8

Глядя на свернувшегося калачиком Брованова, Бороздыня испытал прилив ярости. Шуб находился в полутора шагах, но дотянуться до него не было никакой возможности. По досадному свойству человеческой психики форма и содержание слились для Бороздыни в неразличимое целое. Он ничего не мог с этим поделать, замаскированный Шуб уверенно подминал под себя носителя, отождествлялся с ним и выходил на передний план.

Брованов дремал на койке. Локтем он прижимал очередное сочинение. Греммо подкрался и осторожно вытянул бумажный лист. Быстро пробежал глазами.

– Бенкендорф – тебе, Егорушка, о чем-нибудь говорит это имя? – спросил он негромко.

Бороздыня пожал плечами.

– Это Александр Христофорович, граф, начальник Третьего Отделения. С чего вдруг о нем?

– Это я у тебя хочу спросить. Взгляни.

Морща лоб, Бороздыня вчитался в написанное. Иван Миронович похлопал Брованова по плечу:

– Брованов! Проснитесь, обход.

Тот нахмурился, замычал, с усилием перевернулся на спину. Коротко всхрапнул и снова затих, а из уголка рта потекла густая слюна.

– Брованов!

Заведующий отвесил ему шлепок, приподнял веко. Глазное яблоко потерянно поплыло, но вот вернулось и мутным зрачком уставилось на Греммо.

– Просыпайтесь, довольно валяться!

– Какая-то белиберда, – Бороздыня встал рядом. – Снова Дерево Цвет и какие-то невнятные намерения.

– Плюс Бенкендорф, – напомнил Иван Миронович. – Его не было. Это что-то новое.

– Он проснулся. Потом обсудим…

Брованов и вправду пробудился – по крайней мере, наполовину. Он не шевелился и следил за обоими мутным насупленным взглядом.

– Узнаете меня? – осведомился Греммо.

Брованов прикрыл глаза. Это могло означать что угодно. Иван Миронович вынул неврологический молоточек.

– Давайте немного соберемся. Вы можете, я вижу. Смотрите на молоток. Голова неподвижная, только глазами. Сюда…

Молоточек уехал влево, и Брованов не без труда покосился на него.

– Отлично! Теперь сюда…

Но силы Брованова истощились, он вновь задремал, и больше Иван Миронович ничего не сумел от него добиться. Тогда Греммо принялся поднимать и опускать ему руки и ноги, колотить по ним молотком, колоть иглой.

– По идее, у него должно шуметь в правом ухе, – пробормотал заведующий. – Правый фациалис уже отказывает…

– Что отказывает? – встрепенулся Бороздыня.

– Лицевой нерв… к сожалению, я не могу заставить его зажмурить глаза и оскалить зубы, но складочка уже поехала. Что вполне ожидаемо при такой локализации очага…

– Иван Миронович, попроще.

– Шуб! – повысил голос Греммо. – Твой Шуб, Егорушка, со всеми удобствами разместился в области, где у людей проходят нервы… лицевой, слуховой… Спасибо, что его не раскидало шире. Пациент соответственно реагирует.

– Давайте не здесь, – Бороздыня заговорил недовольно. – Откуда нам знать, как он реагирует? Он может придуриваться. Лежит в забытье, а сам отлично нас слышит.

Греммо оскорбился:

– По-твоему, Егорушка, я не умею отличить сопор от симуляции?

Егорушка опасливо оглянулся:

– Я не о нем… Шуб, может быть, нарочно там окопался, чтобы подслушивать.

Иван Миронович крякнул, приготовился сказать что-то ядовитое, но передумал.

– Хорошо, пойдем отсюда от греха…

Бороздыня завис над Бровановым, как будто ждал, что Шуб выскочит из уха и подастся в бега. Брованов лежал расслабленный, будто лишенный костей. Его рот немного скособочился и уподобился каплевидной щели. Дыхание было ровным, но ровным нехорошо; спокойствие выглядело как обреченное ожидание. Испарина подсыхала. Над бровью кружила муха, непонятно откуда взявшаяся вопреки электронным запорам и потайным пулеметным гнездам. Бороздыня принюхался.

