Цитаты из книг автора «Алексей Злобин»

Мы с Леонидом Исааковичем дружили, говорили друг другу «ты» не панибратски, а уважительно, с достоинством. Во-первых, во-вторых и в-третьих, Леонид Исаакович Ярмольник — профессионал. И меня покоряло, с каким простым мужеством и человеческим терпением он тянул свою актерскую лямку на этой труднейшей картине. Кто-то скажет: «А капризы?» Отвечаю раз и навсегда: капризов не было. Срывы, усталость, непонимание, досада — все было, капризов не было. Оба, и Герман, и Ярмольник, понимали, что взялись за непосильную, чудовищно сложную задачу, и оба, терпя друг друга, старались ее решать. Они были в связке, все радости и крушения объяснялись этим. Остальное — не наше дело и не нам судить — картина покажет. После недели общей муки и еще двух дней сверхмуки Герман вышел из комнаты. Сидел себе в ресторане отеля как ни в чем не бывало, обедал — с аппетитом, спокойно, будто не голодал все эти дни. Я подошел поздороваться. — Лёшка, присядь. А что думаешь, если Лёня, когда он видит костры с еретиками, от растерянности не заметит, что опирается руками о кровавый кол, и вдруг сделает вот так? Герман проводит рукой по лицу, показывает, как сделает Лёня.

Уже пятый день все готово к репетиции, Юрий Владимирович Оленников зовет Леонида Исааковича по рации. Леонид Исаакович приходит в игровых штанах и белой майке — без мечей, нагрудника, наплечника, перчатки, арбалета, трубки, фляги, кинжала — одним словом, репетиционный костюм Ярмольника на двадцать кг легче съемочного. Юрий Владимирович и Леонид Исаакович пожимают друг другу руки и начинают репетировать, то есть, повторив текст, обсуждают что-то несущественное, чтобы не повредить уже давно заученному и вбитому в кожу куску роли.

Доброе утро, Олежка, пошел ты на х.. со своими мечами, понял! — Понял, Леонид Исаакович, но я не вас, я Юрия Владимировича спрашивал, вдруг ему надо для репетиции. Леонид Исаакович вопросительно взглядывает на Юрия Владимировича: — Юр, тебе надо, чтоб я с мечами? — Ну что ты, Лёнечка. Оба неожиданно переходят на еще более дружелюбное «ты», Ярмольник говорит в рацию: — Олежка, слышишь, это Ярмольник! — Да, слышу, Леонид Исаакович! — Знаешь, что Юрий Владимирович сказал? — Догадываюсь, Леонид Исаакович. — Ну вот и молодец. И в этот момент является Герман. Неуверенно хрюкает рация, он всегда путал, какие кнопки жать: — Алё, Лёнечка, доброе утро, дорогой. — Доброе утро, Алексей Юрьевич! — Будь добр, Лёнечка, дорогой, передай, пожалуйста, если тебе не сложно, рацию Юрию Владимировичу Оленникову, алё, Юра? — Да, Алексей Юрьевич, доброе утро! — Юра, пожалуйста, попроси Леонида Исааковича репетировать в полном костюме и с оружием, иначе тело, понимаешь, привыкает к неправде, ладно, дорогой?

Панченко как-то сказал: «Русская история — это история русской глупости». Да, особенно когда мы начали учить других уму.

Потом я видел, как Ярмольник прижал Юдина к вагончику и, мне показалось, бил, но сам Олежка утверждал, что мне так только показалось, что просто они уточняли крепления и пряжки, коих множество на костюме, и Лёня с Олегом их все обсудил. — Выключите рации, все! Все к чертовой матери выключите эти поганые рации, иначе я буду драться лично с каждым, и чехам это тоже переведите! Если он хочет что-то сказать артисту, пусть идет на площадку, а не лежит в номере, мне надоела эта радиорежиссура, поняли! Ну и что нам было делать? Я объявлял перерыв, Герману отвечал, что Лёня все услышал, а Юра понял. Потом командовал: — На время перерыва всем переключиться на другую волну! — На какую? — На любую. И группа уходила куда-нибудь на волну пиротехников, а те врубали музыку, и являлась чудесная девушка-кейтеринка с бутербродами и кофе. А потом все включали рации, Леонид Исаакович слушал, что нового придумал Алексей Юрьевич, а Олег Юдин стоял позади со всей сбруей и мечами наготове, мало ли — захотят всерьез репетировать.

И вовсе небезразлично, нальешь ты себе этот кофе из бачка, отстояв в долгой очереди, или тебе его поднесет бодро улыбающаяся белокурая девушка с изящной татуировкой на загорелом плече. Она успевает освежить этим утренним приветом и радушием всю съемочную группу: режиссеров, администрацию, глав цехов, чьи номера раций начинаются на единицу или помечены кусочком красного скотча, — работа этих людей особенно нервная и напряженная, от их настроя зависит общая атмосфера процесса. Кейтеринг стоит на поле за стенами замка. Там дети каскадеров выгуливают не занятых в съемках коз и собак, блеют овцы, квохчут слепицы, так по-чешски зовутся куры, — все напоминает деревню, куда хочется, а мы прикованы к площадке, к неаппетитной средневековой кинореальности. Но как только перерыв, приходит эта красивая бодрая девушка с подносом сэндвичей и терпким кофе. За обедом всем сразу без долгих очередей достается еда, успеваем не только поесть, но и отдохнуть, кто — прогуливаясь, кто — улегшись на траве под приветливым чешским небом. С возрастающей жарой появляются мороженое и холодный лимонад. Она приходит уже не одна: красавцы-каскадеры тащат следом подносы и ящики с питьем. Все влюблены в девушку-кейтеринку, заражены ее здоровьем, белозубой улыбкой и радостью осчастливливать нас. Эта бытовая ерунда, воодушевляя многих, совершенно не касалась Германа. Он мучительно и трудно шел от кадра к кадру, от сцены к сцене, и Леонид Ярмольник, понятное дело, за ним. Порой казалось, они уже извели друг друга и вот-вот грохнет скандал.

