Ганди молчал по субботам

Цветы рождаются в асфальте. Маленькие хилые бутоны с пушистой пыльцой пускают корни сквозь вены и провода, ломают серый городской панцирь, нарушают правила. Они живут без мыслей. Молча. И при этом они счастливы.

Я сижу, прижавшись к холоду темечком. И со всех сторон на меня смотрят стены и тела без разбору. В конце дня мне нравится висеть на поручне в полупустом вагоне и смотреть на людей. Теперь они – моя семья.

А я любил свою семью. Мы были тихими и нежными, не ругались по пустякам и говорили друг другу правду. Папа, мама, дедушка, Карамелька…

Когда наступил апокалипсис, я думал о еде. Есть такая странная еда, в существование которой трудно поверить. Например, селедочное масло. Мама никогда не кормила нас селедочным маслом. Но я знал, что в мире есть китайские супы, картошка в порошках с сушеной зеленью и куриные кубики «Магги»… Я мечтал о них. Однажды папа рано пришел с работы и сел с нами ужинать. «Лучше я скажу это сейчас, – сказал он. – Я ухожу».

А я сказал: «Мама, я хочу бутерброд с селедочным маслом. Сделай, пожалуйста».

«Сегодня пельмени», – сказала мама и поставила кастрюлю на стол. Дедушка демонстративно встал и ушел в свой угол. Когда он вернулся, на нем была старая военная форма. Я спросил, куда он собрался. Он ответил, что на войну. Я спросил, на какую. Он ответил, что будет защищать братьев-славян от бандеровцев. Такой был дурацкий день…

На утро я проснулся с болью в правом боку и в моей голове. Я выпил бутылку бурбона, которую стащил у папы. Выпил в мыслях. Вживую не удалось. Но я решил, что никогда не буду пить бурбон. В этот же вечер в нашем доме появилась Лизанька. Она была старше папы лет на десять, но точно сказать не могу, потому что она сама не знала, сколько ей лет. Документы Лиза потеряла. Розовая кофта, тележка и плюшевая игрушка с синим бантом – вот все, что я о ней знал. А в то, что Лизанька иногда говорила, верить было нельзя. Да она почти и не говорила. И я не слушал ее. Просто спросил: «Хочешь бутерброд с селедочным маслом?» Она кивнула. Так мы и подружились. Вечером, когда мама и папа вернулись домой, я познакомил их со своей подружкой.

– Когда ты принес домой котенка, я ничего тебе не сказал, ты помнишь, – сказал папа. – Но это не щенок и не хомячок. Как ты мог?

– Когда ты приведешь сюда эту свою секретаршу, я тоже ничего не скажу, – ответил я.

– Как можно сравнивать? Она – не секретарша.

А мама сказала, что ничего страшного не случилось. Что мы отведем Лизаньку обратно, в метро. И сообщим какому-нибудь обществу по защите бездомных. И что мы все еще друг друга очень любим. Просто папу мы будем видеть немножко реже. Папа согласился и сказал, что я – молодец, что людям надо помогать и что любовь – это самое главное. С тех пор папа стал Родителем 1, а мама – Родителем 2. Так мне было проще усваивать официальную информацию, исходящую от них.

Я вдруг понял: ни за что не позволю увести Лизаньку обратно. Ведь главное в этой жизни – любовь к ближнему. И еще – что слишком рано я не умру. Я же не гений и не святой какой-нибудь. Это их Туда собирают гроздьями. Без хорошей компании Там, наверное, скучно. Я сказал об этом Лизаньке. Она кивнула. Я спросил у Лизаньки, почему она все время молчит. А она мне – что-то про Ганди. Только я не понял, причем здесь Ганди.

Вечером Родитель 1 отвел Лизаньку обратно в метро, а утром мы с ней уже играли в шахматы в моей комнате. Судя по всему, Лизанька никогда не играла в шахматы раньше. Я подумал, что должен отдать свою кровать страждущему, и уложил ее спать. Оказалось, что Лиза храпит. Родитель 2 услышала и закатила скандал. А я на это ответил, что раз Родитель 1 все равно с нами жить не будет, я могу спать в его кабинете. А ближним надо помогать. Дедушка посмотрел на все это и ушел в свой угол. Через полчаса он вышел в коридор с охотничьим ружьем.