– Чем от него так гнусно пахнет?

– Ацетоном, – буднично отозвался Греммо. – Твой квартирант своротил ему регуляцию сахара. Это, я думаю, беда поправимая.

– Регуляция сахара, – мрачно повторил Бороздыня. – Только ли ее? Хорошо бы его связать. Как вы, Иван Миронович, не боитесь так запросто к нему подходить, браться за него? Наверное, я плохо расписал этого дьявола, который внутри.

Заведующий усмехнулся.

– Ты за меня не волнуйся, Егорушка. Хочешь, померимся, на руках? Я тебе фору дам. Никогда не суди по внешности. А гражданина привяжут, когда будут капать капельницу.

Они покинули палату

Иван Миронович рассердился и еле сдерживался, хотя Бороздыня хрюкнул, что означало раскаяние. Желтоватые щеки разрумянились; вкруг лысины встопорщилась пегая шевелюра. В соседстве с массивным Бороздыней он выглядел уморительной зверушкой. Но Бороздыня припомнил легенду, гулявшую в недрах ведомства: предание гласило, что Греммо однажды, в стремлении помешать буйному пациенту сбежать и выдать государственную тайну, ненароком сломал тому ногу, когда осуществлял захват. Сломал ее в шейке бедра, и там нога переставала быть ногой, потому что стоял протез, так что Иван Миронович переломил никакую не кость, а титановый стержень. Бороздыня подозревал, что все это вранье – может, протез и стоял, но какой-то другой, уж никак не титановый; наверняка доктора нажились на операции, вставили что-нибудь подешевле, а то и вовсе ничего подобного не было. Но ему вдруг расхотелось мериться силами с Иваном Мироновичем. Черт его знает.

9

Вскоре Греммо успокоился, взял себя в руки. В кабине лифта он посмотрел на спутника снизу вверх и доброжелательно улыбнулся.

– Ладно, Егорушка, хватит мне пачкать мозги. Тут такая секретность, что шита белыми нитками. Время гениальных одиночек давно прошло. Без помощи со стороны твой террорист никак не мог соорудить такую штуковину.

Бороздыня вздохнул, повел плечами, которым было тесно в наутюженном халате.

– Что рассказывать, Иван Миронович, коли сами знаете. К чему вам это? Меньше знаешь – крепче спишь.

Кабина звякнула. Заведующий вышел в проем, обернулся.

– Анамнез! Правильно собранный анамнез – залог успеха. Мне нет никакого дела до ваших разработок, но пациент – вот он, передо мной, и в голове у него завелся патологический очаг. Чем больше я буду знать об этом очаге, тем лучше для дела.

Бороздыня потер ладони.

– Ладно. Конечно, мы приложили к этому руку… Это наша затея. А куда денешься? – Его голос наполнился горечью. – Страна-то пропадает. Государство дышит на ладан. Лагеря не помогут, современные технологии – это вам не Беломорканал. Как заставить, если не через прямой контроль умов? Мы разработали метод, и наш герой был ведущим специалистом. Но его перекупили!

Иван Миронович облизнулся.

– Кто?

– Да те, кто обычно! Словно не знаете!

Они остановились перед ведомственным кафетерием. Греммо азартно подбрасывал на ладони ключ от личного кабинета.

– Тогда, наверное, Бенкендорф – это его оперативный псевдоним? Вроде как охранитель?

– Да ничего подобного – расстроенно скривился Бороздыня. – Я впервые слышу о нем… Очевидно, он просто бредит.

– Еще бы ему не бредить! Но этот бред меняется… Он становится, – Греммо со вкусом прищелкнул пальцами – кинематографическим, как у нас выражаются. Он делается более структурированным.

