II

6

ГРАМКО, ГРАМСКОЙ, ГРАМОВЕЦКИЙ, ИРИНА, ЭЛИНА, АЛИНА, МАТЬ, ГРАМОВ.

Печальное поминальное застолье.

ГРАМСКОЙ. Я знал его много лет. И должен сказать, что знал только с хорошей стороны. Конечно, диалектика учит, что в каждом человеке есть и хорошие стороны, и плохие стороны. Это еще Лев Толстой открыл. Но, повторяю, я знал его только с хорошей стороны. Почему? Потому что каждый сам выбирает, какой стороной ему обращаться к людям. Взять, к примеру, меня. У меня тоже есть плохие стороны. Но я понимаю, что если я повернусь к людям плохой стороной, то и они повернутся ко мне плохой стороной. А если я повернусь к ним хорошей стороной, то и они повернутся ко мне хорошей стороной. Он всегда был повернут ко мне хорошей стороной, будучи при этом разносторонним человеком. Только теперь становится ясен масштаб его личности. Только теперь становится ясно, что такие люди – золотой фонд нации и государства. С горечью предлагаю я всем выпить этот горький напиток прощанья. Прощай, друг, и прости.

Пьют. Пауза.

ГРАМКО. Полностью согласен… с вами…

ГРАМСКОЙ. Брось, мы давние друзья, чего это ты?

ГРАМКО. Да. Конечно. С тобой. Я согласен с тобой. Это был человек! Он всегда мог прийти на помощь! До самого конца он помогал людям.

ИРИНА. Пример!

ГРАМКО. Что?

ИРИНА. Приведи пример. Конкретно.

ГРАМКО. Это очень легко сделать… Незадолго до гибели он… У меня сложилась ситуация… Довольно сложная… И он первый пришел не помощь.

ИРИНА. Какая ситуация? В чем заключалась помощь?

ЭЛИНА (ей). Мне кажется, до вас еще не дошло, что он умер. Вы тут… Вы тут будто на диспуте каком-то.

ИРИНА. Я вообще не хотела приходить. Похороны, поминки, это глупо. Это условности. (Грамко.) Ты сядь. Мы поняли, что тебе жаль, что он умер, потому что он тебе помогал, а теперь не будет помогать.

ГРАМКО. Нельзя так… Даже если бы он не помогал мне лично, я бы все равно… Я все равно сожалел бы.

ИРИНА. Почему?

ГРАМКО. Потому что он был мой друг.

ИРИНА. Неправда. Он был откровенным со мной. Он говорил, что ты появлялся только тогда, когда он тебе был нужен. Какая же это дружба?

ГРАМСКОЙ. Не будем в такой момент ссориться. Пусть он появлялся только тогда, когда наш усопший друг был ему нужен. Но ведь к нему он шел, а не к кому-то еще. Это лишнее доказательство высоких человеческих качеств нашего ушедшего друга.

ИРИНА. Я никогда не бываю на похоронах. Это надгробное краснобайство, фиглярство… Необходимость делать постное лицо… Противно.

АЛИНА. Это делается не только для… для ушедшего. Это для тех, кто его любил. А вы, если не хотели, не приходили бы, не портили бы людям праздник… То есть… Я от волнения, я хотела сказать…

ИРИНА. Я и не собиралась приходить. Но подумала: пусть здесь будет хоть один человек, который радуется за него. Праздник – это вы не случайно оговорились. И решила пойти.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Ты верующая? Убежденная христианка? Ему лучше, чем нам, да?

ИРИНА. А потом подумала, что тут будут люди, которым мое присутствие может быть неприятно. И решила не ходить.

ЭЛИНА. Насчет неприятно, это в самую точку!

ИРИНА. Но после этого сказала себе: смерть примиряет. И пусть это будет для кого-то шансом заключить мир с другими, в том числе и со мной. И решила пойти. Но потом подумала, что если кто хочет, он этот шанс найдет в любое другое время. И решила не идти… Но потом подумала, что душа его, которая еще здесь, захочет напоследок увидеть все. И решила пойти.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Ага, все-таки верующая! Верующая? А?

