***

Пришагал веселый май: в заломленной кепке, с красным бантом и полными карманами тазепама. Я брал таблетки не глядя, украдкой съедал; учеба заканчивалась, и все шло ровно, вполне по инерции – я был прилежным и примерным студентом; сбой, который случился в феврале и продолжался теперь из недели в неделю, не мог повредить благополучной колее моего ученичества. Я хорошо постарался в прошлом и сейчас пожинал плоды; я мог вообще ничего не делать и, распадаясь в спячке, питаться четырехлетним академическим жиром, все продвигалось успешно. Диплом выгружался автоматически, сам по себе, я только запивал водой лекарства. Помолвка, однако, зависла, и я никак не мог собраться ее перезагрузить. «Reset», возникавший в моем полуобморочном сознании, все чаще сменялся перспективным сетапом, а то и делитом. Сон приходил по-свойски, не балуя свежими мелочами; моя осведомленность, если сравнить ее с февральской, нисколько не возросла. Я дожидался лета, мое самочинное следствие требовало сухих и солнечных дней. Но май шагал себе, снимая пальто на ходу, и там, куда падали его демисезонные вещички, занималась молодая трава. К двадцатому числу он уж вызвал июня-братца, который тут же явился, не мешкая, расположился на лавочке за домино, и братья начали по-родственному квасить. Поэтому я решил, что ждать мне долее нечего, я должен с корнем вырвать пустополуночную заразу.

Рельсы были дрянь; трамвай качало так, что кондуктор уподобился матерому шкиперу. Я всерьез опасался, что вагон очень скоро завалится. «In emergency case», – пронеслось в голове, пока я вынимал и показывал свой студенческий проездной капитану, который добрался-таки, цепляясь за поручни, до самого юта, где я сидел; в вагоне было безлюдно, человек восемь, а восемь не в счет, так что пусто; шкипер заковылял обратно. Я прикрыл глаза, благо путь предстоял неблизкий, и мне ужасно хотелось спать. Я уже не мог разобрать, где кончается кошмар и начинается транквилизатор. Они слились, потом сменились кричащим шкипером, который тоже начался: он дышал чесноком и беззвучно разевал фиолетовый ртище: «…цо!», – понял я и проснулся, и вздрогнул, додумав «кольцо». Поездка закончились, а шкипер, убедившись, что разбудил-таки очередного ненавистного ездока, косолапил к вожатому, фигуре беспредметной и безразличной. Двери зияли, я вышел, передо мной простирался пустырь. Он совершенно не изменился и был все так же разворочен и перекопан; неподалеку клокотал маленький бульдозер, изображая трудовой процесс и следуя бессмысленному виртуальному графику; все это существовало без начала и конца, от века. Дальше валялось Кручино: селения лежат, хранимые звездным небом, но это валялось, как перебравший бульдозерист.

Я пошел. На мне были подвернутые резиновые сапоги, чтобы месить грязь. Я подвернул их, потому что неподвернутыми они казались мне с чужой ноги; теперь вышло нечто придворное из сказочных фильмов. Во сне я приехал в ботинках. Грязь отламывалась от них кусками, и я наследил в прихожей, когда вернулся. Скорее всего. Я не помнил. Наверно, вернувшись я сразу же лег поспать. Отчего это все со мной происходит? Остановившись, я заторможенно огляделся. Кручино молча приблизилось, и мне пришло в голову развернуться, запрыгнуть в одинокий трамвай, что уже просыпался, готовясь в обратную одиссею, а правильнее – в сизифею; забиться подальше и впредь уж не помышлять о предательских сновидениях и уголовном преследовании. Но мой сапог упрямо шагнул; подтянулся второй, и я перепрыгнул через мутный ручеек – жалкий, но важный канализационный рубикон. Кручино, казалось, вздохнуло: на окраине поселка зашелестели деревья, а из ближайшего домика долетели едва различимые позывные «маяка». Была суббота, день огородный и хлопотный – майка, лопата, картуз, отпотевшие грядки. Капуста и банька, горилка, картошка, сварливая жинка. Горрилки. Я прыгнул на кочку, перескочил на другую. Вскоре пошла трава, я вытер сапоги и свернул в первую улицу. Меня там ждали. Там не было ни души, но я показался себе долгожданным гостем. Хотя и совсем не желанным. «А вас не спрашивают», – пробормотал я, вызывающе глядя на перекошенные калитки. Дорога молчала. Я пошарил в кармане, нащупывая облатку. Проглотил созерцательно-равнодушное колесико, пожамкал ртом, в котором давно было сухо, и двинулся дальше: один отдаленный плетень показался мне именно тем, ради чего я приехал. Дойдя до него, я постоял, прислушиваясь к преступной памяти: тихо. В черном океане забвения был полный штиль, и мой парусник томился на поверхности – с обвисшими парусами, в напрасной мечте о глубинах. Глубинах гибельных, но притягательных для парусника… тьфу, я раздраженно отбрыкнулся от высокопарных поэтических образов. Не тот плетень, не та изба. И пугало не то, хотя оно здесь, на месте, с дырявой прокастрюленной головой.

