Читать книгу «Задача – выжить!» онлайн полностью📖 — Алексея Замкового — MyBook.
cover

И отключился. Вот так для меня, в первый же день, едва начавшись, мой боевой путь чуть не оборвался. Причем пулю я мог получить от своих же. Но, слава богу, все обошлось. Плюсом в моей ситуации было то, что я теперь не один. Минусы – неадекватный чекист, который продолжает подозрительно поглядывать в мою сторону, и то, что, похоже, эта компания собралась прорываться через линию фронта.

После моего разговора с майором бойцы расслабились. Из кустов появились еще двое с карабинами. Никто в меня уже не целился. Правда, подозрения политрука все еще не были рассеяны – он как раз что-то шептал на ухо ранее целившемуся в меня бойцу. Видимо, давал указания не спускать глаз с возможного вражеского диверсанта. Закончив это безусловно полезное дело, он подошел ко мне:

– Фамилия?

– Товарищ младший политрук, я не помню своей фамилии! – Я все же встал по стойке «смирно». – Помню только, что зовут Алексеем.

Политрук поморщился:

– Значит, до выяснения будешь Найденовым. По имени к тебе обращаться – не по уставу. Что в мешке?

Я присел перед взятым на хуторе сидором и распахнул горловину.

– Патроны к карабину, гранаты, фляга, одежда для девушки, штык-нож и хлеб.

При слове «хлеб» глаза стоявшего рядом бойца заблестели. Видимо, они уже долгое время питались подножным кормом. Увидев это, я протянул буханку Терехину.

– Это ребятам, – пояснил я, для верности кивнув на глядевших голодными глазами бойцов. – Еще есть второй штык-нож, пустая фляга и пистолет.

– А ТТ у тебя откуда? – Политрук взял хлеб и не глядя протянул буханку солдату, стоявшему сзади.

Вот этого вопроса я явно не ожидал. Блин, ну почему мне не пришло в голову, что надо продумать даже эту мелочь? Я ведь кто? Судя по форме – боец РККА. И ТТ мне по званию никак не положен. Еще понятно, как у меня оказался «парабеллум»… Понятно, что он трофейный и достался мне тем же путем, что и остальной немецкий хабар. Но я уже достал из кармана и положил рядом со своим остальным имуществом отечественный ТТ.

– У машины, где я очнулся, командир лежал… Младший лейтенант вроде… – Я попытался изобразить, что изо всех сил пытаюсь припомнить подробности. На самом деле я лихорадочно пытался тщательно сформулировать свой ответ. Прямо как на экзамене – ответить так, чтобы из моего ответа не возникло дополнительных вопросов. Только здесь покруче, чем на экзамене. Здесь «неуд» ставят пулей в голову.

– …У него пистолет взял.

– Значит, винтовку свою ты не взял, а пистолет…

Этот экзамен я провалил.

Похоже, опять придется съезжать на контузию. «Голова – предмет темный…» и так далее. А какие еще варианты?

– Так… Не знаю, товарищ младший политрук… Я плохо помню, что до хутора было…

Терехин мне явно не поверил. Ну, не приказал меня арестовать – и чудненько. Все равно он меня подозревает.

– ТТ я забираю. У меня как раз патроны заканчиваются, так что он мне очень кстати. – Покачал головой, но, глянув на лежащего неподалеку майора, решил прекратить допрос, положил пистолет и протянутую мной запасную обойму в карман и кивнул бойцам. – Странный ты какой-то… Ладно, посмотрим, как дальше будешь. Винтовку и патроны отдать, второй пистолет – Гримченко, гранаты распределите. А теперь с вами, девушка.

Оля все это время так и стояла, переводя взгляд то на меня, то на Терехина, то на лежащего в беспамятстве майора. Когда политрук повернулся к ней, она, словно испуганная зверушка, сделала робкий шажок поближе ко мне. Она меня что, теперь ангелом-хранителем считает? Хотя после того, как я ее спас…

– Товарищ младший политрук, разрешите обратиться!

Тот, похоже, немного опешил от такой смелости человека, которого несколько минут назад собирался пустить в расход.

Я обнаглел окончательно и кивнул в сторону:

– Я хотел бы поговорить с вами лично.

