Бросил взгляд на результаты своих трудов – вроде все в порядке. Теперь – ходу. Махнув Михалычу, я побежал в лес. Слава богу, никто пока на дороге не появился. Если б кому-то вздумалось проехать тут, когда у меня в руках была взведенная мина… было бы очень хреново. Но обошлось. Мы, поглядывая на виднеющуюся за деревьями открытую местность, бежали по краю леса. В лесу все было тихо и спокойно. Только наше с Михалычем тяжелое дыхание вплеталось в пение птиц. Бежали долго. Слишком мы задержались у дороги – наши успели далековато уйти. А я было думал, что мы сможем догнать их до изгиба леса.

Первым на остальную часть группы наткнулся я. Остановился так резко, что Михалыч чуть не сбил меня с ног.

– Свои! – Почему у меня голос так охрип?

Алфедов опустил карабин.

– Все в порядке?

Судя по взгляду Терехина, вид у меня был еще тот.

Ну да, руки трясутся, дыхание как у паровоза… Седина еще, наверное…

– Так точно, товарищ младший политрук. Все сделал.

Терехин посмотрел на Михалыча, тот кивнул.

– Тогда пошли. Алфедов, вперед!

А примерно через час слева донесся отдаленный звук взрыва. И, через пару минут, еще один.

Мы шли по лесу уже четвертый день. После минирования дороги настроение у отряда немного приподнялось, но ненадолго. Мы, кстати, так и не узнали, из-за чего сработали поставленные мной мины. Может, кто-то на них наехал, а может, была какая-то другая причина подрыва. Опасаясь прочесывания леса, если на дороге подорвались все же немцы, мы не рискнули проверить результаты взрыва. Но похоже, каждый для себя решил, что на оставленный мной сюрприз все же наткнулись немцы. Но хорошее настроение постепенно исчезало. Силы с каждым шагом таяли. Линия фронта, казалось, просто издевалась над нами. Звуки канонады то приближались, то становились почти не слышны. Насколько я помнил, немцы сейчас продвигались в глубь территории Союза довольно быстрыми темпами. Сможем ли мы догнать наших? Похоже, такая мысль посещала не меня одного. Каждый раз, когда звуки пушек становились похожи на очень далекое эхо грома, лица моих новых товарищей становились мрачнее. Не терял уверенности только политрук.

Ко всему прочему добавились проблемы с едой. Каравай хлеба, прихваченный мной на хуторе, мы доели вчера утром. До сих пор удивляюсь, как Терехин смог растянуть этот небольшой запас продовольствия на пять дней, учитывая, что в отряде было семь голодных, измотанных постоянной ходьбой по лесу ртов. Хотя последние два дня мы питались большей частью подножным кормом. Хлеб был лишь приправой, навевавшей ностальгию по сытой, кажущейся уже сказкой жизни двадцать первого века. Основной же рацион составляли редкие в это время года грибы, какие-то корешки, найденные Алфедовым. А вчера на ужин Гримченко поймал двух ежей. Вы пробовали когда-нибудь зажаренного на костре ежа? И не пробуйте. Тем более что есть там нечего – одни кости. Радовало только то, что пока не было проблем с водой. В лесу часто попадались родники, и наши фляги почти всегда были полны. Еще очень сильно напрягало то, что, как я ни растягивал сигареты, – они все же закончились. Табак в кисете, правда, оставался. Но хоть я поначалу и пытался присматриваться к совершаемому Михалычем таинству изготовления самокрутки из газеты, в итоге решил все же не рисковать.

В общем, вы уже примерно представляете мое состояние. Живот, поначалу вовсю качавший права и чуть ли не скручивавший меня в узел, уже поутих – видимо, совсем разочаровался в жизни. Ноги просто стонали о своей несчастной жизни. Отросшая до состояния неприличной пушистости щетина и немытое тело жутко чесались. Еще побаливала спина, явно недовольная сном на голой земле. Вдобавок ко всему я еще подцепил двух клещей, одного – в совсем неприличном месте.

Так мы и шли. Разговоров у костра практически не было. Все были вымотаны до предела. Видя истощенное состояние бойцов, Терехин на второй день все же отправил меня ночью в караул с Михалычем. Махнул рукой на подозрительность или свою роль сыграла моя закладка на дороге? Двойственное ощущение. С одной стороны, снижение подозрительности по отношению к моей персоне меня порадовало, а с другой – кто в здравом уме хочет просыпаться ночью и несколько часов, придерживая веки пальцами, вглядываться в лесную темень? Первый свой караул я все же задремал, за что сапог Михалыча оставил на моих ребрах внушительный синяк. Не поверите, сон как рукой сняло!

