Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Не люблю этого Маркеса, не понимаю — мне бы его миллионерские проблемы! Какой русской бабе это будет интересно — любовь, погибшая в роскоши?! Петр Наумович перечитал исходный вариант и сказал, что много важного выкинули и теперь все надо возвращать. — Ствол — основа дерева, но шампур не основа шашлыка — нельзя такими сокращениями лишать пьесу мяса… и листьев.

Фома уходит из театра, хлопнув дверью. Назначенная перед спектаклем музыкальная репетиция идет вяло. — Где все, почему не собрались? — Не беспокойтесь, Петр Наумович, у нас по часам расписано: сейчас Полина, потом Томас. — Это не работа! И уходит, и ворчит под нос: — Все у них правильно, все у них по расписанию, но вяло, «мухи дохнут»! Это главное, что он чувствует: все должно гореть, шевелиться, беспокоиться, иначе — ерунда. — Мы не умеем чувствовать счастье текущего момента. Особенно в России с ее темным будущим и непредсказуемым прошлым! На сборе труппы он объявляет показ самостоятельных работ: — Если у кого-то есть непреодолимое желание сесть ближе — не сдерживайте себя. Так вот, единомыслия в театре быть не может, но уговор необходим, всё держится уговором. А единомыслия даже на похоронах не бывает. Прав тот, кто работает, даже если ошибается. Все, режиссеры и актеры, могут предъявить свои замыслы, из лучших будут делаться спектакли. Сам Фоменко тоже приготовит показ, который будет представлен на общих основаниях. Если труппа поддержит — делаем спектакль. Необходимо обновлять репертуар, необходимо пробудить творческую инициативу, необходимо понять, что театр — это не один Фоменко, а коллектив художников. Показ самостоятельных работ назначен на конец декабря. И с утроенной силой Петр Наумович берется за Маркеса: определен кусок, примерно треть предстоящего спектакля, приглашены цеха: свет, звук, реквизит, назначен помреж — работа пошла. В других залах репетируют Евгений Каменькович, Иван Поповски, Николай Дручек, во всех углах, гримерках и фойе готовятся самостоятельные актерские показы — театр забурлил.

Максакова, Фоменко, Маркес. Страницы напряженного счастья — как гениальна жизнь! Иногда невольно думаю: «Сейчас бы он сказал…» — и мгновение наполняется его присутствием. Может возникнуть ощущение, что Фоменко непрерывно говорил, — это не так. В первую очередь он гениально слушал: «Играй партнера! Самое сложное, интересное и талантливое действие — восприятие! Слушай, и тебя услышат». Страницы афоризмов — вспышки, искры, пойманные в репетициях, телефонных разговорах, коротких встречах, собранные на полях режиссерских партитур. Но вообразите, что слова эти сказаны при вас, для вас, вам.

Пошли в прогон. Фоменко останавливает через две минуты и начинает все править-изменять-фантазировать. Горячий, веселый — счастье. — Людочка, ты не сомневайся — наша любовь вечная, потому что бестелесная. Но прошу тебя, репризы не выдавай до генералки, храни ее свежесть и живи этой тайной в рутине репетиций. Людмила Васильевна отдается по полной. Мгновенно пробует сложные пластические пассажи и все шепчет: «Гений, он гений». Заканчивается прогон, в зал заглядывает Наташа Курдюбова, она привезла из Литвы со съемок копченого угря. Идем в кабинет, Петр Наумович открывает заветный шкафчик — хлопнуть по рюмке.

И начинается подробная, но стремительная застройка эпизода. Петр Наумович безответственно и легко сочиняет, я с увлечением смотрю, стараясь не потерять нить. Каждую реплику, каждый вздох или выкрик персонажа Фоменко протаскивает через эквилибристически сложный пластический текст. Героиня не останавливается ни на секунду, все тело от кончиков ногтей до каблуков туфель ведет непрерывный монолог, все смысловые акценты из словесного воздействия уходят в пластику, а реплики становятся легкими, случайными, естественными. — Знаете, на улице Льва Толстого (название которой почему-то начиналось с фамилии, и дети думали, что это какой-то обожравшийся лев), так вот, там была швейная фабрика «Красная роза», огромная, четырехэтажная. Однажды произошел ужасный и редчайший случай — совпали вибрации всех швейных станков. Помните мост, который рухнул, когда по нему полк маршировал? Так вот — рухнули четыре этажа перекрытий, только фасадные стены остались. И в этом эпизоде надо добиться такого же эффекта, будто сразу завибрировали все машины и вибрации инфарктно совпали. — Петр Наумович, извините, но насчет моста — выдумка, не было такого случая. — И что? — Не могла фабрика рухнуть по этой причине. — Что ж, по-вашему, и Льва Толстого не было?

Объявляется перерыв, с повторным выходом на площадку я не могу вспомнить ничего: ни мизансцен, ни мотиваций, ни распределения текста. Тут-то и начинается «работа» — освоить и воспроизвести эту виртуозную импровизацию. А репетировать с Людмилой Васильевной крайне сложно. Она все время думает о десяти вещах сразу, бегает из угла в угол, что-то собирает, а себя собрать не может. Все пробует с пинка, с толчка, с рывка. Я украдкой поглядываю на Петра Наумовича — страдает. — Людочка, не говори таким противным голосом, как домработница, дорвавшаяся до управления государством. Доводи рыданку до предела, а предела нет — рыдай в бездну! Максакова в гиперактиве, не дает никому слова сказать, ее несет. — Договориться хоть до какого-то смысла невозможно, Лю-доч-ка! Измолчаться — да; но ты же трещишь без остановки! А тут любовь-ненависть-любовь — все смешалось. Любовь и есть энергия заблуждения, она одномоментна, секундна — была, есть и будет только сейчас; если бы некоторые женщины это знали! Поймай, ухвати настроение: «Готовилась с ним жизнь прожить, но и первой встречи не перенесла». Не может быть наката, не может быть пустой акробатики, у нее же все сейчас впервые формулируется, это же переосмысление всей жизни!