Мы отошли на несколько шагов, и я продолжил:

– Товарищ младший политрук, разрешите девушке пойти с нами. – Видя, что тот собирается отказать, я затараторил с такой скоростью, с которой только мог, не давая ему вставить слово: – Ее деда немцы на хуторе убили, а саму – насиловали. Убьют ведь ее, если туда вернется. И село ее рядом. Если туда пойдет, а фашисты узнают, что она связана со смертью двоих солдат, – опять же убьют. Нельзя ее отпускать. А если допросят, и она про вас рас скажет?..

– Да куда ей с нами? – Мой словесный поток, похоже, до такой степени выбил чекиста из равновесия, что тот забыл даже про уставную форму разговора командира с бойцом. – Мы же по лесам, а потом через линию фронта…

– Потом, может, что-то придумаем. – Раз ты решил не по уставу, позволим и себе вольность. – У вас ведь командир ранен, а девушка может помочь. Перевязать там… Приготовить что-то опять же… И на разведку ее, если что, можно будет в село какое заслать по дороге. Немцы ж не заподозрят одинокую девушку…

Оля осталась с нами. Все-таки я уговорил Терехина. Да и она не протестовала. Сейчас девушка сидела возле носилок с раненым майором и, изредка бросая на меня косые взгляды, колдовала над его бинтами. Мужская же половина – я, четыре бойца и политрук – сгрудились вокруг горевшего в предварительно выкопанной ямке небольшого костерка. Да, Терехин тоже сидел с нами. Видимо, все же не такой он и зажравшийся тип – с рядовыми бойцами посидеть не брезгует. А то, что требует вести себя исключительно по уставу и бдителен без меры, – так работа ведь у него такая. Следить за моральным (и не только) обликом бойцов доблестной Рабоче-крестьянской Красной армии, пресекая при этом всяческое разложение ее рядов и выявляя в них врагов трудового народа. Загнул, да? Это меня после ужина потянуло на философию. Мы только закончили поедать удивительно вкусный хлеб (я же никогда не любил хлеб!), запивая его водой, и теперь ловили уставшими телами остатки тепла, уходящего вместе с солнцем.

После памятного разговора с Терехиным прошло где-то полчаса. Поскольку майору становилось все хуже, политрук, поразмыслив, решил устроить привал прямо на месте нашего знакомства и возобновить продвижение к линии фронта утром. За это время майор так и не пришел в сознание. Только время от времени тихонько постанывал. Так что, пользуясь тем, что пока никто никуда бежать не собирается, я успел провести инвентаризацию оставшегося имущества, зарядить трофейный карабин, который после стрельбы по мотоциклу так и оставался пустым, и познакомиться с остальными четырьмя членами вышедшей на меня группы окруженцев.

Слева от меня сидел представившийся Сашей среднего роста молодой парень с давно нуждающейся в мытье густой шевелюрой, не менее грязным, но, несмотря на это, открытым и вызывающим доверие лицом. Это был тот самый Гримченко – обладатель ДП, которому Терехин отдал мой «парабеллум». Он был одет в форму бойца, причем от правого рукава гимнастерки остались одни лохмотья чуть выше локтя, а оставшееся зияло многочисленными прорехами, из-под которых проглядывало где покрытое грязью тело, а где не менее грязные остатки нижней рубахи. Сапоги пулеметчика уже давно просились даже не на пенсию – на кладбище. Правый сапог, если не считать разорванного голенища, был еще относительно цел. Зато подошва левого держалась в основном на тряпке, которой Гримченко перемотал носок сапога. В данный момент он сидел привалившись к дереву и тупо смотрел на выглядывающий из ямки мерцающий язычок огня. Время от времени почесывал голову – в волосах, после долгих скитаний по лесам, явно завелась и сейчас вовсю хозяйничала какая-то живность.

Рядом с ним сидел Михалыч. Так его называли остальные бойцы этого маленького отряда, кроме Терехина, обращавшегося к нему исключительно «товарищ старший сержант», и так он представился мне. Он единственный из всех сохранил головной убор – низко надвинутую на лоб пилотку, из-под которой строго поблескивали серые, почти бесцветные глаза. Кроме выразительных глаз, которые сразу отбивали всякую охоту шутить с этим человеком, его лицо могло похвастаться внушительными усами, на общем фоне которых явственно выделялись седые волоски. Михалыч был одет в не менее антуражную, чем у остальных, гимнастерку, которая к тому же могла похвастаться внушительной пропаленной дырой на правом боку, из-под которой виднелись пятна ожогов. На левой петлице поблескивали, отражая свет костра, три треугольника, а правая петлица отсутствовала. Михалыч сидел и задумчиво приглаживал рукой ус, время от времени его покусывая. Иногда он морщился, и тогда его вторая рука на миг дергалась в направлении ожогов, но тут же снова замирала на колене.