Я медленно ступал по дороге. Деревня жила, но украдкой; то тут, то там я напарывался взглядом на ситцевый бабий зад, подзависший над грядкой. Все это пестрое, натуральное копошение терялось среди солнечных и лиственных пятен, и только я один, не поддавшийся бессознательной мимикрии, был доступен естественным силам среды: обстоятельное солнце пекло мне макушку, любознательный воздух ощупывал мое лицо. Я свернул и очутился на новой, в точности такой же улице, носившей незаслуженно боевое название: та же картина – плетни, огороды, убогие страшилы; пятилитровые банки, хвастливо выставленные в окнах; белье на веревках, полудохлые дворняги, музыкальные мухи. Во мне закипала досада, я чувствовал себя совершенным и чуждым здешней фауне ослом. За героической улицей последовала третья, мирная; имя четвертой затерлось, подъеденное ржавчиной; пятая оказалась первой, зад покачивался, черные лапы что-то перебирали в земле. Я присел на какой-то камень и расстегнул рубашку. Прогулка затянулась; я ожидал вспышки, просветления, опознания – чего угодно, лишь бы сдвинуться с точки, в которой я застрял, и перейти либо в наступление, либо к обороне. Вместо этого я напился ледяной воды из колонки, пустившей убийственную струю, которая, прыснув, ошпарила мне губы; освежаясь, я тупо соображал, сколько же улиц в Кручино, и должен ли я обойти их все. «О, паря!» – раздалось над ухом, и я вздрогнул – так, что ударился головой о кран. У меня за спиной, уперев руки в боки, торчал морщинистый и тощий мужичок, одетый в линялую гимнастерку. Он удивленно улыбался, во рту не хватало зубов. Взгляд был волчий. Я сразу понял, что мы уже с ним встречались. «Давно тебя не было, паря, опять ты тут», – озадаченно сказал мужичок и поправил кольцо проводов, надетое на плечо. Не иначе, он срезал их где-то по срочной нужде, обесточив некий объект. «Не понял», – пробормотал я угрюмо, подлаживаясь под его тон. На темном лице мужичка проступило почти уважительное недоумение. «Не помнишь, что ли?» – он почесался под вязаной шапочкой. Я принял заносчивую позу – достаточно жалкую, так как надеялся защититься невозмутимой храбростью. «Не помню», – соврал я ему. Соврал не полностью: я знал, что он был, и что-то видел – тогда, при первом моем посещении, но сколько он знал и о чем, оставалось только догадываться. Я рассчитывал вытянуть из него подробности. «Ну, ты даешь», – покачал головой мужичок. Он коротко хохотнул, звякнул кольцами и побрел прочь, не обращая на меня больше ни малейшего внимания. Я стоял и смотрел ему вслед. Я не отважился спросить. Мужичок уходил, не оглядываясь. Мои щеки, мой лоб испеклись, словно в печке, сердце бешено колотилось, ноги подгибались. Мои воры поспели к шапочному разбору, и шапки уже горели. «Чего мне помнить-то», – каркнул я вслед. Мужичок отмахнулся. Я беспомощно огляделся по сторонам, зная, что с меня достаточно, и я уже не стану разыскивать место преступления. Мужичок выпил из меня последние силы. Теперь уже было не важно, убил ли я кого, или сделал какое другое дело: что-то произошло – что-то, не красившее меня, до того возмутительное, что разговаривать со мной, умудрившимся забыть про такое, казалось бессмысленным. Я тупо следил за обстоятельным ходом мужичка; он даже ноги ставил так, будто печатал каждым шагом обещание, даваемое деревней, пустырем – всем миром. Мир обещал мне веселое существование: «мое дело, паря, сторона, а только жисть – она тебя научит».