– Деда, ты куда? – спросил я.

– На войну, – ответил дед.

– На какую войну?

– Буду защищать братьев-славян от русских сепаратистов.

Родитель 2 позвонила Родителю 1 и нажаловалась на меня, на деда и на Лизаньку. А я сказал, что прыгну с крыши, если Лизаньку у меня заберут. Родитель 2 зачем-то впала в истерику и заявила: «Она съела Карамельку». «Чушь собачья, – ответил я. – Эта милая женщина – вегетарианка».

На самом деле, я не был так в этом уверен. Наша собака – такса Карамелька – по зодиаку Водолей, поэтому у нее мания величия. Никогда ничего прямо не скажет. А думает о тебе всякое. Иногда от невыразимого восторга писает в тапки, но все же настоящего зла никому не делает. И если Лизанька ее съела, это очень печально.

Родитель 1 приехал незамедлительно и тоже возмущался гибелью Карамельки. А Родитель 2 сказал Родителю 1, что если он не предпримет каких-либо мер, то меня больше никогда не увидит. И даже никаких денег нам от Родителя 1 не надо. Мы сами будем хорошо жить. А я в это время сидел и подсчитывал, сколько раз в день в среднем человек говорит неправду. Лично я – восемнадцать раз.

Лизаньку отправили в метро. А я весь следующий день раскачивался из стороны в сторону и шептал разные неприличные слова.

– Почему ты так тихо говоришь? – спросил дед.

– Потому что жизнь слишком громкая, деда.

Дед погладил меня по голове и стал кому-то звонить. А Родитель 2 привела мне доктора. Мамин доктор посмотрел на меня и решил, что я странный, потому что аутист. Я спорить с ним не стал. Зачем обижать человека? Он нормальный парень, просто нервный. Родитель 1 порывался уйти к секретарше, но все не решался. А я дождался, когда оба Родителя начали делить имущество, и убежал на улицу.

Однажды я видел, как Лизанька мылась в фонтане на Малой Садовой. Никогда это не сотрется из моей памяти. Но теперь я понял. Мы прячемся в наших тесных уродливых норках от страшного мира за окном. А для Лизаньки весь мир был домом. С этой мыслью я нашел ее все там же, в вестибюле метро, и присел рядом. Я сказал:

– Лизанька, когда я вырасту, я стану предателем, как мой папа. И буду ходить по магазинам, как моя мама.

– Ганди молчал по субботам, – ответила она.

В этой жизни я всегда чувствовал что-то подозрительное, поэтому в десять лет начал разговаривать с камнем. Я нашел его во дворе под скамейкой, нарисовал ему глаза и рот и назвал его Томми. Только Лизанька была лучше. Она иногда прерывала мой монолог. Но вот причем здесь Ганди?

Когда мы с Лизой вернулись домой, на лестничной площадке стояла незнакомая женщина. Звали ее тетя Лена. Она была очень похожа на Родителя 2, но только моложе.

– Вы пришли за папой? – спросил я. И она кивнула.

– Вероятно, я им не родной. Меня взяли из детдома, куда и вернут в скором времени, – объяснил я, и Лизанька кивнула. Я предложил тете Лене сесть с нами на ступеньку. Мне кажется, она никогда не сидела на ступеньках раньше.

– Просто понимаете, тетя Лена, мама не говорит со мной. Она говорит: «Поехали, мне нужна твоя помощь». Мы едем в эти долбанные магазины, тетя Лена, мы едем в эти долбанные магазины на несколько часов. И вот эти несколько часов, они дохнут у вас на глазах. Часы, я имею в виду. А в это время можно было покататься на скейте в парке. Ну, или бороться за мир во всем мире.