Прямо напротив меня сидел Алфедов – судя по всему, моя нянька, которому Терехин, похоже, поручил приглядывать за возможным вражеским диверсантом. Мной то есть. Из внешности Алфедова можно было выделить только перебинтованную руку и чуть менее рваную, чем у остальных, форму. Хотя дыр и на ней было с избытком. В остальном же… Знаете, бывают такие люди, описывая которых все время спотыкаешься на слове «обычный». Все в них какое-то… обычное. Даже глазу не за что зацепиться. В общем, если попытаться выделить его из всей собравшейся у костра компании, можно смело сказать – кроме забинтованной руки, особых примет никаких. И еще – кроме неразговорчивости. Когда я знакомился с вышедшими на меня окруженцами, Алфедов сухо назвал свою фамилию и тут же, отвернувшись, отошел в сторону. А сейчас сидит и дожевывает свой кусочек хлеба, такой же маленький, как и тот, что достался каждому из нас. Но мы уже все свой хлеб съели, а этот, гляди, ест медленно так… Удовольствие растягивает?

Рядом с ним – Терехин. Ну что о нем еще можно добавить, кроме того, что я уже говорил? Сразу видно, что раньше он выглядел живым воплощением образцового внешнего вида, описанного в уставе. Даже после блужданий по лесу и всех прочих неприятностей волосы политрука сохранили пусть подобие, но прически. Вынужденная небритость его раздражала – морщится каждый раз, как трогает подбородок. А трогает он его довольно часто и, похоже, автоматически. Видимо, в сознании Терехина никак не может уложиться мысль, что на подбородке обосновалась растительность. Или просто подбородок, не привыкший к такому вопиющему непорядку, чешется? Форма на нем пусть тоже в нескольких местах порванная, но все же наиболее приличная среди обносков остальных окруженцев, да и моих лохмотьев, по правде, тоже. Вон, даже пуговица верхняя застегнута! В общем, если мы все, здесь собравшиеся, выглядим, будто после схватки со стаей диких кошек в каких-то колючих зарослях, то по внешнему виду Терехина можно было подумать, что он максимум скатился по пологому склону в неглубокий овражек, встал, отряхнулся и пошел дальше. Правда, фуражку забыл подобрать. Сидит вот сейчас, глаза прикрыл. Спит? Не спит – опять вот рукой щетину проверяет. Имя и отчество его, кстати, тоже не знаю. Представился как «младший политрук Рабоче-крестьянской Красной армии Терехин. Вы можете обращаться ко мне «товарищ младший политрук».

Ну и последний член нашей пестрой компании сейчас, повернувшись широкой спиной к огню, мирно похрапывает. Представился он просто Лешкой, тезка, значит. Судя по всему – тоже простой красноармеец. Белобрысый, росту огромного, силы, похоже, тоже немереной… Говорил, что артиллерист. Ну да, с такими габаритами он там и вместо лошади мог пушку тащить и снарядные ящики ворочать. Кстати, когда знакомился с ним и после, заметил любопытный факт. Вот, многие представляют себе таких здоровяков белобрысых эдакими флегматичными увальнями. Ну, типа добродушный такой сельский детина, привыкший сдерживать силу, чтобы случайно никому ничего не повредить. А то как захочет пожать руку, да и оторвет ненароком, как лапку таракану. А этот вот не такой простой. Нет, конечно, совсем не как в фильмах – жлобского вида сержант с тупым лицом, охаживающий где-то в застенках подкованными сапогами ребра очередного допрашиваемого. Совсем нет! Просто, несмотря на какое-то детское, огромное детское лицо, глаза у него были хитрыми-хитрыми. Да и пошутить, похоже, любил. Когда хлеб делили – выдал: «Алфедов, зачем те стоко хлеба-то? Ты и так тощий – те терять-то нечего. А я ж и похудеть могу – мне добавка положена!» Чем вызвал очередной хмурый взгляд Алфедова, смешок Михалыча и недовольство Терехина. Впрочем, политрук ничем, кроме выражения лица, своего недовольства не выдал. Одет Лешка был как все. В грязные лохмотья, когда-то бывшие формой бойца РККА, с огромным бурым пятном на спине.

