У нас есть естественное стремление к комфорту, а Евангелие это стремление к комфорту как-то сбивает. Но мы, тем не менее, все время стремимся к благополучию, оправдывая его чем-то рациональным, говорим, что это – знаки нашего величия, нашего могущества, чего угодно. Но там, где есть Евангелие, не может быть благополучия. Церковь, где есть Евангелие, не может быть молчащей Церковью.
Евангелие вышло из центра нашей жизни во Христе. А раз это так, то и литургия тоже становится одной из форм хождения по церковному кругу – исповедовался, причастился – и все очень хорошо. Иди дальше – от Пасхи до Пасхи, от поста до поста, от исповеди до исповеди, от причастия до причастия. Литургия не переживается евангельски – слова «Сие есть Тело Мое и Сия есть Кровь Моя» стали просто словами литургии. И переживания того, что ты сейчас вкусишь распятие Божие, что ты сейчас столкнешься с Крестом, нет.
Причастие нами воспринимается прежде всего как возможность получить что-то такое хорошее для нас: благодать, исцеление души и тела, оставление грехов – все очень хорошо, все очень благополучно, все очень нам нужно. Но никогда не говорят, что за этим причастием может последовать то, что произошло с апостолами: Христос пошел на смерть и позвал за Собой апостолов, пошел в Гефсиманский сад и позвал за Собой апостолов.
Христос нам всего Себя отдает в этот момент, и значит, мы тоже должны решиться на то, чтобы полностью сказать Богу: «Все мое – Твое». Когда Господь говорит нам: «Все Мое – твое», а это очень страшно, тогда и подготовка к Причастию лежит совсем не в области трех канонов, а в готовности идти за Христом, в готовности жить по Евангелию. И это страшно, ужасно страшно, тоскует сердце.
Вспомните слова, которые звучат в Евангелии: «Кто хочет за мной идти, пусть отвержется себя, возьмет крест свой и за мной идет, и кто хочет душу свою спасти – погубит ее, и кто погубит душу свою, тот спасет ее» (см. Мф. 16, 24–25)[1]. Ведь эти слова невозможно слышать! Очень страшно эти слова применить к себе и так начать жить. А это и есть подготовка ко Причастию. Когда человек идет причащаться, эти слова с особой силой должны звучать в ушах: отвергнись себя и иди ко Христу, и что с тобой будет, это уже Его дело, а не твое. Как твоя жизнь потом сложится после Причастия, по воде ты будешь ходить, или в пустыне, или на крест Он тебя поведет, или вы будете сидеть и пировать в каком-нибудь доме грешника или фарисея, ты не знаешь.
Вам не кажется, что когда мы накладываем на себя крестное знамение, мы себя перечеркиваем? Мы перечеркиваем себя ради Христа. Это значит сказать Богу: «Все мое – Твое». Если мы с вами вспомним Евангелие от Луки, главу 15, притчу о блудном сыне, там звучат эти же слова. Старший сын подходит к отцу и говорит, как же так, ты принял младшего сына, который все расточил, а мне не дал даже козленочка. А отец ему говорит: «Сын, все мое – твое». Эти же слова Бог обращает к нам.
А мы хотим от него взять только то, что нужно сейчас нам. Мы не хотим взять от Бога все. Мы хотим только маленькое. Как младший – дай мне мое.
Когда Христос говорит: отвергнись себя, – это значит, забудь про «дай мне мое». Самое тяжелое и страшное – это открыться для Бога, открыться так, чтобы ничего своего не осталось, чтобы все в каждом из нас было доступно для Бога – не какой-то кусочек нашей жизни, а вся наша жизнь. Он же нам всего себя отдает. А мы, когда причащаемся, не всего Его хотим взять, а только то, что нам больше нравится.
Сегодня послушание воспринимается нами в Церкви как исполнение приказаний и циркулярных писем, которые, к сожалению, являются наиболее распространенными методами церковного администрирования. Что такое послушание? Степенна 4-го гласа на утрене звучит так: «Да будут мне на послушание Божественная Твоя ушеса». Церковь говорит о Боге, что Он находится у людей в послушании. И это действительно так. Бог у нас в послушании. Он постоянно нас слушает и слышит. Он на каждое «Господи, помилуй», «Подай, Господи» нам отвечает. Он в послушании у человека.
Мы говорим о послушании в семье. Кто у кого в послушании изначально? Дети у родителей или родители у детей? Рождается ребенок в семье – только он пикнул, мать сразу к нему бежит. Кто у кого в послушании? И нормальные родители вслушиваются в своих детей. Все детство – это послушание родителей детям. Потом дети взрослеют и родители начинают к ним внимательно прислушиваться: а что наши дети? Что у них сейчас на душе? Что на сердце? А что с ними происходит в подростковом возрасте? И вот это слышание другого и называется послушанием. Когда родители находятся в послушании у детей, дети естественным образом начинают находиться в послушании у родителей.
Так происходит и в духовнической практике. Священник вслушивается в человека, как врач слушает больного. Врач находится в послушании у больного – он внимательно его слушает. А потом говорит, что больному надо делать. И если больной не дурак, то он потом находится в послушании у врача. То же самое в духовнической практике. Сначала духовник находится у своего духовного чада в полном послушании. Он слушает, внимает ему и, когда наконец понимает, что происходит, начинает давать советы. И тогда происходит уже взаимное послушание.
