Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Отпевали в Елоховке. Толпа в пустом храме. Священник-старичок, отец Герасим, древний-древний, с бородой. Ищу глазами Фому. Он позади всех — аккуратный, строгий, собранный и будто прозрачный в контровы́х лучах из высоких окон. За ним вдалеке балдахин митрополита Алексия в лампадах. Я вижу — он молодой, удивительно молодой! Все думалось: Фома — патриарх, а тут прошелестел мимо старичок — отец Герасим, и так помолодел Петр Наумович.

Я как-то спешил в театр, поймал такси. Таксист тоже очень спешил в таксопарк на какую-то политлетучку. Так я, всюду опоздав, попал к шоферам на полоскание мозгов. Все сидят, слушают, лектор докладывает о международном положении, неспешно, время oт времени плеснет из графина в стакан водички и дальше жует свою тягомотину. Наконец закончил, оторвал кочан от листочков: «Что, товарищи, есть ли вопросы?» Из последнего ряда грубый басок: «Один вопрос, товарищ лектор: у вас стаканчик не освободился?»

Людочка, посмотри, как прекрасно доигрывает кресло-качалка после твоего ухода… Скрипит… вздыхает: «Вернись, я все прощу…» — так понятно. Поверь, на подлинную выразительность не затрачиваются. У нее сейчас настроение — предутренний выпивон, финальная поддача — лишь бы длить доигрывание всей предыдущей жизни. Максим, а у тебя по действию в этом ее скандале и ворохе обвинений — стараться терпеливо сотрудничать. А потом вдруг уснул — так заслушался, так радостно ее почувствовал, что уснул, но продолжаешь реагировать. И захрапел. Нет, не так: надо найти храп. У Сальваторе твоего аскетизм, самоограничение колоссальное — не курил, не пил, а если пил и курил — все на пользу! Но носоглотка и дыхательный аппарат все-таки с последствиями невоздержанности прожитой жизни… Фоменко демонстрирует блистательную партитуру храпа в диалоге с репликами Грасиелы — храп-ответ, храп-обида, храп-презрение — десятки вариантов и оттенков. — А эта баба все вытягивает из него жизнь тонкой жилой, двадцать пять лет наматывает на веретено, чтобы потом разом размотать в одну предсмертную предрассветную минуту в финале. И тут она видит, что он спит, видит этот череп, траченный молью жизни, и взгляд с поволокой легкого идиотизма. Был овал лица, стал обвал лица. Видит, как растаяла рука, выронив предмет, забыв о жесте… Как листья, что гнили год под снегом… — Кричит в рубку. — Нет! Не надо это делать с помощью света. Надо менять фильтр в душе. Хочется женщине тепла, и нежности, и грубости рук. И запятую поставить негде. Макс, спи, но слушай, впрочем — не выдавай себя. Ты в ужасе понимаешь: ее мечта будет насиловать меня до старости лет. И тогда уж, конечно, умрем в один день. Бросьте ему матовый свет на лицо… Нет, не надо! Сам, Макс, сам — лицо должно быть мертвенным — желто-зелено-иссиня-пепельным. Играешь зомбированность, но ищи, где он ее преодолевает. Задери нос, будто изображаешь режиссера, и ты станешь внутренне курносым. Вот так, молодец! Ублюдок с нюансами, мужик-вездеход, одной ногой уже у другой бабы, и не только ногой, но и тем, что к этой ноге прилегает. Фокусник, бабник-многостаночник, Кио! Сколько раз от баб уходил, уходил гордый, а теперь только понял — это они меня уходили. А ты, Люда, под пледом уже обуглилась от ревности, и масса нерешенного, невысказанного — плед душит, давит, теснит. И ты из-под него конвульсивно выпрастываешься. А не то что — скинула и пошла. С упоением и глубоко вспоминай катастрофы совместной жизни, чтобы все в зале это на себя примерили и сказали бы: «Не дай бог нам такого счастья!»

Опять Петр Наумович принес и сунул мне конверт. Я подумал: «Вы чуть моложе моего отца… Я был часто нетерпим с отцом; может, хоть теперь есть возможность извиниться? Надо брать и не ранить его. Отец время от времени давал мне по пятерке из своих заначек. У Петра где-то в Литве есть сын, он шлет туда деньги. Сыну уже сорок пять. А преемника у Фомы нет; не того, кто бы театр принял, а того, в ком бы выявилось сыновство.