А из очков стекла выпали и улетели под стол. Максакова тут же наклонилась и уронила свои очки. Рядом сидит Володя Муат, как ни в чем не бывало, задумался. — Сиди, Люда, я сам! — Петр Наумович полез под стол. Муат наклонился, мигом достал очки и выпавшие стекла. Но Фоменко уже под столом: — А мне, господа, под столом даже лучше и интереснее. Алексей Евгеньевич, полезайте сюда с экземпляром! Я полез. — Полежим тут, ну их. Репетируйте, господа, прошу вас! И Людмила Васильевна с Максом принялись читать пьесу, уже без остановок, только время от времени Фоменко стучал снизу в столешницу: — Алё, Максакова? Вы фальшивите! Потом заслушался и прошептал: — В чем залог неповторимости в театре? В том, что самый затрепанный артист все равно делает по-своему.

Володя Муат устанавливает режиссерский столик, рядом обустраивает место для себя — с музыкальным центром и дисками, — он натащил кучу музыки, Петру Наумовичу может понадобиться все, что угодно. Слева от режиссерского — еще два стола: мой — фиксировать партитуру и мизансцены, и стол Риты — подруга Людмилы Васильевны работает исключительно с ее экземпляром, а после репетиций помогает ей закрепить пройденное. Открываются ставни световой рубки — на все игровые точки уже приблизительно наведен свет. Приходит Фоменко: — Есть три люстры от спектакля «Варвары». «Варвары» сгинули в плотных слоях атмосферы, а люстры остались. Будем делать декорацию из останков! Судя по тому, какое количество дорогого барахла натащено в зал, Людочка здесь — почему же я ее не вижу? Крик из-за шкафа: — Я приготовила вариант начала, Петр Наумович, смотрите! Степа, вывози! Степа выкатывает сварную металлоконструкцию — костюмерное вешало. Между платьев, шуб, плащей, как спутанная добыча охотника, болтается Людмила Васильевна и истошно вопит: — Как ты сказал? «Нет на свете ничего более похожего на ад, чем счастливый брак?» — Людочка, ты все-таки… я не скажу «дура», но устала, — вздыхает Петр Наумович, — слезай скорее, а то кровь в голову прильет, еще удар хватит.

Отдохнешь, давай с Людмилой Васильевной спектакль делать. Ты сразу, наотрез, не соглашайся, подумай — авантюра все-таки. Но осенью театр уедет на гастроли, а я вряд ли смогу, вот бы и порепетировали этого Маркеса. Будет у нас «театр-студия» или, лучше, «театр-стадия». С крыши упал воробей-птенец. Ирина поймала его, посадила в траву на газон. Тут же пришел киргиз с газонокосилкой — и воробей от ужаса полетел. Фома оглядел всех счастливым взглядом: «Видите, предлагаемые обстоятельства как действуют!»

Путин–Распутин, — слишком лестная рифма, это — для климакторальных мистиков от истории, гораздо веселее: Путин–Лилипутин. Без намеков — только музыка. А финальную ремарку в «Борисе Годунове» я бы решал вот так: «Народ — «Ур-ра! Ур-ра-а! Ур-ра-а-а!» — безмолвствует». А знаете, как раньше назывались правительственные машины? — Как? — Хамовозы. Как-то я ставил Кремлевскую елку в Георгиевском зале. Полный сумасшедший дом, ночь перед сдачей Политбюро, все уже дошли: Снегурочка блюет где-то в углу, бегает посреди нажравшихся гостей мопс, у которого в жопе штопор, никто ничего найти не может, и все ищут маленького еврея, помрежа Гольдмана — он один все знал. Ищут, ищут. И вдруг он вылезает из-под елки, маленький такой, руки на груди скрестил: «Товарищи, минуточку внимания!» Все смолкли, смотрят на него. «Если бы не проклятая бедность, господа, послал бы я всех вас, товарищи, к ебене матери!» Людмила Васильевна незаметно достает из сумочки конфеты в шуршащих обертках. — Люда, когда ты ешь конфетки, я тоскую по твоему совершенству. Представь себе, Мадонна Рафаэля кормит грудью младенца и лузгает семечки. Да, больше пятидесяти лет с артистами — опасно не только для жизни, но даже для смерти небезопасно. На репетиции в Маяковке мой учитель Андрей Александрович Гончаров, чуть не кровью харкая, кричал на артистов: «Вы не действуете, не действуете, черт бы побрал!!!» А дело было летом, жарко, окна открыты, и вся эта брань неслась вдоль по улице. Я внизу на крылечке стоял, курил. Мимо театра проходил мужичок деревенский с мешком за плечами. Остановился, слушает, смотрит кругом — никто внимания не обращает (все привыкли уже к этому крику). И тогда он мне говорит: «Ох как мается мужик. А ведь прав он, прав… никто не действует». И пошел, бормоча: «Ох как мается, как мается, бедный»… Так, ну давайте читать.