У тети Лены было одно очень завидное качество: она ни о чем не спрашивала. Только кивала, как Лизанька. Я вдруг понял, что с этой женщиной отец долго не будет. В какой-то момент секретарша перестанет притворяться, и он увидит в ней маму.

– Я бесполезен?

– Что? – не поняла тетя Лена.

– Мы бесполезны, тетя Лена.

И все же я хотел, чтобы она ушла. Конечно, тетя Лена не виновата. Она просто как бы разрушила нашу жизнь.

Лизанька осталась с нами жить. Никто больше не возражал. Плохой признак. Родитель 2 купила мне тонну швейцарского шоколада, торт со взбитыми сливками и кожаную куртку. Я понял: дело неладно. И правда, на следующий день она пришла не одна, а с кавалером. Дедушка совсем помешался на телефонных звонках. Звонил и рассказывал обо всем кому-то. Я спросил: «Кому ты звонишь, деда?» Он ответил, что друзьям своим звонит по институту: Васе, Косте и Ире с площади Ленина. Я очень удивился. Ведь они все умерли давно. Он звонит в рай? Если он звонит в рай, может, там найдется наша Карамелька? И хорошо бы спросить у Ганди, какого черта он молчал по субботам.

Тетя Лена врезалась в рекламный щит и бросила Родителя 1. Она позвонила Родителю 2, чтобы извиниться, но попала на меня. Мы поболтали.

Дела Родителя 1 пошли в гору, он сделал ремонт в своем кабинете и дал Родителю 2 много денег на шопинг. После магазинов Родитель 2 приезжала веселая, но с глазами, как у зомби. А Родитель 1 все говорил: «Мы будем жить лучше, мы будем жить хорошо». Мои родители редко бывали дома, и нам с Лизанькой никто не мешал играть в шахматы и молчать по субботам.

Но я замолчал и в воскресенье, когда дедушка надел свой лучший костюм и по-настоящему ушел на войну. Только не уточнил, на какую. Родители подали заявление в милицию, но деда так и не нашли. Зато я нашел Карамельку. Она жила под скамейкой в соседнем дворе. Прямо скажем, фиговый из нее Водолей получился.

Лизанька продолжала спать на моей кровати, и я не возражал. Она вставала очень рано и смотрела, как просыпается солнце за окном. Мы вместе смотрели. Однажды она рассказала мне, почему оказалась на улице. Я тогда подумал, что хоть я и не святой какой-нибудь, но буду исполнять все ее желания. Вот, что бы она ни захотела. Только однажды в пять утра Лизанька взяла своего плюшевого медведя, обняла его и умерла. А я взял телефон деда и позвонил ей.

– Лиза, Лизанька! Ганди молчал не по субботам. А по понедельникам. Слышишь?

Пусть она не ответила мне. Очень важно, чтобы тебя выслушали. Это круче всего.

Я ушел, чтобы никогда у меня не возникло желания плюнуть в свое отражение. Карамелька хотела пойти со мной, но я подумал, что для таксы метро – не самое лучше место для жизни. Поэтому я взял с собой плюшевого медведя Лизаньки.

Однажды в метро ко мне подошел папа. Он спросил, как же я теперь буду жить. Я ответил ему на листке бумаги: «Как Ганди». Если молчать хотя бы раз в неделю, то жить можно.

16.08. 2015

Подарок

Моему сыну тогда едва исполнилось девять. Из дома мы выходили редко и зашли в этот магазинчик случайно. Продавец, мрачный морщинистый старик лет восьмидесяти, мне не понравился с первой секунды. Мы холодно поздоровались, и я принялся изучать незамысловатый хлам, выставленный на прилавок.

– Вас интересует что-то конкретное? – спросил старик скрипучим глухим голосом и уставился на меня мутными бледно-серыми глазами.

– Нет, собственно, ничего не интересует. Просто на улице дождь, а сын в последнее время часто болеет, – простодушно ответил я.

– Здесь вам не вокзал, – выпалил старик, отвернулся от меня и переключился на сына. Он оглядел его с ног до головы с таким видом, будто рассматривал неодушевленный предмет. Это было неприятно, и я уже хотел возмутиться. Но вдруг лицо его резко изменилось.