Макс, пощекочи-ка Людмилу Васильевну, а то чувственное ощущение партнера с годами слабеет. Все слова за два года репетиций омозолились, стали с копытами — и тупо бьют по глухому зрителю. Надо освежать, идти по тексту босиком, ощущать его тонкой кожей. А вы так тоньшите, так глубоко играете, мастерите псевдотонкость, так глубоко проглочено содержание, что из задницы торчит. Надо же просто слушать мелодию, поверьте — чувственность музыки мудрее философии. Давайте, еще раз! Нет! Зачем такая выразительная пластика, визуальное восприятие закладывает уши — не слышу смысла. Эй, Людмила Васильевна! Не надо рук, не надо пордебра, вспоминая прошлое, надо мысленно вылезти из лифчика, ведь тогда, в юности, ты лифчик не носила. — Всегда носила… — Ну, тем более — пора вылезать. И не играйте в пол! Прошлое у них наверху, они живут прошлым, а будущее — внизу, страшное; будущее, которого нет.

У нас же пьеса про юбилей, про фальшь купленного позднего признания. Я, когда первый раз попал в милицию, сразу после войны, мне было лет двенадцать, там тетка сидела за решеткой, и она мне сказала: «Сынок, я тебе как мама говорю — никогда не признавайся!» Грасиела долго и мучительно достигала ненужного ей совершенства. А поняв, что потеряла, пропустила, профукала главное в жизни — любовь, — спохватилась хоть что-то спасти. Но поздно — ехал Харон с моих похорон. Сидит одинокая, рассматривает свои украшения — аукцион наедине с самой собой. И только смерть снимает с лица слой за слоем всю прожитую жизнь, до подлинного личного возраста человека — кто когда расцветал. Вытеснение прошлого настоящим. А когда настоящим становится прошлое?.. Настоящее делается текущим, притворным, неважным. Вот ты, Люда, в сцене с Маркизой говоришь: «Кто-то открыл окно…» Там за стеной умирает папаша Сальваторе. «Кто-то открыл окно…» А кто этот кто-то? Кто-то еще в доме есть. Я к тому, что мы не умеем играть смерть, хотя живем с ней все время. Миленькие, понимаю — обрыдло все, текст уже на зубах скрипит, но надо стараться хоть чуть-чуть проживать. Должен же быть хоть какой-то прожиточный минимум существования. Иначе не актер, а безмордый инвалид и заемная душонка чужого текста. Тихонько опускайте руки — пусть медленно тает мизансцена. Только что отзвучала музыка прошлого, свадебная песенка пятьдесят третьего года. Людочка еще напевает ее, длит, но она уже кончилась. А Максим, поседев изнутри, схватившись за сердце, отбредает к креслу… Она. Ты сделал меня счастливой без любви… Он. Как это, счастливой без любви, трудно понять… …И смотрит на нее, и ждет ответа. Но ответа на другой вопрос, ему страшно, он цепляется за слова, за разговор. Так ярко вспомнилась минута далекого прошлого, что все настоящее обесценилось, мгновенно девальвировало — как это могло случиться? И стало страшно. Вот о чем это «Трудно понять!» — страшно понять, не хочется понимать. Мужской страх ипохондрика-победителя, раззолоченного в мишуру импотента — в богатство, родовитость, газетную шумиху по поводу юбилея… А ей ничего этого не нужно. Как все-таки бесстрашны женщины. И верны и честны перед собой… Если любят. Вот за стеной в отеле пыхтенье и стоны. Рядом любовь чужая — она уже счастлива. Это — клан, клан любовников… Но уходит своя любовь, и чужая начинает ранить. Необходимо найти громадный шикарный черный парик с продрисью седины — львиная грива опозданки. А самой уже не встать — бредет к телефону на четвереньках — женщина о четырех лапах. И не может забыть свидание в заснеженном Париже. Вы поймите — такая экзотика! — снег там редко. Утром ей записку принесли, два коротких слова «Как жаль»… Давайте так и назовем спектакль. А то что это: «Любовная отповедь женщины сидящему в кресле мужчине»? Нет, лучше коротко и безнадежно — «Как жаль» — хорошо же, правда?

