Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Вон на окне рубашка моя после грозы сушится — белый флаг, открытая крепость. А на крыше восемь лет назад мы с Женей Колобовым стояли и орали пьяные: «Эй, сердечники, бляха-муха! Здесь два гения стоят!» Жени нет теперь. Надо в его память поставить «Арденский лес» — веселый-веселый, и чтобы вместо декораций были сами артисты: сперва дворец, интригующий и сталкивающий людей, потом лес, цепляющий, укрывающий, обращающий к любви… Петр Наумович кормит уток на заливе, а Ира, зачерпнув пригоршни, поймала рыбешку: — Иринушка, позволь, я за тебя три желания загадаю? — Загадывайте. — Загадал, выпускай!

Петя, а как вы с Игорем «Катерину Измайлову» хотели поставить… — Да, в Малом оперном! Ее Шостакович тогда только что написал и очень нервничал, не дай бог дадут кому-то из молодых, боялся, что загубят… в общем-то, правильно боялся. Мы пришли на обсуждение с огромным макетом. Игорь его разложил на столе директора, а макет такой: кладбище. Вот, говорим, едет по кладбищу Катерина Измайлова, а гробы по очереди раскрываются и оттуда покойники арии поют. Директор с худруком посмотрели и попросили нас пойти покурить, пока они совещаются. А накануне мне звонила жена Шостаковича, мы в одном пединституте учились: «Петя, дорогой! Я тебе помогла сдать латынь, скажи честно — помогла?» «Ну, помогла», — говорю. «Умоляю — не ставь ты „Катерину Измайлову“, это убьет Дмитрия Дмитрича». Покурили мы с Игорем, выходят из кабинета директор с худруком: «Вот что, молодые люди. Скажите, сколько вы хотели получить за постановку?» Я не знал, сколько мы хотели, Игорь назвал сумму наугад — большую. Он всегда в этих вопросах лучше меня сек. В общем, Игорь не растерялся. Но и директор с худруком не дрогнули: «Вот что, мы прямо сейчас платим вам половину наличными с одним условием, что вы уйдете подобру-поздорову и не будете ставить эту оперу». И тут же отслюнили кучу денег. Мы накупили дорогущего коньяка «Наполеон» и в кумарной шашлычной — а голодные были как черти — под вонючий харчо пили этот коньяк стаканами за кормилицу нашу «Катерину Измайлову».

Три письма в мэрию, за которые, говорят, Герману дали Премию имени Сергея Довлатова. Мэром тогда был Собчак, отношения дружеские, и Алексей Юрьевич обращался запросто: — Анатолий Собчак! В нашем подъезде пасутся наркоманы. Повсюду разбросаны иглы, кровавые ватки, шприцы и малосимпатичные молодые люди — прошу принять меры. Через неделю второе письмо: — Анатолий Собчак! Большое спасибо за принятые меры, наркоманы исчезли, действительно — невозможно колоться в темноте. Однако и подниматься по абсолютно темной лестнице, когда не работает лифт, крайне неудобно. И третье письмо: — Анатолий Собчак! Очень хорошо, что в нашем подъезде снова светло. Но настоятельно прошу прислать человека с лестницей — уборщице не справиться — кто-то насрал на потолок. С уважением… Далее следовала основная часть письма: двенадцать строк регалий и званий великого режиссера, сына знаменитого писателя, и подпись — Алексей Герман. Сегодня я бы заменил слово «подъезд» словом «кинематограф» или — шире — «культура».

Здесь, ребята, прежде кафе было. Как-то захожу, а в очередь за киселем несколько Лениных стоят, тогда на студии картин пять про Ленина снимали. Тут заходят Эрмлер и Козинцев, и все эти Ленины впали в образ, тянут руки к киселю, будто с броневика апрельские тезисы читают. Рядом проходит разоблаченный Сталин. И ассистентка к режиссеру подбегает: «Товарищ режиссер, скажите, а Сталина куда писать — в массовку или в эпизоды?» — «В роли, дура!» — «Почему в роли, это даже не артист?» — «Пиши в роли, мало ли что!» Симонов рассказывал, что на ХIХ съезде, когда Сталин шел на трибуну, с него свалились штаны. И девять генералов бросились их подтягивать. А Сталин сказал: «Все, товарищи, после такого казуса пора уходить с поста».