Вечером четвертого дня нас снова остановил Алфедов, бессменно исполняющий в нашем отряде обязанности разведчика. Он бесшумно возник из-за куста, и тупо смотрящий только себе под ноги Терехин, который шел все так же впереди, чуть на него не налетел.

– Метров через четыреста лес заканчивается, – объявил разведчик. – Дальше идут луг и река. А за рекой поля.

Новость никого не обрадовала. Никто не горел желанием передвигаться по открытой местности. Но это было еще не все.

– На лугу, между лесом и рекой, аэродром.

Еще лучше. Теперь, если форсировать реку, придется это делать практически на глазах у немцев. Или закладывать солидный крюк, чтобы обойти аэродром стороной.

– Что с охраной со стороны леса? – Терехин при упоминании аэродрома немного оживился.

– В лесу никого не заметил, товарищ младший политрук. А сам аэродром подробно не рассматривал.

– Веди. – Политрук указал взглядом вперед. – Посмотрим, что там.

К опушке леса мы шли медленно. Почти крадучись. На этот раз, видимо из-за близости противника, Терехин отправил вперед кроме Алфедова еще и Михалыча. До края леса мы дошли тихо. В лесу немецких секретов или не было, или мы, не заметив их, проскользнули мимо. Наконец впереди показались просветы между деревьями, и мы, проползши последние десять или пятнадцать метров, залегли в густом кустарнике.

Впереди, метрах в трехстах от леса, действительно располагался полевой аэродром. По периметру взлетного поля, за рядом колючей проволоки, в лучах заходящего солнца были видны небольшие окопчики, а со стороны реки и проходившей вдоль леса дороги я заметил несколько орудийных ячеек. Метрах в пятидесяти за линией окопов в шахматном порядке стояло десять покрытых маскировочной сетью, растянутой на подпорках, самолетов. На аэродроме царили тишина и покой. Возле большой палатки, видимо столовой, весело дымила полевая кухня. Откуда-то раздавались звуки музыки. Несколько человек гоняли мяч на небольшой площадке между самолетами. Вот кто-то не торопясь подошел к одному из окопов и спрыгнул вниз… Идиллия, одним словом. Люфтваффе на отдыхе – картина маслом.

– Командир, смотри. – Откуда-то слева приполз Михалыч.

Я проследил взглядом за его рукой и увидел несколько штабелей бочек, судя по всему – с бензином.

– Вот неплохо было бы стрельнуть.

Терехин, после минутного раздумья, покачал головой:

– Даже если попадем, может не взорваться. Зато немцы сразу за нами увяжутся.

Я немного покопался в своих запасах и протянул Терехину пять патронов, носики пуль которых были украшены черно-красной маркировкой.

– Взорвется, товарищ младший политрук. Если этими стрелять – взорвется.

Политрук смотрел на бронебойно-зажигательные патроны, а лежащий справа от него Гримченко что-то пробурчал себе под нос. Вроде бы снова что-то о волшебном мешке. Терехин подумал и снова мотнул головой.

– После такого точно лес начнут прочесывать. Не уйдем, – сказал он это грустным-грустным голосом.

Было видно, что ему очень хочется подорвать ко всем чертям это гнездо, из которого гнусными жалящими насекомыми вылетают самолеты с крестами на крыльях. Но ответственность за людей, которых он пытался вывести из вражеского тыла на соединение с Красной армией, пересилила. Не знаю, может, к этому чувству ответственности примешивался еще и страх безвестно сгинуть в лесу…

Ход моих мыслей был бесцеремонно прерван. Из леса, откуда-то справа от нас, раздалась длинная гавкающая пулеметная очередь, аккомпанементом которой выступали хлопки винтовочных выстрелов. Видно, в головы стреляющих пришла та же мысль, что и нам. На месте штабеля бочек вспух багрово-черный шар, от которого начало расплываться огненное озеро. Мы, не ожидавшие такого, просто застыли.

– В лес! – заорал первым пришедший в себя Терехин.