ИРИНА. Но потом подумала, что с высоких высот его душа, пусть не сейчас, а позже, увидит тех, кого захочет. И решила…

ЭЛИНА. А почему ты решила, что он, то есть его душа, захочет увидеть именно тебя? Вы извините, я интеллигентная женщина, это всем известно, но если эта блядь не замолчит, я ей всю морду разобью! Приперлась, чтобы сложность и оригинальность своей натуры показать? Дура тщеславная!

ИРИНА. Сама дура.

ГРАМКО. Женщины, ну зачем?!.. Успокойтесь!

ЭЛИНА. Не успокоюсь! Никто из вас по-настоящему не чувствует, что он умер! Что он был для вас? Слова? Поступки? А для меня он был – всё! Как вам объяснить… Вот когда мы с ним поженились, мы кошечку завели. Обычная серая кошечка, на лбу белое пятнышко. Два годика ей было – и ее задавило машиной. Мы очень переживали. Сидим вечером, пьем чай, вдруг он скажет: а помнишь, как Муся носом в кактус – и чихала? И мы вспоминали, как она чихала, мы вспоминали ее глаза, ее пятнышко на лбу, и становилось больно: как же так? – вот была она живая – и вот ее нет? Обидно! Жалко! Нет, вы не поймете. У него была родинка на левом плече. Теплая живая родинка на теплом живом плече… И я не могу понять, где это? Куда это? Неужели я не дотронусь, не увижу? Да ладно, обошлась бы, не я, так другая, не в этом суть! Главное – не могу понять! Что это? Был теплый и живой – и теперь никогда… Никогда! Я с ума сойду, объясните мне, как это бывает и почему это возможно: глаза, руки, голос – живое, теплое – вдруг превращается в ничто! В ничто! Мы говорим о том, чего нет! Это страшно…

ГРАМСКОЙ. Элиночка, ты не права. Что значит – ничто? В силу элементарного закона сохранения энергии и материи, учитывая также религиозные постулаты о бессмертии души…

ЭЛИНА. Помолчи! Почему ты не умер? Почему он? Кто все это решает? Объясните мне – или я сойду с ума!.. Извините… Давайте помолчим… Извините… Кушайте, пожалуйста, пейте… Это его мама приготовила. Она прилегла, извините ее…

Длинная пауза. Наконец встает Грамовецкий.

ГРАМОВЕЦКИЙ. О мертвых или хорошо, или ничего. Поэтому я ничего не хотел говорить. В самом деле, кто был усопший по высшему счету? Обычный российский полуинтеллигент.

ГРАМСКОЙ. В другой раз не мог об этом порассуждать?

ГРАМОВЕЦКИЙ. Обычный российский полуинтеллигент. Пьянствовал, философствовал. Семью не обеспечил, любовницу не осчастливил, теорему Ферма не доказал. В общем, такой же средний тип, как я. Следовательно, хвалить усопшего – хвалить самого себя, а это нескромно! (Коротко рассмеялся.) Я думаю, он оценил бы эти слова, он и сам был порядочный ерник, на похоронах Грумова анекдоты мне на ухо рассказывал, чтобы рассмешить… Я завидую ему. Он умер, зато не увидит, как все рушится, как огонь и вода покрывают город, как гибнут его дети! А нам все это предстоит увидеть. Но нельзя заранее опускать руки! Я уже действую, я уже провожу расследование по факту его гибели. Это ведь убийство, причем политическое. Многие знали, что он уезжает. И испугались: вдруг он откроет кое-кому глаза на происходящие здесь безобразия! Это политическое заказное убийство! В сущности, это меня должны были убить. В меня уже стреляли, наезжали машиной, ежедневно подбрасывают анонимные письма с угрозами. Если бы не моя связь с серьезной бандитской группировкой, вы бы давно меня похоронили. Ничего, недолго ждать, я чувствую, что буду следующим! Пью, друг, за твою гибель – и за свою!

Пьет. Остальные воздерживаются.

ГРАМСКОЙ. Про связь с бандитами – ты серьезно?