Внезапно я ощутил, что Кручино расступается ямой. В нем скрывался потусторонний провал, куда валились души нежелательных чужаков; я невольно схватился за ледяное железо колонки. Меня выплюнули и даже не стали растирать. Я знал, что мне подскажут дорогу, спроси я кого; мне нацедят стопарик и вообще окажут всяческое гостеприимство при первой оказии, но это радушие будет обманчивым, пора убираться. И я убрался. Теперь оставалось сидеть и ждать, пока у мужичка не лопнет терпение и он сообщит, куда надо, о пришлой фигуре, которая, гражданин начальничек, нам хорошо запомнилась по прошлому посещению. Опять он пожаловал. И мы, уважаемый гражданин следователь, всерьез опасаемся за нашу спокойную будущность, потому что гуляют слухи, будто на улице Красненькой, скажем, этот хлопчик положил одного – тоже пришлого, но безобидного, божьего человека, ни за что. И вы бы, гражданин начальник, отрядили своих людей с лопатами, да поискали по адресу… И назовет этот адрес.

Кутаясь в рукава, я угрюмо сидел на прежнем месте, в том же вагоне. Кондуктор спал, трамвай подпрыгивал.

***

Мне больше не снились сны, потому что я перестал спать, хотя порой мне казалось, будто я все-таки сплю, но не дома – в трамвае. Я покрывался испариной от каждого звонка – неважно, телефонного или в дверь, шарахался от милицейских патрулей, а иногда нарочно проходил очень близко от них, с трудом удерживаясь, чтобы не заглянуть им в глаза, дабы убедиться в общем расположении и попущении мне ходить и дышать. Теперь я знал, почему преступника притягивает место, в котором он нашалил: он хочет увериться в своей безопасности, в отсутствии подозрений. И вот он стоит среди зевак, вокруг ведутся следственные действия, и никто не указывает на него пальцем, не кричит «держи!». Ему нужна стабильность. Бывает, что он изо дня в день навещает болотце, в котором вот уже год как утопил свою разрубленную подругу; приходит и видит, что все спокойно и тихо, и эта внешняя тишина не позволяет разгореться внутреннему пламени, от которого, того и гляди, запылает шапка.

Надо ли удивляться, что мне не хватило выдержки. Наступил сентябрь – то ли пятая, то ли шестая годовщина моего неназванного злодейства. Дата добила меня, страх обострился, и я стал собираться. Все выключил, все погасил. Вышел на лестницу, запер дверь и постоял перед нею, рассматривая газетный язык, который вывалился из почтового ящика и жаловался на типографский налет. Свинцовое отравление. Я сунул газету в карман и пошел в милицию.

Прежде я часто раздумывал над жутким желанием испытать контраст. Я сидел дома и поглядывал на телефонную трубку, зная, что мне вовсе не нужно кого-то убивать – достаточно позвонить и предупредить о бомбе, которая подложена в кабинет городского головы. Это займет минуту. И даже меньше. После этого мне уже не удастся пойти на попятный. Домашние стены отступят в недосягаемость: я буду сидеть и смотреть на узоры, зная, что нет такой силы в мире, которая сумела бы оставить меня при своих. Как скоро они приедут? Через полчаса? Час? Через пять минут? Трубка притягивала меня, как пропасть заманивает праздных мечтателей. Теперь я знал, что должен был набраться смелости и позвонить – тогда бы меня не донимали сны, и я не вспомнил бы про Кручино, перед которым я, возможно, вовсе не виноват. Я получил бы свою положенную дозу, и дальше жил, обогащенный суровым знанием. Но я взамен выбрал кружные пути в ту же точку, так что пришлось без нужды расплачиваться за прятки.

– Нет ли у вас нераскрытых убийств? – спросил я в лоб, когда, наконец, добрался до свободного следователя. Меня долго не хотели пускать, желая прежде разобраться, что и зачем.

– Ну как же не быть? – усмехнулся тот, потягиваясь за столом. – Без них не бывает. А вам, собственно, чего надо?

Я ответил ему, что хочу повиниться в убийстве, которое я вроде как совершил, а может быть, и не совершил в районе поселка Кручино.

– Вот справка, – я выложил на стол заранее приготовленную бумажку от психиатра. Там было написано, что я не числюсь среди его постоянных клиентов.