Но пришел в себя не только он. Немцы тоже уже оклемались. Со стороны аэродрома заросли начали, поблескивая трассерами, прочесывать пулеметные очереди. Я, на одних инстинктах, уткнулся лицом в землю и попытался, отталкиваясь руками, задом отползти в лес. Волна адреналина была настолько дикой, что из головы исчезли все мысли, остались только инстинкты, сейчас орущие, что надо очень быстро валить отсюда. Впрочем, остатков моего разума было достаточно, чтобы краешком сознания наблюдать за происходящим вокруг.

Как раз в тот момент, когда я вжался в землю, пуля на выходе снесла всю правую сторону лица Михалыча, который все еще смотрел на Терехина, когда со стороны аэродрома прозвучала первая очередь. Мой затылок, на который и так градом сыпались выбитые пулями щепки и прочий мусор, заляпало чем-то теплым. Саша Гримченко выпустил оставшиеся в диске его ДП патроны и, волоча за собой одной рукой опустевший пулемет, резво развернулся и пополз в лес вслед за Терехиным. Алфедов, каким-то непонятным образом, умудрился из положения лежа прыгнуть за ближайшее дерево и так передвигался дальше – прыжками и короткими перебежками от дерева к дереву. Лешка вначале застыл на месте и, словно загипнотизированный кролик, смотрел на вспышки, мерцающие на пулеметных стволах. В чувство он пришел, только получив в левое плечо пулю. Оля… Ее я, видимо тоже инстинктивно, успел вжать в землю, когда зарывался лицом в нее сам. Сейчас она что-то полузадушенно пищала. Я немного ослабил руку на ее затылке, и Оля принялась выплевывать набившуюся в рот землю. Схватил ее за руку и, потащив за собой, пополз к ближайшему дереву.

Почувствовав за собой хоть какое-то укрытие – ствол дерева, о который то и дело с глухим стуком били пули, – я немного пришел в себя. Не выпуская Олиной руки, развернулся, стараясь все так же вжиматься в землю, и, волоча за собой девушку, с максимальной скоростью пополз в лес. Ориентиром мне служили мелькающие впереди подошвы сапог Саши.

Встать я рискнул, только когда пули уже практически перестали свистеть над головой. Немцы все еще стреляли, но мы уползли глубоко в лес, и только редкие пули, чудом миновав стену древесных стволов, повизгивали в воздухе. Опасность еще не миновала, и я не рискнул выпрямляться в полный рост. Так и пытался бежать в какой-то невообразимой позе – колени согнуты, а верхняя часть туловища наклонена чуть ли не на девяносто градусов. Почувствовал холод и понял, что штаны у меня насквозь мокрые… Стыдно, конечно, но многие ли смогли бы сохранить сухие штаны, когда по тебе лупят несколько пулеметов?

Мы неслись через лес, будто сдавали норматив по бегу. Каким-то образом наш отряд, уменьшившийся на одного человека, умудрился не рассеяться в наступивших сумерках. Каждый бежал, ориентируясь на спину того, кто был впереди. Первым, как всегда, был Алфедов, за ним Терехин, от политрука немного отставал Гримченко, пулемет которого, казалось, цеплялся за все окрестные ветки, почти вровень с ним бежал Лешка. Ну и замыкали колонну мы с Олей, которую я продолжал тащить за руку. Бежали не скрываясь, с треском проламываясь через кусты и ломая ногами, казалось, каждую лежащую на земле ветку, хрипя на весь лес и топоча, как стадо бизонов. Сейчас было не до маскировки, у каждого в голове была только одна мысль – поскорее убраться подальше от аэродрома.

Вдруг впереди и чуть справа щелкнул выстрел. Потом прогавкала короткая очередь, и бегущий впереди Алфедов кубарем покатился по земле. Споткнулся и упал, схватившись за голову, Терехин. Я, снова дернув к земле Олю, рыбкой нырнул за ближайшее дерево, надеясь только, что на земле не окажется никакой сучковатой ветки, о которую пропорю себе живот. Остальные, кто был еще на ногах, тоже попадали кто куда.

Судя по звукам выстрелов, нас обстреливало минимум пять человек, по крайней мере один из которых был вооружен пулеметом. Пули снова свистели над головой. Первым сориентировался Лешка. Он, похоже, еще в падении, зашипев от боли, сорвал с плеча карабин и, матерясь, стал стрелять куда-то в лес. Из-за соседнего дерева Саша, отбросив наконец в сторону бесполезный пулемет, разряжал в том же направлении мой «парабеллум». Я, повинуясь стадному инстинкту, тоже взялся за свой трофейный карабин. Стрелять пытался на вспышки выстрелов. Не знаю, попал куда-то или нет, но, похоже, все мы патроны тратили впустую – количество стволов с той стороны не уменьшалось.