– Хочешь что-нибудь из моих вещиц? – спросил он.

Сын отрицательно покачал головой.

– А ты подумай. Я подарю тебе любую, какую пожелаешь.

Я решил, что старик не в себе, и потянул сынишку к выходу.

– Как давно это случилось? – спросил старик.

– Простите, что?

– Ну как же… носки разные, рубашка неглаженная, волосы грязные.

– Как-то не заметил, – смутился я и еще настойчивее подтолкнул сына к выходу.

– Стойте!

Старик вышел из-за прилавка, подошел к нам, остановился, пошел назад, снова вернулся и неожиданно протянул руку моему сыну.

– Извините за беспокойство. Мы уже уходим, – сухо процедил я и решительно развернул своего мальчика к двери.

– Стойте! – повторил старик.

Я остановился. В голосе его, таком неприятном ранее, зазвенели неожиданно мягкие ноты. Старик вытащил из шкафа странное ветхое одеяло, сшитое из множества разноцветных лоскутов, и протянул его моему сыну.

– Возьми.

Сын удивленно посмотрел на него.

– Я должен… – старик как будто разом разучился говорить, весь как-то выпрямился и стал выше сантиметров на десять, огляделся по сторонам удивленно, будто все это видел впервые. Дверная ручка в моей ладони стала горячей, с улицы ветер принес оранжевый лист клена и осторожно опустил его у моих ног.

– Я должен его отдать, как бы тяжело мне ни было. Понимаете?

Я отпустил ручку, наступил на лист и честно ответил, что не понимаю. Зачем отдавать что-то с таким сожалением? Тем более что речь шла о каком-то старинном пыльном предмете неизвестного происхождения. Но старик не обращал на меня внимания. Он смотрел на мальчика не отрываясь, словно от его решения зависела чья-то жизнь.

– Возьми его. И ты больше не будешь плакать.

– Почему вы решили, что он плачет? – раздраженно спросил я.

Мне не нравилось, когда взрослые дурачили детей. Мой мальчик плакал каждый день. Раз я не мог ему помочь – не сможет никто.

– Мы любим прятаться под одеяло с детства. Проблемы не найдут тебя там, – прошептал старик. – Это волшебное одеяло, самое удивительное из всех, когда-либо созданных на свете. И теперь оно твое.

В отличие от меня мой сын хорошо воспитан. Он принял подарок с благодарностью и, опустив голову, робко отошел в сторону. «Ладно, – сказал я, – бери, раз оно тебе понравилось». А про себя подумал: избавлюсь при первой возможности.

Мы шли домой молча, и я сердился на себя, на старика, на проклятый дождь и нелепую оранжевую осень, пожиравшую мою душу. Я совершенно не представлял себе, как жить дальше.

– Папа, когда люди умирают, они становятся счастливыми? – спросил сын на следующее утро.

– Не все, только самые хорошие.

– Наша мама стала счастливой.

– Конечно, стала, – согласился я, но не был в этом уверен. Я не знал, стала она счастливой или нет. Как я мог это знать? Как плохо, что я не мог этого знать. – Ты хорошо спал?

Сын кивнул. Он спал прекрасно. Ни разу за эту ночь не проснулся от кошмара и не плакал.

Все последующие ночи прошли так же безмятежно. Только однажды он примчался ко мне в спальню сияющий, с головой укутанный в лоскутное одеяло, подаренное стариком.

– Что с тобой?

– Я не знаю… Мне хорошо…

Не понимаю, как такое могло произойти, но внезапно я разозлился на него. Что он знает о жизни? Он-то быстро оправится, вырастет, женится, у него родятся дети. А у меня этого больше не будет. Настоящее счастье дважды не случается. Я это понимал так же ясно, как то, что Земля вращается вокруг Солнца. Мое сердце разрывали иглы, оно съежилось и почернело: я завидовал своему сыну.