Следователь не удивился: напротив, он обрадовался и стал суетиться:

– Погоди, погоди, парень, – он задвинул выдвинутые было ящики и подался ко мне. – Ты что – серьезно хочешь взять на себя висяк? Тебе ведь не важно, чтобы это был именно тот висяк, да? Ну, не знаем мы ни про какое Кручино. Но теперь-то узнаем, если захотим, – следователь спохватился. – Не думай отвертеться. Нет! – он погрозил пальцем. – Теперь, если ты вздумаешь отпираться, мы назначим экспертизу, поедем, перероем всю деревню, и все найдем. Но лучше будет, если черт с ним, с Кручиным. Никто оттуда не жаловался, дела нет – а вот есть у нас тут… – и он снова начал рыться в бумагах. – Есть у нас тут один эпизод… Тебе ведь все равно, за что сидеть, я правильно понял?…

Он правильно понял. Сначала я собрался возмутиться, но неожиданно для себя кивнул и попросил разрешения закурить. Нам не живется покойно. Нас закаляет стучащая кровь, мы куемся в том кузнечном огне, что пожирает шапки и обжигает темя.

© февраль – март 2002

Композиция вторая
Скоба

Держали пари.

– На бутылку, конечно, – Совершаев осклабился.

– Добро, – подумав, согласился Кропонтов.

Спорили на лестнице. Мужичков попросили курить за дверь.

Все началось с досады, которую вызвал у пьющего Совершаева непьющий Кропонтов. Сам Совершаев накушался всласть.

– Что ты сосешь лимонад? – спросил он с упреком. – Засохнуть боишься?

– Подохнуть, – ответил Кропонтов, утирая рот. – Я под химзащитой.

Совершаев погладил себя по лысому черепу.

– Это же фикция. Кто же позволит в Расее кодировать насмерть? Людей не останется.

– Ну, пусть не насмерть, а худо будет так, что лучше не надо.

Когда выходили за дверь, Совершаев обнимал Кропонтова за плечи:

– Я тебе сочувствую. Мне ведь обидно – понимаешь?

Техорский, который подслушивал, стряхнул себе под ноги пепел и с преувеличенной рассудительностью произнес:

– Вот ты говоришь: химзащита, таблетка. Сколько, по-твоему, эта таблетка будет болтаться в организме? Думаешь, год? Ее давно там нету…

С ним согласился Удыч, краснолицый детина в гавайской рубахе, расстегнутой до пупа:

– Нет там ничего, ясное дело. Мелкий гипноз. И сами мы мелкие, мнительные.

Кропонтов не особенно возражал.

– Может быть, может быть, – кивал он грустно. – Но мне-то какая разница, от чего загибаться? От таблетки или от гипноза.

– Хочешь пари? – не отставал Совершаев. – Прямо сейчас, через десять минут я сниму с тебя всю твою защиту. И ты снова станешь нормальным человеком. Выпьешь с чистой совестью…

– Ты? Снимешь защиту? Не верю, – взволнованный Кропонтов покраснел.

– Не веришь? Точно? Все свидетели! Кто разобьет?

– Давай, —Техорский выступил, растоптал сигарету и разрубил им руки, сцепившиеся в полудоверительном рукопожатии.

Войдя в комнату, Совершаев прищурился на курлыкавших женщин.

– Пойдем на кухню, – решил он. – Здесь нам не позволят.

На кухне он приказал Кропонтову смотреть в окно.

– Ты не должен видеть. Через минуту все будет готово…

Кропонтов с надеждой глядел на полосатые качели.

– Прошу! – Совершаев, улыбаясь, развернул его к кухонному столу. Там стояли два стакана, доверху налитые едучим оранжадом. – Начинаем экзорцизм!

Удыч и Техорский караулили в дверях, не допуская дам.

– В одном стакане лимонад, в другом – тоже шипучка, но я добавил рюмку водки. Сейчас ты возьмешь один из них наугад и выпьешь.

Кропонтов задумался.

– Давай, – прохрипел Удыч, почесываясь о косяк. – Мы поможем, если что.

– Как вы поможете? – огрызнулся Кропонтов.

Он осторожно взял правый стакан и принюхался.

– Как будто лимонад, – произнес он с опаской.

– Конечно, лимонад, – Совершаев сделал серьезное лицо. – Пей, не дрожи.

– Ты будешь отвечать, если что, – предупредил Кропонтов.

– Я свидетелем пойду, – пообещал Техорский.

Кропонтов поморщился. За Техорским водились мутные дела, и его свидетельство не внушало доверия.

– Ну, я пью, – стакан опустел.

Удыч слегка напрягся, ему хотелось обонять беду.

– Я время засек, – предупредил он.

– А чего его засекать, – улыбнулся Совершаев. – Можно еще покурить. А то и к столу сходить.

В гостиной допели «катюшу».

– Вы тама где? – донеслось оттудова, вавакая ради народности добавочным слогом.