Закончив делать перевязку майору, к костру подошла Оля. Она тоже принимала участие в этом подобии ужина, но, в отличие от остальных, предпочитавших после еды погреться у костра, доев хлеб, сразу пошла к раненому. Сначала попыталась напоить его из моей трофейной фляги, а потом поправляла бинты. Правильная девчонка! Свое дело поняла сразу. Сейчас она присела с нами. Между мной и Лешкой, но явно поближе ко мне. За все это время она сказала лишь пару фраз. Да и то сначала поблагодарила за хлеб, а потом попросила у меня флягу.

Так мы и сидели вокруг костерка. Лес, огонь, урчание недокормленных желудков да амбре давно не мытых тел окруженцев. И еще комары. Орда насекомых, пикирующих на нас с противным звоном. У них, наверное, тоже время ужина. Раньше я их как-то не особо замечал. А тут – налетели. Ну, для борьбы с комарами у меня есть давно испытанное средство. Я достал трофейные сигареты, и глаза сидящих у костра снова заблестели. У всех, кроме Терехина. Тот, увидев орла на пачке, брезгливо сморщился и глянул на меня так, будто я сейчас начну агитировать за переход на сторону фашистов, используя в качестве наглядного пособия этого самого орла.

– У немцев на хуторе взял, – объяснил я ему и, достав себе сигарету, протянул пачку пожирающему ее голодным взглядом Гримченко. – Угощайтесь.

Пока пачка шла по кругу, я чиркнул зажигалкой и с удовольствием выпустил в сторону ближайшего комара струю дыма. Сигареты вернулись ко мне в количестве двух штук, сиротливо перекатывающихся в пачке.

– Эт дело! – Михалыч прикурил от зажженной в костре веточки. – А мы уже неделя как последние крохи табачка снюхали…

Кстати, насчет табачка. У меня осталось только две сигареты и кисет с газеткой. Мне пришло в голову, что сворачивать-то сигареты я не умею! Тут же целое искусство, впрочем прекрасно известное любому курильщику этого времени. А у меня опыта – смутные воспоминания о том, как отец в 89—90-м, когда сигареты из магазинов исчезли, сворачивал козьи ножки с привезенным бабушкой из села самосадом, да один раз я сам, уже лет через десять, нашел в селе на шкафу дядин узелок с табаком да попробовал и себе свернуть сигарету. Получилось тогда явно что-то не то. Сигарета вышла слишком толстой – газеты я оторвал многовато. А сейчас как быть, когда трофейные закончатся? Спалюсь ведь сразу! В ларек тут не сбегаешь – надо либо беречь сигареты и в конце концов бросать курить, когда закончатся, либо искать какие-то отмазки, почему я не умею нормально сворачивать сигареты. Может, сказать, что я только начал курить? Или что трубку курил раньше? А трубка где? Потерял? Трубка, которую я купил этим летом и, весь такой на понтах, курил в августе – сентябре, осталась дома, неизвестно за сколько километров и более чем за семьдесят лет от этого места… Ладно, две сигареты пока есть, а потом посмотрим. Я сделал еще пару затяжек, забычковал оставшийся окурок и аккуратно положил его обратно в пачку.

Остальные наслаждались свалившимся на них в виде моих сигарет счастьем. Кроме Оли и Терехина. Оля, как приличная девушка, не курила, хотя, похоже, ничего не имела против табачного дыма вокруг (пассивное курение вредно! Но кто сейчас об этом знает?). Терехин же или тоже не курил, или принципиально не мог взять сигарету из фашистской пачки, да еще и предложенную возможным пособником проклятых захватчиков.

