Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Алла Александровна, вдова Даниила Андреева. Слепая, седая, с аристократической осанкой. Помню ее на балконе Вахтанговского театра на «Волках и овцах». Она ходила на все спектакли Фоменко, слушала. Он часто говорил про подлинное восприятие: «Надо научиться слушать глазами и видеть на слух». Он очень трепетно относился к ней, почти ровеснице его матери. Даже когда болел, ездил поздравлять ее в день рождения. Звоню ему, он грустен… Что-то случилось? Оказывается, минувшей ночью Алла Александровна умерла, сгорела, погибла в пожаре. Упала в прихожей, не смогла выйти из квартиры.

И снова звонит Фоменко: — Просмотрел тут «Хаджи Мурата», полистай, вдруг откликнется. Хочется наконец-то на какие-то вопросы ответить, и надоело, что нас совсем с грязью смешали. А я тебя не разбудил, нет? А Ирину? Ну, обнимаю, скоро свидимся…

Ирина ездила к Игорю Гневашеву, уникальному фотохудожнику, привезла снимки с концерта и тройной портрет наш с Фомой. Достала гирлянды и устроила в нише у кровати новогодний «кафе-фонарик для веселых алкашей». Звонил Хороший: «Завтра у нас хоспис — едем получать награду „За честь и достоинство“. Интересно, если выпивать не закусывая, выпивать, выпивать, выпивать… Что раньше падет — честь или достоинство? Впрочем, достоинство давно уже не в чести — обмякло. И все поголовно в золотых масках за „некомпетентность“».

Вернулся с гастролей, протягивает книжку и с гордостью сообщает: «Лично Габриэль Гарсия Лорка прислал!» Это он оговорился, Маркеса Лоркой назвал, а Толю Горячева на репетиции окликнул: «Алексей» — я сзади сидел. Петр Наумович обернулся: «Не думай, что маразм только в тебе, он и вокруг тебя». Книжку ему Людмила Васильевна «подарила», попросила, чтобы послали бандероль «от Маркеса», который якобы был на спектакле «Семейное счастие».

Фоменковские три кита: держать удар, добиваться своего, быть хозяином всего. — Так чтó, сынок, в декабре закончишь? — Да, закончу. — Точно? — Непременно закончу в конце декабря. — Вряд ли, уж больно ты уверенно это заявляешь. Кстати, я понял жанр Маркеса! Это — черная комедия. Вначале вырубаем свет, потом Грасиела орет полтора часа в темноте, а на поклонах — врубаем свет снова. Черная комедия — очень заманчивое решение.

Алло, Петр Наумович, я не рано звоню? — Поздно. Ты тапочки свои заберешь из Мастерской? Я все на них с грустью смотрю. Может, надеть да носить? — Носите, конечно. — Нет, я их на дверь прибью… А ко мне доктор-китаец приходил! — Что, взглядом лечит? — Нет — сдувает, все сдувает, чем бы ты ни болел — сдунет и все. Шарлатан, конечно, надо его в ГИТИС пригласить. Считаю, необходимый для режиссера предмет — шарлатанство. Ты когда кино закончишь? — Надеюсь, скоро, там уже полный дурдом! — Но ты должен быть хозяином всего — тогда будет интересно. Ха-ха, по-моему, очень интересно быть хозяином дурдома!

Лёша, а если купить велосипед и ездить на нем в театр? Как думаешь — сердце поправится? Он то и дело прижимает руку к груди. Очень похудел и в больших очках похож на Давида Самойлова. Майя Андреевна сетует: Петр Наумович на репетиции отбрыкивал кульбиты и ходил колесом. Разумеется, заболело сердце. А что делать, если артисты реагируют лишь на яркий показ? Он сам их приучил. Вот и ходит колесом. Все хорошие, тонкие, балованные. За то и любимы, что многое вложено. Но все на шепотке, на рефлексии — без встречного внутреннего огня. Купили с Ирой тюльпанов, два шара воздушных, попросили мальчика соседского занести букет с запиской: «Петя, выходи гулять!» А шарики на нитках к его окнам подняли. Утром звонит: — Ты решаешься петь при Ирине? — Она как-то терпит. — Святая… Я хочу, чтобы она спела «Пикколо Бомбино» в «Трех сестрах». — И он поет Вертинского, а потом: — Мы двух слов друг другу не сказали, и хорошо, потому что на душе — мрачно. — Почему мрачно? — По кочану.

Репетируем, но как-то мало счастья — какой-то лучше или хуже затверженный урок. Взорвать бы все нарепетированное, найти главное! Репетиции должны быть веселыми, яркими, в каждой обязательно должно быть «без чего никак!», иначе разойдемся по домам, не узнав, зачем был этот день. Была невеселая репетиция — набивали руку, отрабатывали пассажи. Соединяли в сложном рисунке Фомы жест со смыслом, текстом и действием. Но идет нарывами, не рождается, а натаскивается, репетируется в прямом смысле слова. Людмила Васильевна… у нее в этом спектакле, по-моему, одна тема — не разочаровать Петра Наумовича. Показываю — не смотрит, говорю — не слушает. Как же ее обмануть?

Петр Наумович, очень долго получается, пока я с этим веером и куклой вожусь. — Ничего не долго. Когда хочешь сыграть быстрее, играй подробнее. Она садится и три минуты снимает башмаки, три минуты, потому что застежки сложные, шнурки. И зритель в зале умирает от скуки — нельзя так долго. А почему долго? Ненаправленное действие. Ну, представь, ее любимый ждет, оба опаздывают, а она шнурки три минуты завязывает и делает это нарочно — уже сцена, есть за чем следить. Не бывает долго, когда направленно. Это необходимый элемент действия. Всегда, в любой детали, ищи, на что она направлена. Жизнь в адрес события — какого? Очень важно помнить!

Когда он осенью из больницы вышел, упрекал: «Что же не навестил, Алёша?» — «Так ведь не пускали!» — «Да ладно вам — не пускали…» Ира включила новогодний телевизор, а там — его поздравление. «Что ж, мы даже открытку ему не отвезем?» И обдало тоской. Я позвонил Лиле, попросил телефон в больнице. И сразу стало горько, что не позвонил прежде — вчера, час назад. Хороший называл меня Алёшей, называл Ирину — Иринушкой, говорил, что любит, что соскучился, что сердце болит. Сердце многоинфарктное, рваное, большое сердце Петра Наумовича… На перроне перед отъездом в Питер, но это от ветра, слезились глаза.