– Мы тама здесь, не грустите, – откликнулся Удыч.

Кропонтов присел на табурет. Он прислушивался к себе и не слышал ничего тревожного.

– Мне давали три минуты на рвоту, – пробормотал он, растирая себе грудь. – Если что-то нечаянно попадет. Через три минуты – хана.

Совершаев высунул ленточный язык:

– Ме! Уже пять прошло! Ты выпил водку. Ты мне должен пузырь.

– Да? Точно? Там была водка?

– Была, – подтвердил Техорский.

– Уфф! Как все просто! Это невозможно! – удивился Кропонтов. – Спасибо тебе, старина, – Кропонтов прижал руки к сердцу. – Гора с плеч.

– Запей, – причмокнул Совершаев, кивая на второй стакан.

– Да, – согласился тот, послушный, как добрая лошадь возле желоба с питьем, – я переволновался, во рту сушит.

Он выхлебал фанту, и Совершаев раскатисто рявкнул:

– Шутттка! В первом ничего не было! А вот сейчас – лети к горшку!

Кропонтов пригнулся и бросился в коридор, ударился в Удыча, ворвался в уборную; запираться не стал и повалился на колени, засовывая в рот пальцы.

– Э-э! Бе-е! – Кропонтов подался назад. Его голова, закачавшаяся в метре от пола, откинулась в коридор и надрывно пожаловалась: – Не рвется! Никак! Что же делать-то? О-о-о!

– Что у вас там? – закричали из обеденной комнаты.

– Ерунда, балуемся! – крикнул Техорский. – Сейчас придем!

– Вызовите ноль-три, – Кропонтов стоял на четвереньках и глубоко дышал. – Мне плохо. Сейчас я умру.

– Не умрешь, – Совершаев легонько наподдал ему в зад. – Жив человек, что и требовалось доказать.

– Что такое? Что такое? – причитал Кропонтов. Его лицо побагровело, глаза выкатились. Он окончательно запутался.

– Ничего. Водка была в первом стакане. И ты живой. А во втором ее не было. Я пошутил.

Кропонтов смотрел недоверчиво и чуть не плакал:

– Врешь!

– Вот те крест, – Совершаев перекрестился на латинский манер. – Иди, проверяй. Выпей еще чего-нибудь. Как человек. Просто иди и пей на здоровье.

В дверях он придержал Удыча и шепнул:

– Там везде было чисто.

– То есть? – Уши Удыча дрогнули, как лиловые мозолистые бабочки.

– Без водки. Один лимонад, в обоих стаканах.

– Да? А ему не поплохеет? – Удыч быстро заглянул в столовую, где Кропонтов, счастливый и радостный, поднимал рюмку.

– Не гони. Ты же сам говорил, что гипноз.

Кропонтов проглотил водку и налил другую. Через секунду послышался звон. Жена Кропонтова, еще недавно тоже счастливая, бросила вилку при виде супруга, который набирался беспроблемно и с упоением. Кропонтов смежил веки и блаженно почавкал.

– Не все коту масленица, – сообщил он многозначительно. Жена, несмотря на неряшливое смешение зоологических полов, поняла намек. Она всплыла над столом, как шаровая молния. И съездила по морде почему-то Техорскому.

Женщины загудели.

– Тихо, бабоньки! – пропел Совершаев, садясь одесную Кропонтова. – Не надо шуметь! Выпьем!

– Свинья ты скотская, – отозвалась очередная жена, уже его собственная.

– Ну и рот закрой, – Совершаев чокнулся с Кропонтовым. Удыч вздохнул и наполнил себе фужер.

– Да пусть они тут ужрутся, – сказала любительница Удыча, особа беспечная и склонная доверять мировым жерновам, перетирающим беды. – Пойдемте, девки, гулять. Пускай остаются. Мы себе новых кавалеров найдем.

Совершаев серьезно кивнул и фыркнул. Техорский сосредоточенно ел, он пришел один. Он всем своим видом излучал одобрение приспевших перемен.

– Г-галя! – проревел красный Кропонтов, отваливаясь от рюмок и ножей.

Хлопнула дверь.

– Вот и славно! – Совершаев потер ладони. – Это, брат, бабий заговор был, – он обращался к разомлевшему Кропонтову. – Черта с два! Правда?

– Спасибо, спасибо тебе, – твердил спасенный Кропонтов.

– Это дело святое, – вмешался Техорский, утирая салфеткой тараканьи щупики. – Ты его не благодари. Он и не сделал ничего, это же пустяк.