Цитаты из книги «Яблоко от яблони»

Северная Моравия. Где я? Почему здесь? Что дальше? Не думаю о будущем, не понимаю перспективы. Работать то хочется, то не хочется, дом то снится, то не снится, любимых то любишь, то не вспоминаешь вовсе, все непостоянно, переменчиво, как и погода эта великопостная — то в лето, то в зиму. Тянется, тянется ниточкой жизнь на службе у кого-то. Привычка подчиненности, блестящее исполнение посредственной должности.

Через два дня Иржи забирает меня, и мы едем на площадку к завтраку. С Иржи всегда хорошо и спокойно — его светло-голубые глаза микшируют любое встречное напряжение.

Отсюда нам предстояло ездить на съемки в два замка — семь ночей в Хельфштин и три недели в Гуквальды, но поскольку не успели доснять замок Точник, то план сорвался. Получилась кривая схема Точник–Хельфштин–Точник–Гуквальды; в каждом из этих тире пятьсот километров расстояния, перебронирование отелей, доплата и неустойка объектам за задержку съемок, дополнительные разрешения властей и местных хозяев. Но мы не очень беспокоились — еще бы: по съемочной площадке частенько прогуливались такие гости, что возникало ощущение, будто мы стратегический объект особой государственной важности. У нас даже выборы были: впервые голосовали за нынешнего трижды президента. Люди в идеально отглаженных синих костюмах при желтых галстуках привезли урну для бюллетеней и встали на мосту рядом с ящиком, на котором написано «kasička pro medvědy» (копилка для медведей). И все пошли в средневековых костюмах и угвазданных грязью комбезах опускать квитки в эту урну, а заодно монетки мишкам на прокорм. Тогда еще не было партии «Единая Россия» и медведь не стал эмблемой государства, но, знать, не просто так эти ребята из посольства выбрали место: ревели мишки под мостом, Средневековье той планеты голосовало за будущее этой. В конце голосования ударил гром — провиденциальный финал костюмированного шоу.

Господа чехи! — бушует Герман и бьет в землю погнувшейся алюминиевой палкой. — Мы вам деньги платим, и немалые, а то, что вы делаете, — это не работа, а цирк инвалидов для пенсионеров на выезде! Я с вас не слезу, имейте в виду, и своего добьюсь, что бы вы там себе ни думали! Я вам вообще в наказание послан, продали, мерзавцы, нашего Колчака за царское золото и свою Чехию на него построили, живете тут припеваючи! Переводите, переводите им то, что я говорю, что замерли? — Может, про Колчака не надо, Алексей Юрьевич? — Надо, надо, и про Колчака особенно. — Они, боюсь, не знают, кто такой Колчак, — увиливает переводчица. Бригаду переводчиков возглавляла Виктория Енина — красивая интеллигентная женщина. Двух языков, чешского и русского, для решения возложенных на нее задач недостаточно. Она досконально знала «язык кино» и площадки, а также невероятно сложный в нашем случае язык политеса. Сколько гибельного текста она умышленно не перевела или перевела так, чтобы могла продолжаться здоровая нормальная работа! Рядом трудились и ее дети, красавица Ася и Петр, — студенты Карлова университета, и вся остальная бригада была под чутким контролем Вики Ениной. Пока я получал указания от Германа, по чешским цехам уже неслышно шла вся нужная информация. Такого спеца я больше не встречал и не раз добрым словом вспоминал Вику на всех дальнейших совместных картинах. Без нее я бы просто не справился.

А в августе я прилетел к ним. Окна мансарды распахнуты в белое от солнца небо Праги, белые стены, белый стол и кресла на террасе. По радио звучит новостной сюжет — Таня в эфире. Вадик лезет в холодильник: — Лёша, я приготовлю завтрак, ты пока душ прими, только скажи, что предпочитаешь в это время суток — «Мартини» или «Кампари»? И я заплакал. Тяжелый был год, и вдруг — тронуло сердце, перекрученные мозги и нервы размякли под ангельским крылом дружбы. Девять дней прогулок, тихого общения, рассвет на берегу Влтавы перед вылетом (о как же не хотелось возвращаться!): пили ром, закусывали яблоками и сыром, к нам слетелись лебеди — крылья, крылья, крылья, — мы кормили их яблоками. Через два года я снова в Чехии, в экспедиции с Германом, только что снят первый кадр картины — заснеженный Арканар.

С Урала я приехал в Москву на банкет в Мастерскую Петра Фоменко. Там тоже предстояло отбирать актеров. Петр Наумович поднял тост: — Поздравляю всех со старым Новым годом и днем рождения театра! Три года назад я пришел сюда, в маленький кинотеатр «Киев», шел сеанс, показывали какую-то порнуху. Посидев минут семь, я вскочил и стал мерить шагами пространство зала — будущее зеркало сцены — не терпелось. А зрители пялились на экран, и кто-то крикнул: «Смотри, как дед перевозбудился!» И зал загоготал. Ребятушки, у нас теперь демократия, все решает большинство. Была партократия — и все тоже решало большинство. Я устал, я знаю, что полон сомнений, что каждое решение дается с трудом. А большинству всегда все понятно. Но я знаю, что большинство ничего не решает, большинство — такое говно! Пью за нас, единственных и разных, за неповторимость интонации и исключительное звучание каждого голоса. Держитесь, дорогие мои! На том банкете я так укирялся, что меня на руках отнесли в квартиру артиста Юры Степанова на Кутузовский проспект, положили, заперли и ушли. Утром просыпаюсь — чужая пустая квартира. На одной стене висит икона Казанская, а на другой — самурайский меч. Внятная альтернатива.