ГРАМОВЕЦКИЙ. А сам ты, что ли, не связан с ними?

ГРАМСКОЙ. Я имею отношение к этому явлению только лишь в силу того, что по долгу службы это явление преследую и вынужден входить в контакт с некоторыми его представителями, которые хоть и на подозрении, но с юридической точки зрения пока являются легальными гражданами, юридическими лицами, следовательно, как тоже юридическое лицо, я не имею права…

ГРАМОВЕЦКИЙ. Молчи, бандит!

ГРАМКО. Ради бога! Будто говорить больше не о чем! Я вот недавно был в театре…

ГРАМСКОЙ. Он бандитом меня назвал! А где доказательства? За клевету и под суд можно угодить, между прочим!

ГРАМОВЕЦКИЙ. С удовольствием! И я на суде наконец скажу о тебе все, что знаю!

ГРАМСКОЙ. Да что ты знаешь?

ГРАМОВЕЦКИЙ. Все!

ГРАМСКОЙ. Что именно? Конкретно!

ГРАМКО. Ребята, бросьте! Вы же друзья, нехорошо так. Кто-то, возможно, бандит. Я говорю – возможно. Сегодня он бандит, завтра убит, извините за рифму. Или сидит в тюрьме. Или пока разгуливает на свободе. Все преходяще. А вот дружба – вечная категория. Разве не так?

АЛИНА. О чем вы говорите? Надо о нем! Извините… Можно мне сказать?… Восемь лет я… я знала… его… И все восемь лет… Сейчас такой момент, что мне не страшно и не стыдно… Восемь лет я собиралась признаться ему, что люблю его. И не успела. Он ушел и никогда не узнает. Я виновата. Мы все виноваты перед ним. Он собирался уехать, он приходил ко всем, и никто не догадался протянуть ему руку помощи. Никто! Ведь он не уезжать собирался, он чувствовал, что погибнет! Он просил каждого: помоги мне, спаси меня! Никто не спас, никто не помог!

ГРАМСКОЙ. Вы не правы. Если бы он действительно высказал просьбу…

ГРАМОВЕЦКИЙ. Молчи! Она права. (Грамко.) И ты прав. Мы друзья. Нужно держаться друг друга, ибо только здесь, в провинции должен возродиться великий дух великой России! А что мы делаем? Мы топим друг друга! Подсиживаем! Грыземся! Я первый глотку перерву тому, кто перейдет мне дорогу! Это хорошо? Это гнусно! Мы отторгаем лучшее и самое талантливое, и лучшие люди или подыхают, или уезжают, оставляя наш город на разграбление и поношение бездарям, продажным чиновникам, двуличным журналистам, бандитам, а главное – той серой безликой массе…

Появляется МАТЬ. Грамовецкий умолкает.

МАТЬ. Вы кушайте. Вы что-то плохо кушаете.

ГРАМСКОЙ. Мы кушаем.

МАТЬ. Вот салат с креветками. Он очень любил. Попробуйте, попробуйте!

ЭЛИНА. Мы пробуем, мама. Очень вкусно.

МАТЬ. У него был тонкий аристократический вкус. Он вообще был аристократ в душе. Я рада, что вы пришли. Спасибо вам.

ГРАМСКОЙ. Это вам спасибо. Воспитали гражданина, гражданственней которого нет никого среди нас.

ЭЛИНА. Человека, человечнее которого нет никого среди нас.

ГРАМКО. Самоотверженца, самоотверженнее которого нет никого среди нас.

ИРИНА. Он был умнее всех нас.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Да просто гений, что там говорить!

АЛИНА. Ему нужно поставить памятник высотой с десятиэтажный дом. Я предлагаю написать совместное заявление, чтобы его захоронили в кремлевской стене.

МАТЬ. Спасибо. Спасибо. Вы кушайте, кушайте.

Уходит.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Салат, видите ли, из креветок он любил. Пижон дешевый! Как был холоп по рожденью, так и остался холопом!

ГРАМКО. И трусливым, очень трусливым при этом, хотя и…

ГРАМСКОЙ. Хам. Просто хам. Алкоголик и хам.