– …Так мы, ну, когда фашисты из пушек лупанули… – Оказывается, пока я размышлял о табачных проблемах, возле костра завязался разговор. Сейчас что-то рассказывал Михалыч. – Мы в землю вжались… А окопы-то – одно название! Мы ж как шли, уже солнце садится, а тут ротному нашему приказ – задержать противника и прикрыть отход колонны. Окопы по пояс только успели вырыть… Так вот, копаем мы, значит, темно уже… А тут немцы лупят. Мы залегли, а когда выглянули – мама дорогая! Немец цепью валит, уже рядом совсем. Нам бы пулемет – выкосили б фашистов как траву! Дак не оставили же! Кто с чем был, так и остались. Да еще ящик гранат нам с подводы бросили. А мы как тот ящик открыли, ну, чтобы гранаты разобрать, глянь, а там все учебные!

– Это что! – ударив себя по колену, перебил сержанта Лешка. – Вот нам на позицию снаряды привезли. Мы ящики-то открываем – там картечь! А нас-то против танков поставили! Наш лейтенант к водителю. Гворит, ты что ж, бл…, это привез? Нах…, бл…, мне картечь-то, если счас танки попрут? Я их, мать-перемать, этим долбить буду? Ты, идиот, так тебя и еще раз эдак, не видишь, куда приехал и что привез? А тот ему, мол, я-то тут при чем? Загрузили, сказали, куда везти, – я и привез. Не хошь, грит, не бери. Вот. А ты – гранаты учебные…

– Митрофанчик! – Терехину эти, по мне, так несомненно интересные разговоры о хаосе первых дней войны, помноженном на раздолбайство служб обеспечения, не понравились. Почему-то о самой теме разговора он промолчал, хотя это было явно по его части – налицо зачатки морального разложения. Или уже не зачатки? Но промолчал. – Заступаете со старшим сержантом Белынским в караул. Через два часа вас сменят Алфедов и Гримченко. Потом дежурю я. Всем, кроме рядового Митрофанчика и старшего сержанта Белынского, спать.

Надо же! А меня в караул, значит, не поставили. Не доверяют! Ну и черт с ним. Зато высплюсь. Хотя, если подумать, политрук еще больше поднялся в моих глазах. Тоже дежурить будет. Да еще и один. Да еще и в «собачью вахту»…

Я посмотрел на поднявшегося Лешку, который с недовольным выражением лица развернулся и куда-то потопал, потом на Михалыча, с невозмутимым лицом вскидывающего на плече карабин. Остальные уже легли и, похоже, мгновенно уснули. Точно не спал только Терехин. Да Оля так и осталась сидеть у костра.

– Держи. – Я протянул ей свернутый сидор, из которого предварительно вытащил все твердые предметы. – Под голову положи вместо подушки.

Она благодарно на меня посмотрела, взяв предложенную эрзац-подушку, улеглась поближе к костру. И ко мне. Знаете, несмотря на то, что рядом лежала симпатичная девчонка, никаких левых мыслей о ней у меня не возникало. Может, последствия тяжелого дня? Или то доверие, с которым она ко мне относилась. По идее, она после всего произошедшего должна была ненавидеть всех мужчин, независимо от цвета формы и других признаков. Однако ж нет. Все-таки голова – предмет темный. А женская голова – темнее вдвойне. С этими мыслями, а также мимоходом подумав о простуженных почках и прочих последствиях сна на голой земле, я и заснул. Так прошел мой первый день на войне, которая закончилась за десятки лет до моего рождения.

Новый день начался с того, что кто-то тряс меня за плечо. Просыпаться жутко не хотелось. Я, игнорируя настойчивость будившего, все еще пытался ухватиться за ускользающие остатки сна, но на его место уже приходила боль. Болело все. Жестокая крепотура в ногах, абсолютно не привыкших к такому кроссу по пересеченной местности, который им пришлось вынести вчера, ломота в спине после сна на голой земле, еще какой-то сволочной корень врезался в лопатку… И снова болела голова – последствия вчерашней встречи с деревом. Все это присоединилось к будившей меня руке и настаивало на немедленном пробуждении. Вспомнив чью-то мать, я открыл глаза. Сквозь листву пробивались лучи солнца, хор птиц пел свой гимн утру, рядом жужжало какое-то насекомое. Утро было бы прекрасным, если б не общее состояние организма и не тот факт, что это было утро, я так и не выяснил, какого числа, 1941 года. Надо мной нависало усатое лицо Михалыча.

– Ну ты и спать горазд! – донеслось откуда-то из-под усов. – Вставай давай, значит, майора похоронить надо.

1
...
...
7