Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Осветители, бросьте гнойный процент на кресло! Здесь не перекачкой надо, сперва убрали один, потом ввели другой — нет. Снимайте зрительский свет, чтобы обнажился театральный, — сбросьте покрывало зрительского света. А акценты на предметах — только слегка, лизнуть и все. Люда, ты все время играешь в пол, то есть в могилу, в ящик, — подними голову! — Петр Наумович, я тут кувыркаюсь, а вы даже не смотрите! — Подчас с закрытыми глазами видишь больше. И не надо ничего наигрывать и кого-то изображать — перевоплощайся в себя. Все, зритель уже умер от скуки, — пора выпускать детей и животных. Мысль бесславно погибла в неравном единоборстве со средствами ее выражения. И это вы называете театром жестокости? Это — попса пополам с живодерней. Колобок всмятку.

Он притулился в хвосте автобуса в домашних тапочках, как из театра вышел. На остановке встретили бездомную собаку: — Жалко ее, давайте колбасы купим. Потом долго не могли расстаться у подъезда. — Алёша, а у кого ты учился? — У Вадима Голикова. — Вадим Сергеевич… Он был странным режиссером — режиссером-философом. Поставил комедию в Театре Комедии. Я посмотрел, прихожу к нему и говорю: «Все хорошо, Вадим Сергеевич, но почему никто не смеется? Ни разу, ни одного смешка?» И знаете, что он ответил? «А мне и не нужно, чтобы здесь смеялись, главное — чтобы поняли, что это смешно». Во как. Очень умный режиссер. Ну давайте, хорошие, до завтра! — До завтра, Хороший. А Вадим Сергеевич как-то сказал, что в истории театра он знает двух режиссеров, мастеров гениального показа, которые в работе с артистом могут бесконечно разнообразно «тиражировать себя», — Всеволод Мейерхольд и Петр Фоменко. Приезжаем домой, запись на автоответчике: «Майя Андреевна болеет. Сварил картошки в мундире. Нашей, грязной, а не лысой какой… Достал огурчики, селедочку. И выпил за вас. Пока-пока». Утром хоронили отца Карена Бадалова. Сам Карен на один день прилетел из Франции проститься. Петр Наумович ездил встречать его в аэропорт и все время рядом с ним был, потом провожал. Карен улетел играть спектакли. Хоронили без него: ребята актеры, кто не на гастролях, — все пришли.

Репетирует с Толей Горячевым «Записки сумасшедшего»: — Поприщин сам себя призывает не бояться озадачивать смущенные народы! Он, как князь Мышкин, безумен безумием бесстрашия. Он будто весь приделан к своим глазам, ему не нужна точка опоры, он сам точка опоры, и задумываешься — он безумен или весь мир вокруг него? Мне интересно даже не меньшинство, а — один, один против всех. В чем сила подлинного интеллигента? Ничего не боится. Нищему пожар не страшен. Ирина пишет мне в киноэкспедицию: «Репетировали финал „Поприщина“. Фонтаном рыдала, молча — выть хотелось! Алёша, вся эта бурда, о которой ты сетуешь, унылая поденщина съемок — ничто. Ничто в сравнении с каркасом лампочки, которая опускалась на голову Поприщина, с каплями, падающими ему на темя: „больно, больно!“ Толя блестяще сыграл сцену с бумагами — сжигал их, тушил в тазу, плакал, умывался из чайника, пускал фонтанчик, промокивал лоб и грудь мокрыми бумажными плюхами, протер очки куском газетки, прилипшим ко лбу. Страшно! Последний монолог под вокализ „Пела одна актриса…“, мною спетый, лестница в никуда, слайд питерского дворика-тупика, нависающего над нами. И как Поприщин „влипает“ в сидящего на слайде Гоголя, забирается в складки его плаща… Как горько, как прекрасно!

Алёша, знаешь, штаны нечаянной радости — надел в кои-то веки и неожиданно нашел в кармане трешку. Но для этого нужно, чтобы была хотя бы пара штанов. А мне уже ничего не нужно. Рою старые фотографии, там Ирина — Кранах, божественно. Вспоминаю Черную речку, сейчас бы туда. Как все было хорошо, да черный ворон крылом все смешал. Этот театр, будь он неладен, не хочу, не могу уже, ведь без него так все было хорошо. И никакой опыт не учит ничему, кроме того, что его нужно помнить и не очень доверять. Я как старый еврей в тюрьме на последнем году срока: не может уже, кончилось терпение. Сидит на нарах: снимет рубашку, потом наденет, снимет и снова наденет — часами одно и то же. А почему? Рубашку с утра надел — новый день, и лицо светится счастливой надеждой. И срок идет быстрее, дни за днями мелькают. Только рубашка ветхая, вся в дырах. Но там, на свободе, он новую наденет. И снимать уже не станет.