ЭЛИНА. Притворщик, обманщик, изменщик.

АЛИНА. Да дерьмо просто, что тут говорить-то.

ИРИНА. Сволочь. Однозначно – сволочь. Таким и жить-то не нужно.

Является ГРАМОВ. Некоторое время все смотрят на него.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Роднуля ты мой! Проспался?

ГРАМОВ. Давно не пил… Развезло, извините… Или сотрясение мозга у меня, и я от этого ослаб. Я ведь в ментовку недавно попал. Сковырнулся там с высокой лестницы на бетонный пол – и хоть бы что. А до этого там, говорят, человек погиб. Оступился, упал – и…

ГРАМОВЕЦКИЙ. Рожденный повешенным не утонет.

ИРИНА. Что значит – рожденный повешенным? Выражайся точнее.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Вечно ты цепляешься к словам.

ГРАМОВ. Странный сон мне приснился… Мы сегодня прощаемся, и сон прощальный. Будто я умер и вижу собственные похороны.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Обычное дело. Я как выпью, даже засыпать боюсь, один и тот же сон: лежу в гробу в смокинге, в галстуке-бабочке и с босыми ногами. Суки, ору, обуйте ноги-то, они ж воняют!

ЭЛИНА. Дайте сказать человеку!

ГРАМОВ. Спасибо, Эля. Да. Пора произнести прощальную речь… Я уезжаю. Я давно уже знал, что мне надо уехать. Но не мог понять, почему. Нет, в детстве было все понятно. В детстве я знал, что буду капитаном дальнего плавания! И открою какой-нибудь Магелланов пролив. То есть, конечно, не Магелланов, а какой-нибудь еще. Ведь не может быть, чтобы все было открыто! Не может этого быть. А потом… Потом все это забылось. Я не стал капитаном дальнего плавания. Я не открыл Магелланова пролива. Правда, у меня появилась другая мечта. Я захотел стать художником кирпича, бетона и стекла. Я мечтал перестроить этот город, построить его, как свой дом… Нет, я не об этом… Я жил… Просто жил… И вдруг понял – надо уехать! Но почему? И я решил, что терпеть не могу этот город, который сам же и построил, хоть и не весь. Ненавижу его. Ненавижу свое дело. То есть, верней, условия, в которых приходится… Я решил, что никому здесь не нужны мои мозги, мой… Я решил, что все мне до смерти надоели. Терпеть вас не могу. Ненавижу вас. И вот понял…

ИРИНА. Во сне?

ГРАМОВ. Пожалуй, да. Во сне. Может быть. Я понял, что уезжаю, потому что слишком люблю вас. Вас всех. (Грамко.) Люблю тебя, твои детские пугливые глаза. Твою вечную опаску за свое любимое дело, ведь это и моя опаска, моя, я сам такой! (Элине.) Люблю тебя – как жену и мать, причем жену не бывшую, а вечную, не бывает бывших жен, все жены навсегда!

ЭЛИНА. И мою родинку над левой грудью любишь?

ГРАМОВ. Обожаю. Живую, теплую. Люблю. (Грамовецкому.) Люблю тебя, твой патриотизм и твою беспринципность, твою неподкупность и продажность, твою переменчивость – это все мое, это я сам! (Грамскому.) Люблю тебя, горлопана и взяточника, люблю за то, что в душе ты все равно наш, и сколько ни вытравляешь это из себя, не получается. Я ведь знаю, ты в любой момент можешь достать свой телефон…

Грамской достает.

Набрать номер хоть самого губернатора…

Грамской кивает и набирает номер.

И сказать ему: губернатор, ты козел!

ГРАМСКОЙ. Лаврентий Кузьмич? Вот что, Лаврентий, ты козел!.. Кто говорит?… Да это так… Один человек… Вы его не знаете… Грамской говорит! Грам-ской! Да, тот самый, козел, тот самый! Будь здоров! (Хохочет, выпивает.) Как я его? Будет знать!

ГРОМОВ (Алине). Люблю тебя, Алина, за твою тонкую, милую, мечтательную провинциальную любовь. Всех люблю.