Давай, Люда, — вышла счастливая, оделась на свидание легко, как можно легче, чтобы до минимума свести все до и после — рыбное блюдо: блядь по-монастырски. Но встретила его и превратилась в дряблую воблу. А Макс в углу спрятался — спасается. В этом доме жить можно, спасаться — негде. Первая реплика, Люда, — на него — активное действие: «Дай трешку — трубы горят!» — и отворачиваешься, уколотая воспоминанием, — действие, размоченное в лирике. — А у меня какое действие, Петр Наумович? — А у тебя, Макс, здесь сложное действие, сразу не определишь… ну… мохнатое действие с оттенками. Нано испугался связи с Грасиелой — резко от испуга играет целомудрие. Люда, хватит петь, как Мансурова, брось эту свою Вахтанговщину! У тебя вместо мысли — внешняя музыка фразы. А это — скверно. И мимика хороша, когда ее мало, — надо чуть-чуть, чтобы зритель наслаждался догадкой. А пыльное противопоставление театра представления театру переживания брось! Станиславский, Немирович, Сулержицкий — столпы однопартийной театральной системы Советского Союза. Нет, все едино и взаимно и действует по принципу полярности: испереживаться до представления, изпредставляться до подлинного переживания. Главное — природа игры или игра природы в актере. — Макс, прикрывайся от ее напора бессмысленными аргументами, дворянским родом, фамильным грибом… Тьфу, оговорился, фамильным гербом, а не грибом, конечно, при чем тут гриб? А может, и гриб… нет, пусть как у автора — скучненько и точно. Так, Максим, возьмись пальцами за переносицу, будто пенсне держишь, и тихо-тихо говори ей, что свидание тебе предстоит — деловое. Мужики умеют устало врать, так устало, что многие верят. Мариночка! Там Шопен в исполнении Рубинштейна — надо его вымонтировать и перевмонтировать в другой кусок… Ты переделала уже? — Минуточку, Петр Наумович… — Ну хотя бы перепоняла?..

Молодец, Люда, хорошо сыграла! — А что я здесь сыграла? — Залог утрат и радость бытия! И прекрасна, потому что живешь не собой, а предметом, которым занимаешься. «Мама мне говорила, мама моя…» — в подтексте несогласие и восторг: и мама была прелестна, потому что была права, и я — потому что была не права и в этом была права! Очень подлинные, документальные, а потому поэтические вещи. И еще, Люда, монолог главного срыва, обвинения, самый громкий — играй под сурдинку — бунт под одеялом.

Ничего нет дороже в театре тех минут, когда зритель понимает артиста в его молчании. Молодец, Люда, а теперь, стоя на коленях, запрокинь голову. Так, чтобы слезы из глаз не вытекали. И продолжай говорить — авось высохнут. Чем тише говоришь, тем громче думай, артикулируй и воздействуй. Хорошо идет: слышите друг друга и не жмете. В каждом кипит реактор, он есть, он работает непрерывно; но под спудом вашей сдержанности. Влад, плохой свет — яркий, но бездушный, — как солнечный день в домуправлении. Макс, ноги выдвини на зрителя, голову разверни на партнера… неестественность позы — это правда театра. Люда, ну ведь понятная же мизансцена: подошла, наклонилась, коснулась рукой его лица и… легла ему в противолежку. И обвисла на скелете, и сказала: все прошло. Что-то я увлекся и развел мрак. Труппа с главным, — бьет в грудь кулаком, — трупом во главе. Откидывается в кресле, снимает очки: — Милые, я вас уже замучил, у вас уже актерское шестое чувство включено. — Какое? — Идеосинкрозия к режиссеру… Но чего не сделаешь, чтобы произведение зияло редкими метастазами смысла.

— Мне плохо, совсем, на репетицию не приду, — шепчет по телефону Петр Наумович. Я не спеша приехал в театр — все в зале, и Фома тоже. Стоит спиной к входу: — Пожалуйста, репетируйте без меня. Обернулся и прошел мимо, даже не кивнув. За ним приехала Майя Андреевна, вела его под руку, а он, шаркая, шел из театра к машине и плакал — от бессилия. Как старательно Максакова репетировала — она в тревоге, дело двинулось к финишной прямой. До этого ей казалось, что все легко, что все запущено Фомой — гениальная работа обеспечена. Но приходит момент, актер понимает, что выходить ему, быть на сцене — ему. Какая хорошая, умная, подробная репетиция.