Как надо привыкнуть друг к другу, чтобы не видеть в упор. Я трижды вас позвал, вы даже не шелохнулись. Степа! Лицо в свет! А то играл хорошо, но никому этого потом не докажешь. Не кричи, Люда! Это — продышать надо. А ты, Степа, должен смотреть на нее взглядом священника, готового оприходовать прихожанку. И говори точнее и четче. Сегодня в зале будет много мяса, а мясо поглощает звук. — А когда я сижу здесь на шкафу десять минут без света, мне чем заниматься? — Воспринимай их, Степа, внимательно следи, как бабочкой в лучах прожекторов носится Людмила Васильевна. Однажды на спектакль впорхнула летучая мышь и заметалась по сцене. Все растерялись, зритель, разумеется, сразу забыл про спектакль. И только один актер сообразил — стал вести диалог через летучую мышь — не отрывая от нее глаз. И взял зрительское внимание. Очень живо и сильно получилось. Так, давайте остановимся. Перерыв десять минут, потом прогон всего куска.

Нет ничего страшнее моментов постижения истины. Стареешь вдруг, все понимаешь вдруг. Вся прожитая жизнь, как черновик, который разве что сохранить для иронии… то есть для истории, которой он тоже ни к чему. Если Бог меня спросит, хочу ли все сначала прожить, только точно так же, под копирку, то я подумаю и отвечу… — а черт его знает! Кто ты был и что ты стал — печальная перспектива от «кто» до «что». Талантливое фиаско. Проклятое понимание, лучше было бы не понимать. Накоплена боль — да! Но слова рождаются впервые, они новорождённые должны быть, а не девки-трехрублевки! И еще: в этой работе необходима грубая фиксация правил игры, иначе мы зрителя потеряем еще до третьего звонка. Но тишины нет, работа сумбурная: — Не репетиция, а какое-то переливание крови из пустого в порожнего.

Мы вышли из кабинета, он хотел поговорить с глазу на глаз, в руках — конверт: — У тебя сейчас стесненное положение. Я хочу, чтобы вы с Ириной съездили в Питер, погуляли, порадовались. Не возьмешь деньги, я их сожгу. Пропить-то мы все равно не можем — мне нельзя пока. — Петр Наумович, а вы бы взяли на моем месте? — Конечно, взял бы… Но мне ничего не надо.

Петр Наумович пришел с утра усталый, я показывал ему свой фильм «Этюды про Васю»: — Лёша, у тебя снег везде одинаково скрипит. Где герой говорит невнятно — хорошо, а где внятно — слышна актерская подача, есть места, где он высказывается весь, не остается загадки… Но в целом удачно, хочется еще. Пришла Лиля, достала рыбку из аквариума: — Смотрите, сдохла! Петр Наумович, что-то вы бледный… — Оставьте меня с вашей опекой, дорогие мои, — какое-то задушевное безразличие!

Людочка, ты меня уже извела: «Как скажете, так и сделаю — по-своему». А у героини здесь не истерика и не скандал… список страданий, мук и обвинений в стыке с признанием в любви. Миленькая, замри… Старайся не потревожить воспоминания, прикасаясь к истлевающей ткани прошлого. Иначе мелодраматуха какая-то — хуже бормотухи. Удар по слезным железам; извини, Людочка, здесь по другим местам бить надо. Вот ты говоришь о больном, о трудном, о том, что ранило… Сосредоточься, ощупывай рубец на сердце — конкретно и осторожно. Внимание направлено вовнутрь. Реплика из звукоцеха: — Петр Наумович, здесь какая фонограмма — Яша Хейфиц или Гершвин? У меня все смешалось уже! — Марина, не надо бояться смешивать Гершвина с Пришвиным. Главное — их не путать. А здесь у нас «Марш Радецкого». «И поплыла к нему в чем мать родила, как последняя подзаборная сука…» Не так плывешь, Люда, в говне можно плавать только баттерфляем! А ты, Макс, как Отелло счастлив, когда убедился: невиновна Дездемона! А себя кинжалом заколоть — ему как два пальца обоссать.

Петр Наумович, ну как вы? — Читаю Маркеса, не понимаю ничего. Чувствую себя как рыба в говне. А плавать в говне я не умею. Иной раз смотришь спектакль: все так поэтично, так возвышенно, а скука смертная, и хочется сказать: подыхайте сами со своей поэзией! Передайте поклон Ирине от ее поклонника. Давайте созвонимся завтра в девять утра. — А кто кому позвонит? — Какая разница.