ИРИНА. Ты мне ничего не сказал.

ГРАМОВ. А разве тебе нужно что-то говорить? Ты и так все понимаешь.

ИРИНА. Да.

ГРАМОВ. Меня это всегда раздражало, но именно за это я тебя люблю. Всех люблю. И не могу больше. Простите. Хотел все оборвать и обрубить, сжечь мосты, подвести итоги, начать новую жизнь. Нет. Не в этом дело, хорошие мои. Просто – не могу. Слишком тяжело. Слишком больно всех вас любить. И с годами все больнее. Не могу. Хочу стать чужим. Понимаете? То есть хотел.

ГРАМОВЕЦКИЙ. У тебя золотая душа. Все дело в твоей невостребованности. А знаете что? Давайте все уедем! Забастовки, голодовки, этим давно никого не удивишь! Россия велика, кругом пустоши. Образуем поселение, такое, знаете ли, натуральное хозяйство. Все уедем – лучшие педагоги, врачи, творческая интеллигенция, инженеры, слесари-кудесники, изящные умные женщины, которых не ценят, все, все, на кого власть плюет, так называемый народ плюет! – уедем и посмотрим, как они тут будут без нас! Небось взвоют!

ГРАМСКОЙ. Небось не взвоем. Только свистнем – новых тыща набежится. Будем хорошо платить, прикормим, пригреем.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Это ты говоришь? Что с тобой? Ты ведь только что губернатора козлом назвал!

ГРАМСКОЙ. Я набрал собственный номер.

ЭЛИНА. Значит – сам себя назвал козлом.

ГРАМСКОЙ. Но зато и губернатором. И я им еще стану, вот посмотрите, через несколько лет – стану!.. Ладно. Опять мы отвлекаемся. (Грамову.) Пью за тебя, дорогой. Большому кораблю – большое плавание. Удачи тебе!

ГРАМОВ. Погоди. Неужели ты не понял? Неужели вы не поняли? Я остаюсь. Я не смогу без вас. Я не смогу без этого проклятого города. Если я еще в поезд не сел, а уже затосковал, то что будет потом? Я остаюсь! Слышите? Я никуда не еду!

Очень длинная пауза.

ГРАМОВЕЦКИЙ. За что же мы пьем тогда?

ГРАМОВ. А вот за это и пьем, за то, что я остаюсь.

ГРАМОВЕЦКИЙ. Много чести. Цаца какая, пить за то, что он, видите ли, остается.

ГРАМОВ. Ты что, не рад?

ГРАМОВЕЦКИЙ. При чем тут – рад, не рад… Уж собрался – так уезжал бы. Вот она, полуинтеллигентская черта! Вечно мы так: сто раз отмеряем и ни разу не отрезаем, начинаем заново мерить!

ГРАМОВ. Что ты сердишься, не понимаю?

ГРАМОВЕЦКИЙ. На кого? На тебя? Была охота! Я просто… Измельчал народ. Ни поступков тебе решительных, ни тебе… Почему я пишу в своей газете про сплошные убийства, про коррупцию и прочую гниль? От безысходности! Я хотел бы писать о сильных красивых людях! Нет сильных и красивых людей. Нация деградировала!

Пауза.

ГРАМОВ. Мне начинает казаться, что я никого не обрадовал… Эля, ведь нет? Не обрадовал?

ЭЛИНА. Но тебе ведь надо… Ты ведь человека убил.

ГРАМОВ. Да наврал я, наврал! Я с ним (на Грамского), да, виделся в пивнушке, а человека этого придумал, придумал! Остаться или нет, Эля?

ЭЛИНА. Что ты меня спрашиваешь? Я рада. Оставайся. На здоровье. Живи со своей с этой. Или – с этой.

АЛИНА. Я замужем, между прочим!

ГРАМОВ. Эля, я с тобой хочу жить.

ЭЛИНА. Очень приятно. И жди тебя вечно до ночи, и думай, с кем ты там, где ты там…

ГРАМОВ. Я не нужен тебе? А родинка на плече, теплая, живая, которую ты…

ЭЛИНА. И не только я. Нет уж, мы это проходили.