Алексей Юрьевич, подойдите к монитору. — Идите в жопу со своим монитором, я буду глазами смотреть. — И все-таки подойдите, пожалуйста, к монитору… — Я щас тебе покомандую здесь, где мне быть. — Ну все равно, надо посмотреть, тут есть вопрос… — Да что такое? Герман подходит к плейбеку, смотрит в монитор. — Внимание, съемка! Аппаратная, мотор! Камера, начали. Володя Рубанов подходит к мальчику, сгибается и, корчась от боли, берет его на руки, стонет. Герман тупо смотрит в монитор: — Боже, какой я мудак! Мы снимаем сапоги крупным планом, а я ему: «Рожи корчишь…» Володя, молодец, очень точно сыграл! Пойди передохни. Герман подзывает художника по костюмам: — Катя, есть еще такие сапоги? — Конечно, Алексей Юрьевич. — Обуйте каскадера, снимем еще пару дублей.

ужас играть невозможно — будет общее место, а в реальности — кого-то затошнит, кого-то ошпарит любопытством, а кто-то просто не заметит. И еще: когда актер перестает «корчить рожи» и снижает уровень звука, это компенсируется внутренней природой, мгновенно повышается выразительность глаз. Все, что прячут мимика и мышцы, все, что сдерживает воля, работает на полноту, на выразительность, создает впечатление абсолютной включенности в обстоятельства. Это законы психофизики, их не много, но в приложении к работе с актером они действуют безотказно. Вплоть до абсурдного вранья про нашатырь, который якобы используют все звезды мирового кино: — Дайте ему нашатырю, немедленно, снимаем крупный план! Гример уже бежит с флакончиком, достает ватку: — Вдыхай, это не вредно, даже полезно. Только не плачь, сдерживай слезы, старайся не плакать, не смей плакать, еще вдохни нашатыря… так, внимание, камера! Какая задача может быть конкретнее, чем сдержать слезы, и сразу возникает выразительность в глазах, а секрет простой — нашатырь. — Дайте Рубанову нашатыря, он все время наигрывает! Володя, так нельзя! Подойди, подними мальчика. Тебе что, поясницу прихватило? Хорошо, только рожи не корчи, давай еще разок, эй, гримеры! Дайте ему нашатыря — видите, у человека поясница болит.

И еще одна из заповедей в работе с актером: обстоятельства играть нельзя — они сами за себя играют, даже обстоятельства так называемого среднего круга: что ты, например, врач, монах или учительница. Как часто видишь на студии: обрядили массовку в офицерские мундиры, и ходят по коридору дутые индюки — это они свои костюмы играют. Актер в представлении Германа может играть только обстоятельства малого круга. «Тронь его кожу!» — говорит Сатана Богу в Книге Иова, у которого отняли дом, жену, детей, — а Иов все твердит: «Бог дал — Бог взял». Тогда кожа Иова покрылась струпьями, язвами и гноем — вот испытания, вот обстоятельства малого круга, которые, по Герману, только и можно играть. — Почеши нос. — Сними волосок с губы. — Покашляй. — Не трогай рану на лице — она болит. — Дайте ему тесные ботинки — пусть ноги жмет. — Облейте его водой! И что, спросите вы, из этого и делается кино? Нет, конечно. Хотя вспоминается Достоевский, взявший человека со всеми его почесываниями. Кино делается не из этого, а много из чего, но кино без этого не делается, потому что нехитрыми физическими приемами высекается конкретность, достоверность существования. Потому что все чешутся и переносят боль по-разному. Боль, укол, икота сбрасывают с нас шелуху ролей, общих мест, чужих представлений — и это самое ценное.

Все врешь, наигрываешь, не так, не так! Герман честит режиссера Рубанова за то, что тот «корчит рожи», поднимая мальчика, ковыряющего палочкой в заднице убитого монаха. Интересно, кто бы не корчил, противно же: шагать по колено в грязи, смотреть на эти трупы, да еще мальчишка с его отвратным любопытством. Володя брезгливо морщится. Но в этом и выражается германовский «гиперреализм» — глубокий психологический контрапункт: в самых омерзительных обстоятельствах — обыденное выражение лица, в самых кричащих сценах — тихий, почти неразборчивый ветерок реплики: — Пусть Колька Астахов удавится, что он не слышит ни слова, — это его проблема — говори тише! — требует Герман. Звукорежиссер Николай Астахов улыбается, он знает, что все равно на озвучании будут другие задачи и другие слова. Обыденное выражение лица — почему? Потому, что привычка к ужасу — страшнее ужаса. Потому, что, когда расстрельщик с Лубянки спокойно говорит: «А что такого — это моя работа, до трехсот в день доходило, дуло нагана раскалялось, специально ведра с холодной водой ставили — стволы студить», — страшно. Обыденность выражения — парадоксальная реакция на ужас, а только парадокс может что-то вскрыть, предъявить явление.