– Сними этот ужас. Его нужно выбросить, – сердито сказал я и протянул руку к одеялу. – Даже дворняга не стала бы спать на таком.

Сын вцепился в него изо всех сил и попятился назад.

– Что ты? Папа… Этого нельзя…

– Ты стал слишком много спать, я посмотрю.

– Но под ним я видел маму! Я хочу туда, где она теперь живет!

– Тебе приснится мама и под другим одеялом. Отдай!

– Нет!

– Нельзя убегать от реальной жизни, сынок. Старик ошибся. Только слабаки прячутся от проблем. Немедленно отдай мне эту тряпку!

– Я не могу. Я… ты не понимаешь.

Он прижал одеяло к себе и выбежал из комнаты. Никогда раньше я не кричал на него и теперь чувствовал себя скверно.

Вечером, когда сын уснул, я тихонько вошел в его комнату и подменил проклятую тряпку на новый шерстяной плед. Мальчик прошептал что-то во сне, но, на мое счастье, не проснулся. Утром я вынесу антиквариат старика на мусорку. Возможно, какой-нибудь бездомный подберет его.

Всю ночь я не мог заснуть. За окном выл ветер, бледные тени на стенах тревожно шевелились, душу как будто затягивало в гнилое болото.

Я встал и вышел в коридор. Одеяло лежало на комоде у входной двери. Нелепые разноцветные кусочки, соединенные вместе неумелой рукой. Здесь был и шелк, и трикотаж, и сатин, и даже бархат. Я никак не мог определить, чем оно пахло. В одном месте как будто корицей, в другом – индийскими благовониями, жасмином – в третьем. Чем оно было наполнено, я не хотел знать. Вероятно, внутри него проживало немало насекомых. Я мог не мыть голову неделями, ходить в мятой одежде, носить разные носки или совсем забыть об их существовании, но здоровье моего мальчика было превыше всего. Зачем откладывать дело в долгий ящик? Я взял одеяло и вынес на улицу. Кинув его у мусорного бака, на мгновение остановился: в темноте мне показалось, что неровные обмякшие контуры как будто чуть светились в темноте.

Мой сын ничего не сказал. Он просто посмотрел на меня.

– Это одеяло слишком грязное, малыш. Тебе это не нужно, – сказал я.

– Мне его подарили, и только я могу это решать, – серьезно ответил мальчик.

– Ты слишком мал, чтобы что-то решать.

– Это волшебное одеяло, самое удивительное из всех, когда-либо созданных на свете. И теперь оно мое, – прошептал он и заплакал.

Я отвернулся. Гнусный старик запудрил мозги моему ребенку. Глупые опасные иллюзии. Мама умерла, и что бы ему ни снилось под этим одеялом, это не имеет значения.

Мне стало слишком жарко, в висках стучало, руки дрожали. Нужен был воздух, нужна была вся сырость и слякоть мира. Я буквально выбежал из дома и пошел бесцельно бродить по улицам. Я ходил несколько часов и думал о том времени, когда мы не ведали печали и могли позволить себе мечтать о маленьком домике на морском берегу, о новых неведомых странах и бабочках, да, о бабочках…

Когда я вернулся, сын уже спал, накрытый, разумеется, заколдованным одеялом старика. Это совсем не удивило меня. Наверное, он выбежал после моего ухода и проверил мусорный бак. Значит, одеяло не взял даже бездомный.

– Поднимайся! – скомандовал я.

В волосах его был тополиный пух, непонятно откуда взявшийся осенью. Удивленный спросонья, мальчик приподнялся над подушкой и замер. А я кричал на него. Кричал про старика, про мусор, про микробов, живущих в старых тканях, про то, что за окном страшное время года, что справедливости нет, и счастья нет, и меня больше нет, потому что я не знаю, не понимаю, зачем и куда, и многое-многое другое…

А он вдруг встал на кровати и накинул мне на плечи одеяло. И вся тяжесть моих мыслей мгновенно улетела прочь.

– Пожалуйста! Ты должен мне поверить, – сказал сын.