться нам к вашим старым преданиям? Почему не ограничиться восстановлением ваших древних вольностей? Или, если теперь невозможно возобновить изгладившиеся черты учреждений ваших предков, почему не обратить вам взоры в нашу сторону? Здесь вы вновь нашли бы старый закон, общий всей Европе». Бёрк не замечает того, что перед глазами у него – Революция, которая именно должна уничтожить этот старый закон, общий всей Европе; он не видит, что все дело именно в этом и больше ни в чем.
Но почему эта Революция, подготовлявшаяся и угрожавшая повсюду, разразилась во Франции раньше, чем в других странах? Почему она получила у нас известные черты, которые не встречались больше нигде или обнаруживались неполно. Этот второй вопрос, несомненно, заслуживает того, чтобы быть поставленным. Его рассмотрение составит предмет последующих книг.
Одно обстоятельство поражает нас с первого взгляда: Революция, задача которой состояла, собственно, в том, чтобы повсюду уничтожить остатки средневековых учреждений, вспыхнула не в тех странах, где эти учреждения лучше сохранились и наиболее давали чувствовать народу свою стеснительность и суровость, а, напротив, там, где народ всего меньше страдал от них; так что их иго казалось наиболее невыносимым там, где оно в действительности было наименее тяжким.
Почти ни в одной из стран Германии в конце XVIII в. крепостное право еще не было вполне отменено4, а в большей части ее народ оставался положительно прикрепленным к земле, так же как в Средние века5. Почти все солдаты, составлявшие армии Фридриха II и Марии-Терезии, были настоящими крепостными.
В большей части германских государств в 1788 г. крестьянин не в праве был покинуть поместье, и если покинет, то его можно преследовать повсюду, где бы он ни находился, и силой привести обратно. Он подчинен вотчинному суду, который следит за его частной жизнью и наказывает его за невоздержанность и за леность. Он не может ни подняться в своем положении, ни переменить занятие, ни жениться, если на то нет доброй воли его господина. Большая часть его времени должна быть посвящена на службу последнему. Несколько лет его молодости должны были протечь в дворовой службе. Барщина существует во всей своей силе и в некоторых землях может растягиваться до трех дней в неделю. Крестьянин возобновляет и ремонтирует строения, принадлежащие господину, доставляет на рынок продукты его хозяйства, возит его самого и обязан исполнять его поручения. Крепостной, впрочем, может становиться земельным собственником; но его право собственности остается все-таки очень неполным. Он обязан обрабатывать свое поле определенным образом, под наблюдением господина; он не может ни отчуждать, ни закладывать его по своему усмотрению. В известных случаях его заставляют продавать продукты его собственной земли; в других случаях ему не позволяют их продавать; но обработка всегда для него обязательна. Даже наследство его не переходит полностью к его детям: часть удерживается обыкновенно господином.
Я не разыскиваю этих постановлений в древних законах: я их встречаю везде, вплоть до кодекса, приготовленного Великим Фридрихом6 и обнародованного его преемником в момент, непосредственно следовавший за взрывом французской Революции.
Во Франции давно уже не существовало ничего подобного: крестьянин приходил, уходил, покупал, продавал, заключал договор, работал, когда и как ему было угодно. Последние следы крепостного состояния оставались заметными только в одной или двух восточных провинциях, провинциях завоеванных; во всех других местах оно исчезло совершенно, и мало того, его исчезновение относится к настолько отдаленной эпохе, что время его отмены изгладилось из памяти людей. Ученые изыскания, предпринятые в наши дни, доказали, что начиная с XIII в. оно более не встречается в Нормандии.
О проекте
О подписке