Этот дубль плохой, весь актерский, он пыжится, играет все вокруг на ложной физике, а в адрес партнера неконкретен, не надо бы все наружу, нужно припрятывать. У Луспекаева в одном спектакле был медальон и в нем какое-то изображение женское, толком никто не знал, а он время от времени откроет его и смотрит — это так притягивало, какая-то тайна. Я Пашу любил, и он меня. Он даже в моих ботинках похоронен.

А ты что скажешь, Маленькая? Маленькая — это помощник монтажера, ей оказано особое доверие за непредвзятость суждения и художественно неискалеченный слух. — Маленькая, что-то ты грустная сегодня, томная какая-то, у тебя появился любовник или наоборот? — Лёша, что ты все к ней пристаешь? — Молчи, Светлана, тебя она вообще крысой называет за глаза, правда, Маленькая? — Врете вы все, Алексей Юрьевич! — Ну вот, я же говорил. Знаешь, мы тебе пояс верности наденем, и если жених появится, пусть сварку достает или автоген. Так какие тебе дубли пришлись? — Четвертый и шестой.

Вот уселись смотреть материал, слушать Дона Рэбу, что озвучил Саша Чутко. Вся сцена целиком с первого же кадра за горло схватила и не отпускала. Слишком много всего — и ничего лишнего. Грандиозно. Какие-то реплики не шли, казались Герману чужеродными: — Не могу, ребята, чужое в меня входит нарывами, надо переозвучить. Вызывайте Злобина. — Так Злобин же здесь. — Извини, Лёшка, я имел в виду Чутко. А ты что думаешь, получилась сцена, может тáк кто-то еще? Прежде он об этом не спрашивал, но теперь можно — картина смонтирована. — Нет, — говорю, — так не сможет никто. — Жаль, я-то помру скоро. И картину эту не доделаю.

Все возвращаются с перекура, Николай готов показывать смонтированный дубль. Герман крестится, чего прежде не бывало, кроме тех случаев, когда выдавал что-нибудь невероятное, например: — Вот те крест, у Ролки Быкова на ногах были когти, и он босиком по полу все стучал ими и пугал Светку. Потом, уже много после «Проверки на дорогах», он сказал: «Знаешь, почему я у тебя так хорошо сыграл, Лёша? Потому, что прежде я всегда играл начерно, а у тебя сыграл начисто». И я ответил ему: «Не думаю, Ролка, что ты у меня хорошо сыграл…» — а сам перед ним благоговел, он единственный в моей жизни, кого я считал и до сих пор считаю гением.

Утро было резким, ссорились с мамой: — Невозможно работать в сверхмедленном темпе, мама! У каждого процесса своя скорость, иначе все заглохнет. Он не хочет заканчивать картину. Итог жизни — вот ошибка. Нельзя, бросая краску на холст или врубаясь в мрамор, думать, что это последнее, что это главное, что это на века, — срабатывает зажим ответственности. Эта скрупулезность отделки в конце концов нас всех задушит! — Лёша, прекрати нести бред! Позвали помочь — помогай! — Невозможно! Мы вслушиваемся в каждую реплику десятки раз, но зритель этого делать не станет, и многое ему будет попросту непонятно. Или Герман все разрушит, и каждый волей-неволей сочинит свое кино. Но где взять творческого зрителя в таком объеме? Это утопия! — Лёша, ты не учитываешь его годы и самочувствие. — У него бессонница, не действуют никакие снотворные. Оно и понятно — тревога работы. Но если это не приносит счастья, то это катастрофа, крах самой идеи. И все эти байки бесконечные — заговаривание страха, страха, страха! И тогда мама сказала: — Единственный в твоей жизни человек, кто действительно позаботился о тебе, — это Лёша Герман. И не важно, по каким причинам, из каких соображений

Ну что, Светочка, что еще мы будем делать, чтобы не работать, — улыбается Герман. Она впилась в него нежным взглядом, помедлила и парировала: — Тебе бы заурядности… — Заурядности у тебя уже были.