Мимо прошел огромный, тучный доктор в просторных одеждах и на ходу приветствовал Ивана Мироновича. Протиснулся в кафетерий, на миг заполнив дверной проем. Бороздыня проводил его взглядом.

– Не надо бы нам здесь маячить, пойдемте возьмем по салатику.

– Перекусим, – не стал противиться Греммо.

Бункеры бункерами, а столовые остаются прежними. Эстетика, рождающая цитадели, выдает себя в шаблонах общественного питания. Собеседники встали в очередь, сняли пластиковые подносы, поставили их на стальные округлые рельсы, покатили вперед – приобретая по ходу салаты, муссы, суфле; поспешая щипцами нахапать хлеба, создавая заторы перед кофейными и чайными машинами. Капитан поваренных войск налил им бульона из поварешки, уронил в макароны по шершавой котлете и поджал губы, когда оба отказались от компота. Для сухофруктов не существует званий и допусков.

Бороздыня нес свой поднос, образовав с ним единое монолитное целое; Иван Миронович преувеличенно балансировал и притворялся рассеянным обеспокоенным чудаком. Сели в углу, друг против друга, и Бороздыня зашептал, почему-то оборачиваясь на огорченный компот:

– С этим государством, с этими людьми управится лишь душегуб планетарного масштаба. Прямое мозговое руководство, гаджетизация населения.

– Только душегуб и справится, – кивнул заведующий. – Егорушка – а на хрена оно вообще нужно, такое государство, с которым справится только душегуб?

Бороздыня закашлялся, посмотрел на Греммо исподлобья. Тот беспечно уплетал оливье.

– Вернемся к теме… Структурированный бред – это как?

– Упорядоченный, – ответил Иван Миронович с набитым ртом. – Проработанный. В этих отчетах начинают прорисовываться события. Они фантастичны, но в них появились причинно-следственные связи. Это довольно странно. Обычно бывает наоборот: чем дальше заходит процесс, тем бессвязнее построения.

– И что это может означать?

Иван Миронович покончил с салатом и взялся за суп.

– Скоро узнаем. Не исключено, что поток сознания управляется вашим террористом.

Бороздыня проглотил настолько крупный кусок булки, что горло у него вздулось огромным горбом – на секунду.

– Так я и думал. Можем ли мы ожидать нападения?

Иван Миронович высосал из ложки лапшу.

– Можем, Егорушка. Если мозги не развалятся. Ваш молодчик должен действовать аккуратно и не бродить по чужим извилинам в грязных галошах.

– На снимке он держится скромно и смирно…

– Он, Егорушка, позирует. Издевается над тобой.

В кармане у Греммо затрезвонило. Он отложил ложку, выцарапал телефон, послушал, хмыкнул.

– Скажи ему спасибо, Тамарочка. И никуда не пускай. Впредь в одиночку к нему не ходи, бери пару. Шокером его, если что.

Иван Миронович отключился и болтанул ложкой в тарелке.

– Что там? – осведомился Бороздыня.

– Наш герой вызвался помогать. Вынести капельницу.

– И как это понимать?

Заведующий закатил глаза:

– Что ж… Самостоятельный вынос отработанной капельницы – почетная обязанность каждого гражданина.

– Я серьезно, Иван Миронович.

– А что серьезно? Серьезно то, что он сравнительно оклемался. И снова взялся за свою писанину.

Бороздыня отставил глубокую тарелку, придвинул мелкую, разрушил котлету.

– Пусть пишет – что такого?

Греммо поднял палец:

– Шуб угнездился в участке, отвечающем за важные функции. И если пациенту стало лучше, то это означает одно: Шуба там больше нет. Я думаю, он перебрался в другое место. Или хотя бы подобрал свои грабли. При таком мастерстве нам будет не так-то легко его вынуть – если, конечно, мы хотим, чтобы носитель остался в живых.