Опустошив обойму, Лешка рванул из-за пояса гранату. Немецкую «колотушку». Шипя и матерясь, он долго пытался свинтить с деревянной рукоятки колпачок. В конце концов ему это удалось – дернул шнур, и граната полетела в заросли, из которых сверкали вспышки выстрелов. Грохнуло. Судя по звукам, на одну винтовку у противника стало меньше. Зато пулемет стал посылать в нашу сторону очереди длиннее.

Тут ударник моего карабина сухо щелкнул. Я отвел затвор и вытащил из кармана новую обойму. Попытался засунуть патроны в карабин, не вынимая из планки, но что-то клинило, и перезарядить карабин никак не получалось. Плюнув на это дело, стал запихивать патроны в обойму карабина по одному. Краем глаза я видел, как Лешка дергает шнур у второй гранаты.

– Получите, суки! – заорал он, бросив врагу новый подарок.

Снова грохнуло, и на этот раз замолк пулемет. А еще через несколько выстрелов смолкли и винтовки. Над лесом снова повисла тишина, бьющая по ушам сильнее любого взрыва.

– Эй там, – раздалось из зарослей на чистом русском языке. – Оружие на землю и выходи по одному!

* * *

Подняв руки над головой, обезоруженные, мы тесной кучкой стояли посреди небольшой полянки. Рядом неподвижно лежали Терехин и Алфедов. Ночь уже вступала в свои права, и я различал только смутные силуэты окружающих нас четырех человек. Судя по стонам, раздававшимся откуда-то слева, где-то здесь был и пятый. Наверное, раненый. Вещи у нас отобрали, оружие тоже было вне моего поля зрения. Отобрали даже мою трофейную зажигалку.

– Вы хто такие будете? – произнес откуда-то из темноты тот же голос, который чуть ранее предложил нам бросить оружие.

А в ответ тишина. Лешка, шипя сквозь зубы, подергивает простреленным левым плечом. Саша Гримченко тоже молчит, видимо горюет о все-таки «прое… ном» пулемете, который остался в кустах недалеко от полянки. Оля… А что она скажет? Мне опять говорить?

– Окруженцы мы. – Я рассудил, что молчание в нашей ситуации совсем не выход, а поскольку остальные говорить явно не собираются… – На восток шли. Собирались через фронт прорываться. А вот вы кто такие?

– А ты, милай, погоди вопросы задавать. Спрашивать-то потом будешь. – Мой собеседник явно настроился вести диалог в стиле «вопрос – ответ», причем спрашивать, по его мнению, должен исключительно он сам. – Вы тут шо делали?

– Да я ж говорю, на восток шли! – Он не понимает, что я говорю, или это я его недопонял. Значит, расскажем со всеми подробностями. – Шли через лес. Впереди заметили аэродром. Решили обойти стороной. А тут кто-то стрелять по аэродрому начал. Немцы, в ответ, из пулеметов. Ну, мы и побежали оттуда…

– Так то мы по немцам-то стреляли. – Никаких других комментариев на мой рассказ не последовало. – Ладно, пусть командир решает, хто вы и шо с вами делать.

Шли мы долго. Не знаю, сколько времени, но по ощущениям казалось – целую ночь. Руки нам разрешили опустить, выстроили в колонну и повели в неизвестном направлении. Взявших нас в плен я так и не разглядел – ночь этому не способствовала. Судя по звукам, один или двое шли впереди, еще кто-то сбоку и сзади. Через каждые пару шагов я спотыкался и несколько раз чуть не упал. Вообще, ночью лес как-то преображается. Такой красивый в светлое время суток, радующий глаз зеленью листвы и пробивающимися сквозь нее золотыми солнечными лучами, ночью он пугает неизвестными шорохами и звуками. А еще – коварно подставляет под ноги корни, ямки и прочие прелести, о которые легко переломать ноги. Не способствовал приятному путешествию еще и тот факт, что мне с Гримченко пришлось нести Терехина. Политрук, как оказалось, выжил и был без сознания. Позже, когда мы увидели его при свете, выяснилось, что пуля по касательной задела его голову, вырвав приличный кусок скальпа. Не бросать же раненого… Вот и несли мы с Сашей, как единственные, не считая Оли, не поймавшие пулю, самодельные носилки.