На Невском у Адмиралтейства вдруг почувствовал, что не узнаю ничего — как будто изменились масштабы тысячу раз исхоженных мест. Видимо, это я изменился, стало неуютно и тревожно, захотелось обратно в Чехию.

Значит, этот жеребец не будет репетировать? — Не будет — это в целях безопасности; но он все сделает в кадре как надо. — Тогда уведите его к чертовой матери и приведите мне такого же, но чтоб репетировал! — Невозможно, другого такого нет. Это была лишняя фраза, Герману категорически нельзя говорить слово «невозможно», иначе он бросится всех топтать, не разбирая, у кого дни критические, а у кого нет. И переводчица это знала, но она только переводила, и Мартин это знал, но он тоже только переводил — с конского на людской. А конь этого не знал и знать не хотел.

В кадре должен быть нерв, живая трепетная энергия. Срепетированности для этого недостаточно. Кадр должен быть заряжен взрывом, непредсказуемостью, снят как единственный раз случившийся, невозможный в повторении, тогда на нем будет отпечаток действительно бывшего, подсмотренного, ухваченного у жизни. Для этого и нужна безусловность всей декорации, избыточная, на 360 градусов обзора, даже если снимать предстоит только сектор. Поэтому из смены в смену бродят артисты и массовка в костюмах и гриме. Свиньи и гуси сутками сидят в загоне — чтоб прижились. И понукания Германа: «Лёшка, иди моторь площадку!» — для того же, для нерва, — все должно без устали действовать, вариться, кипеть, накапливая и вырабатывая энергию кадра. Подготовка к нему — как напор воды через турбины в плотине, где мерно гудят, потрескивая, генераторы, вырабатывают ток для единственной вспышки-молнии — настоящего кадра. Стучат топоры и жужжат пилы, прореживая, а фактически перестраивая частокол из огромных бревен. Десятки раз спрыгивает с телеги, ломает нос офицеру и идет, забросив за спину мечи, Леонид Ярмольник, каждому из сидящих у костров поставлена точная задача: — Ты жуешь хлеб. — Ты перематываешь портянки. — Ты выжигаешь вшей из своей поддевки, машешь ею над огнем. — Ты плюешь в костер не переставая, так — от тоски и скуки. — Ты несешь дрова через двор и бросаешь их у костра, случайно задевая товарища. — Ты спишь, почесываешься и стонешь во сне. — Ты перемешиваешь в горшке сушеный горох, вытаскивая оттуда и бросая в огонь личинки червей. — Ты… — Ты… — Ты… Их человек шестьдесят, все чехи, и с каждым через переводчика мы добиваемся естественности и правдоподобия. Нам не привыкать — полтора года тренировались. Что из этого увидит зритель? Ничего конкретно — все в темноте, у костров на общем плане; но зритель будет ощущать неслучайное, осмысленное движение в кадре, его неповторимую и подлинную атмосферу. А на первом плане герой в телеге, подбежавший офицер, мечи. И даже без крупного плана — какая-то детально пойманная правда в тревожных сполохах ночных костров, с сидящими вокруг людьми. Когда все отрепетировано, снято на видео, десять раз показано и переуточнено, когда готовы оператор, и актеры, и массовка и свиньи хрюкают как надо, — приходит Герман и начинает возгонку этой браги в спирт.

Приходит Герман, еще засветло. — Покажите мне жеребца, которого впрягут в телегу Руматы. Приводят жеребца. — Не то. Это высокородный верховой конь, а нужен тяжеловоз, битюг, рябого окраса. Ассистент по реквизиту уезжает на ближайшую ферму за битюгом, а Герман начинает разводку. — Вот сюда подъедет телега, Румата спрыгнет, возьмет мечи, к нему подойдет офицер и спросит пропуск, Румата схватит его за нос и сломает, вот так; Лёшка Злобин, подойди сюда! Я подхожу, Герман хватает меня за нос и крутит, показывая, как Румата ломает нос офицеру. — Потом он пойдет с мечами на плече через мост в ворота дворца. Вот, собственно, все. За три ночи снимем. И еще один маленький кадр: мужик ведет на веревке белого вола, под утро, мимо частокола из бревен вдоль замковой стены. Где этот частокол? — Вот, Алексей Юрьевич! — говорит художник Сережа Коковкин. — Это не частокол, это стена. — Но частокол и есть стена, Алексей Юрьевич. — Нет, Сережа, бревна должны быть с промежутками, скреплены коваными крюками, сквозь них должен сочиться утренний свет, сам представь, как это будет красиво. — Но мы по эскизам построили сплошную стену! — Вот именно, перестраивайте, сколько времени вам нужно? — Сутки, не меньше. — Очень хорошо, а мы пока порепетируем. Юра, Лёша — вы все поняли? — Да, Алексей Юрьевич. — Снимите на видео и покажите. Он уходит что-то обдумывать, копить силы к предстоящему кадру. А мы остаемся репетировать.