ГРАМОВ. Значит, лучше, если я уеду? Ирина, лучше? Да?

ИРИНА. Тебе решать.

ГРАМОВ. Но ты как хочешь?

ИРИНА. При чем тут я? Ты меня не любишь, ты говорил мне об этом.

ГРАМОВ. Я врал.

ИРИНА. Ты врал очень убедительно.

ГРАМОВ. Ну и что? Я умею убедительно врать, ты это знаешь. Хорошо, пусть не с тобой, но вообще – вообще, понимаешь? – ты хочешь, чтобы я остался? Не с тобой, а вообще в этом городе?

ИРИНА. Рассуждая философски, ничего от этого не изменится.

ГРАМОВ. То есть тебе все равно?

ИРИНА. Мне все равно.

ГРАМОВ. А тебе, Алиночка? Тебе тоже все равно?

АЛИНА. Мне не все равно. Вы ведете себя как мальчик. Просто смешно становится. И других в смешном виде выставляете. В двусмысленном положении. Я уже свыклась с мыслью, что вы уедете навсегда и никогда не узнаете, что я вас люблю. И вдруг здрасти – остаетесь опять. Знаете, я от этих перемен так запуталась, что даже уже не знаю, люблю ли я вас в самом-то деле. Я привыкла к мысли, что люблю вас, мысль – есть, а чувства, может, уже нет.

ГРАМОВ. Ясно. По-женски туманно, но абсолютно понятно! Мужчины, я думаю, выразятся конкретнее. Не правда ли, Грамко?

ГРАМКО. А зачем унижать меня?

ГРАМОВ. Чем я тебя унизил?

ГРАМКО. Ты всегда меня унижал. Помогал, конечно, но делал это с видом полного превосходства.

ГРАМОВ. Разве?

ГРАМКО. Вот и сейчас, ты ведь не просто сказал: мужчины! Ты ко мне при этом обратился, как бы подразумевая, что я-то как раз не мужчина!

Грамов хочет возразить.

Погоди, я еще не все сказал! Я очень рад, что ты не успел помочь мне. Хватит на кого-то надеяться. Я пойду ТУДА – сам. Надо будет убеждать – сумею! Просить – сумею. Надо будет какую-нибудь начальницу… тоже сумею! А ты – уезжай! Проваливай! Скатертью дорога!

ГРАМСКОЙ. Не могу не присоединиться. (Грамову.) Видишь ли, ввиду твоего отъезда я хотел простить тебе то хамство, которое ты допустил на днях по отношению ко мне. Но если ты остаешься, я простить никак не смогу. Я борюсь с собой, учу себя быть не злопамятным, но пойми, положение обязывает. Стоит мне одного вот так вот запросто простить, так другие сразу же подумают, что и им можно. И начнется бардак, хаос, революция и контрреволюция одновременно! Разве мало мы пережили гражданских войн, голода, репрессий и прочих бед? Поэтому, если ты останешься, я приму меры, чтобы наказать тебя примерным образом. Именно примерным, чтобы другие это поняли как пример.

ГРАМОВ. Спасибо. Спасибо всем. Действительно… Странный я человек. Объяснился всем в любви и думал, что осчастливил. И в голову мне не влез простейший вопрос: а меня-то любят ли эти люди? Я был уверен – любят. А оказывается…

МАТЬ (незаметно появившаяся). Да любят, любят, успокойся. Просто тебе их любить тяжело – и им тебя нелегко. Людям покоя хочется, а ты покоя не даешь, теребишь их то и дело.

ГРАМОВ. Мама, мама!.. И тебе нелегко? И тебе будет лучше, если я уеду?

МАТЬ. И лучше, и хуже. Лучше – потому что не знаю, что ты там и как ты там, не на глазах, буду думать, что все хорошо. Позвонишь, напишешь – так и вообще счастлива. Издали любить легче. А близко – то ты пропадаешь на целую неделю, то ходишь как в воду опущенный, то веселишься, будто буйный какой-то… Не знаю. Да нет, оставайся, что я говорю, оставайся, конечно!