В конце концов, когда я уже решил было упасть здесь на месте и пусть пристрелят, если захотят, из темноты раздалось «Стой! Кто идет?».

– Свои, Костик, – ответил тот же самый голос, который допрашивал нас.

– Митрофаныч, ты, что ль?

– Буденный! – Похоже, на настроение Митрофаныча события этой ночи оказали не лучшее воздействие. – Со всей своей конницей! Командир не спит?

– А я знаю? Торчу тут уже третий час.

– Ну и торчи себе. – Наша колонна двинулась дальше. – А мы пойдем. Доложиться надо.

Минут через пятнадцать за деревьями показались проблески костров, и вскоре мы вышли на свет.

– Знач, так. – Митрофаныч, оказавшийся пожилым мужиком с седой шевелюрой и такими же седыми усами, по сравнению с которыми ныне уже покойный Михалыч был просто до синевы выбрит, одетым в потертый серый пиджак, галифе и сапоги, скинул с плеча и упер прикладом в землю винтовку. – Раненых оставляем здесь. Алексашка, проследи, чтоб их посмотрели, а мы – к командиру.

Мы с облегчением положили носилки на землю, оставив Терехина на попечение одного из наших конвоиров, и под бдительным оком остальных пошли за Митрофанычем. Тот быстрым шагом направлялся к какой-то конструкции, видневшейся между деревьев. Вблизи конструкция оказалась огромным шалашом. На высоте около двух метров между деревьями была горизонтально закреплена здоровенная палка, длиной метра три, к которой под углом были закреплены разномастные ветви, скрывающие привядшей листвой то, что творилось внутри. Вход в эту импровизированную палатку закрывал кусок брезента.

– Семен Алексеич, ты не спишь? – Даже если тот и спал, то уж точно проснулся – гулкий голос Митрофаныча поднял бы и мертвого. – Мы тут с ребятками вернулись.

На свет костра из шалаша вышел высокий (вот почему строение такое высокое) мужчина в поношенной, но аккуратно зашитой командирской форме. Под отросшими волосами, отражая пляшущие языки огня, на гладко выбритом лице сверкали черные глаза. Форма, хоть и во многих местах зашитая, была чистая, казалось еще и отутюженная, и сидела на мощной фигуре будто только из ателье. На петлицах поблескивали по одному прямоугольнику – капитан.

– Не сплю, Митрофаныч. Вас ждал. Как сходили?

– Славно сходили, Семен Алексеич. И дело сделали, и вот, – Митрофаныч кивнул на нас, тесной кучкой стоявших перед шалашом, – привел тебе. Там еще офицер раненый. С Алексашкой оставил.

Взгляд капитана переместился на нас.

– Ну и кто вы такие?

– По лесу бегали, – за нас ответил Митрофаныч. – Мы когда по аэродрому постреляли, немец с пулеметов палить начал. Ну, мы быстренько в лес кинулись. Бежим, значит, а тут слышим – сзади кто-то тоже бежит. Мы залегли, думали, немец по нашу душу в лес полез. Как увидели их, стали стрелять. А они – в ответ. Гранаты бросали, значит. А я слышу – кто-то из них по-нашему кричит. Ну и сказал ребятам огонь-то прекратить и этим велел, чтобы сдавались. Вот…

Митрофаныч закончил выкладывать свою версию событий, и повисла пауза. Поскольку никто из наших говорить вроде не собирался, объяснять ситуацию пришлось снова мне.

– Товарищ капитан, боец Найденов. – Я решил назваться той фамилией, которой меня окрестил Терехин. – Мы из окружения пробивались к линии фронта. Хотели перейти к своим. На выходе из леса наткнулись на аэродром и, поскольку наших сил не хватало для ведения боя, решили обойти его стороной. Мы собирались уходить в лес, когда ваши обстреляли аэродром. Когда немцы открыли ответный огонь, мы побежали в лес и, опасаясь преследования, продолжали бежать и после того, как немцы прекратили стрелять. Потом попали под огонь из леса. Думали, что снова нарвались на немцев, и стали отстреливаться. А когда нам на русском языке предложили сдаться, решили, что нас по ошибке обстреляли свои же, и сдались.