Хорошо бы, чтобы и с Церковью так было: чтобы патриарх слышал свою Церковь, чем она живет, о чем беспокоится, чтобы епископ слышал священника, как священник живет. И тогда будет послушание. А сейчас пока выполнение приказов.
Часто спрашивают, какие вопросы вы бы посоветовали нам задавать себе. Вопрос, который я задаю себе: кто я в Евангелии? Кто я сейчас? Где я сейчас в этом контексте в жизни? И мне кажется, что лучшей книги, чем Евангелие, в подготовке к исповеди нет, потому что, если честно и хорошо читать Евангелие, все сразу становится на свои места, человек понимает, что в нем не Христово. Я двадцать лет священник, и мне каждый раз, когда читаю слова про крест, становится от них страшно, я не могу их читать спокойно, не могу к ним привыкнуть. Я стараюсь спрашивать про Евангелие у людей. Апостол Павел говорит: у вас должны быть те же самые чувствия, что у Христа[2]. Вот и все, вот и смотри, какие у тебя чувствия…
Что главное в нашей жизни? О чем идет речь, когда мы говорим о главном? Как мы переживаем Пасху, чем она для нас является?
Если спросишь своих знакомых, людей нецерковных, которые, может быть, и считают себя верующими и даже православными, какой самый главный день в году, в ответ услышишь: «Новый год, конечно же».
Непонятно, почему вдруг Новый год, ведь ничего, на самом деле, в этот день не происходит, ничего не меняется. Но желание перемен, обновления, чтобы наконец что-то в жизни поменялось в лучшую сторону, делает этот праздник для многих днем надежд, каких-то особенных, вполне мистических переживаний. Человек не может это сформулировать, глубоко отрефлексировать, но понимается это именно так.
Итак, главный день – Новый год. Имитация праздника, веселья, радости, которая заключается в фейерверках, в поедании салата, и так далее, и тому подобное. Потом – очень сильное похмелье, опустошение и депрессия, потому что постновогодние дни, как известно, наиболее депрессивные в нашем отечестве. Это связано в том числе и с погодой, но еще… с несостоявшимся праздником, с несостоявшимися надеждами. Ничего не поменялось. А надежда осталась.
Желание радости, надежды, обновления присуще человеку онтологически. Человек не может без этого жить. Для нас праздник Пасхи – это тот же Новый год, но только вполне осознанный, вполне воспринятый нами. К этому празднику мы долго идем, готовимся, и он является для нас разрешением очень многого, в том числе и того, что бы мы хотели, чтобы произошло и с нами, и в мире.
Вот эксапостиларий к Фоминой неделе, Антипасхе: «Днесь весна благоухает, и новая тварь веселится и радуется». Новая тварь – новый человек. Кто во Христе, тот новая тварь. И потрясает это своим глубоким смыслом, своим евангельским переживанием: Антипасха – другая Пасха. Слово «анти» воспринимается для нас как что-то противоположное тому, что есть на самом деле. Очень многие христиане не могут для себя объяснить, что значит Антипасха. Почему вдруг Антипасха? Что тут Пасхе противоречит?
Ничего не противоречит, и приставка «анти» в данном случае значит не «контрпасха», а «вместо Пасхи».
То, что было Пасхой для всех апостолов, – для Фомы Пасхой не стало. Антипасха – это его Пасха, другая, вместо той Пасхи, которую он не пережил вместе с апостолами, потому что не видел воскресшего Христа и не поверил.
Возникает вопрос: а почему он не поверил? Но и апостолы сначала не поверили. Об этом говорится в Евангелии: пришли жены-мироносицы и сказали: «Христос воскрес!» Но апостолы им не поверили, Петр и Иоанн побежали ко гробу. К неверующим апостолам пришли Лука и Клеопа, которые тоже не верили в это, они говорили: Но и некоторые женщины из наших изумили нас: они были рано у гроба и не нашли тела Его (Лк. 24, 22–23). Все апостолы повели себя, в общем, одинаково.
Почему люди, которые так были близки ко Христу, слышали Его пророчества, не поверили в самое главное? Один из возможных ответов: это страх. В это поверить очень страшно, особенно после того, как все апостолы оказались ненадежными, робкими учениками.
Каждый из них наверняка, как и Петр, переживал свое предательство, свой испуг. Они сидели, собравшись в комнате за закрытыми дверями и окнами, и очень боялись.
Во-первых, вполне возможно, они боялись самих себя. Боялись того, что с ними случилось, – их вера оказалась такой ненадежной. Их человеческая преданность потерпела полный крах: они не смогли быть со Христом до конца, со своим любимым Учителем. Они не смогли пройти с Ним этот путь. Они, как люди, оказались очень недостойными, очень ненадежными. И переживание своей ненадежности, когда говорят, что Он жив, – очень неприятное чувство: «Как же так, как же мы оказались такими?»
Во-вторых, они боялись и за свою собственную жизнь: раз убили Учителя, значит, будут репрессии против учеников. Они были подавлены. С одной стороны, подавленность из-за личного предательства, с другой стороны, страх грядущих бед, которые на них могут обрушиться. Понятно, что они не выдержат сейчас никаких гонений, никакого ареста, потому что деморализованы.
О проекте
О подписке