Глава 3
Любовь в условиях заграницы

Сладок, легок и приятен был сон советника. Грезилось ему, будто звонит ему домой посол и ласково так, протяжно говорит: «Андрей Андреевич, дорогой ты мой, проснись. Только что телеграмма с литером вне очереди из Москвы пришла. Знаешь, за чьей подписью? Самого Президента! Не веришь? Говоришь, что Президент телеграммы в посольства не пишет? А он взял да и написал, да еще и подписал Имам Всея Руси, а также Царства Чеченского и остального Великий Князь».

– А что пишет-то отец наш родной? – спросил советник, начиная чувствовать легкую тревогу.

– Пишет он так: «Дошло до нас, что есть в посольстве твоем советник умелый, по прозвищу Страшной, который зело борзо и приятно шифровки о реакции в стране пребывания” на деяния мои мудрые пишет. Так-то полюбился он нам, что велим тебе, посол, впредь его не Страшным” звать, а “Леполюбым” величать, да еще скажи ему, что назначаем его министром нашим по делам Чечни главным, с проживанием во граде Грозном, с окладом противу прежнего тройным, а также деньгами “гробовыми” немалыми».

– Не надо, батюшка! – услышал советник свой крик и… проснулся. Утирая холодный пот, он тупо уставился на заливавшийся звонком телефон, стоявший рядом, на ночной тумбочке. «Какого черта мне такие старославянские ужасы снятся? – подумал он, усилием воли прогоняя сон. – И чего телефон посередь ночи звонит-то? Уж не посол ли, в самом деле?» Звонил и впрямь посол.

– Андрей! Извини, что разбудил. Тут, понимаешь, такое дело – только я спать улегся, как звонит мне…

– Президент? – шепотом спросил Андрей Андреевич, еще не отошедший от внезапно прерванного сна.

– Какой президент? – удивился посол. – Петр Иваныч, водитель наш. Пьяный-препьяный, бормочет что-то такое про выговор да продление ему командировки, и еще о чем-то, не разберешь.

– Вот козел! – рассвирепел советник. – Счас я ему! Совсем обалдел! Он откуда звонил?

– Из гаража. Он там дежурит сегодня. Ты, будь добр, сходи туда с ребятами, Игорем и Васей, посмотри, как он там, разберись с ним и скажи, чтобы мне ночью домой пьяным не звонил. Я с любым готов говорить, но и меня пожалейте – я устал, я спать хочу, я снотворное принял, а он что же вытворяет? Поговори строго, но палку не перегибай, ладно?

Быстро одевшись и испытывая немалое облегчение, что не в Чечню главным министром едет, а спешит разобраться всего лишь навсего с безобидным алкашом Петром Ивановичем, Андрей Андреевич бодро потопал в гараж в сопровождении водителей Игоря и Васи, уведомленных им о безобразии их коллеги Пети.

– Ну? – зайдя в гараж, строго спросил советник Петра Иваныча, вольготно раскинувшего свои изрядные телеса на диване в комнате отдыха водителей.

– Дык! – заявил Петр Иваныч, что следовало понимать приблизительно так: «Виноват, Андрей Андреич, пьян на боевом посту, но и вы меня поймите – жизнь совсем заела, зарплата маленькая, жена заначку отбирает, культурно выпить дома, дура эдакая, не позволяет, посол командировку продлевать мне не хочет, говорит, что вы-де, Петр Иваныч, пьяница. Так я измучился, что выпил вот маленько для храбрости и решил по-простому поговорить с послом-то – продлите, мол, командировочку. Я человек хороший, вас люблю и уважаю, а пить впредь не буду, ни-ни!».

– Дык-то оно дык! – мрачно согласился Андрей Андреевич. – Однако и вы посла поймите – он человек государственный, его сюда сам Президент прислал, работой он побольше вашего замученный, спать лег после трудов праведных, а вы ему ночью домой по телефону наяриваете да в трубку нечленораздельно мычите, поскольку спьяну даже «мама» сказать не можете. Это разве дело? С вас, кстати, еще ведь выговор не сняли за вождение в нетрезвом виде, а вы о продлении просите. Хорошие люди таким свинским образом с начальством не обращаются. За такие подвиги в Чечню вас заслать мало, Петр Иваныч!

– Х-р-р! – возразил Петр Иваныч, окончательно впадая в пьяную кому.

– Понял. Главные дебаты придется перенести на завтра, – подвел итог разговора советник и обратился к двум сопровождающим его сослуживцам Петра Иваныча. – Игорь Викторович! Василий Васильевич! Будьте добры – доставьте тело на дом и сдайте его супруге, и, пожалуйста, чтобы без членовредительства.

– Член ему пусть жена вредит! – сурово молвил Игорь Викторович, окидывая тяжелым взглядом тушу Петра Иваныча. – Мы его только разок-другой на лестнице уроним, но аккуратно, даже шкурку кабану этому не попортим. Да, Вась?

– Как знаете, мужики, – устало махнул рукой советник. – Я спать пошел. Завтра, ко всему прочему, мне еще с похмельным Петром Иванычем отношения выяснять придется. Тоже не сахар, по правде сказать.

* * *

Выступление российского политолога, прибывшего из Москвы, индийцам явно нравилось. Английское произношение оратора было, правда, несколько корявым, зато с лихвой окупалось красотой и лихостью стиля. С одобрением и легким смешком были восприняты слова о «маленьком ядерном скунсе», которого лучше не трогать. Аудитория, без дополнительных подсказок выступающего, сразу догадалась, что речь идет о заклятом враге Индии – Пакистане, которого российский гость, понятное дело, не хочет называть по имени, исходя из соображений дипломатической деликатности. Под сочувственное охание зала прошла и фраза об «ослабевшем российском слоне, которого каждая международная моська норовит теперь ухватить за брюки».

«Насчет слоновых брюк Валерка чего-то загнул. Написал бы лучше – за хобот – благосклонно покосился Андрей Андреевич на сидевшего рядом с ним главного посольского речеписца Валеру, который, гордо расправив плечи и раскрасневшись от удовольствия, слушал, как высокий гость из Москвы озвучивает текст написанного им выступления. «А вообще-то молодец парень! Растет прямо на глазах, – продолжал размышлять Андрей Андреевич сквозь дремоту, которая наваливалась на него после бессонной ночи, проведенной за разбирательством безобразного поведения Петра Иваныча. – Да и насчет брюк-то, если разобраться, совсем неплохо у него вышло. Подумаешь – за хобот! Это каждый может написать, а вот цапнуть слона за брюки – это надо иметь фантазию и вкус к живому слову. Взять, например, Есенина. Кабы жил он в Индии, то, небось, тоже написал бы что-то вроде – “и слонов, как братьев наших меньших, никогда не бил по голове”. Надо бы похлопотать перед послом за Валерку, чтобы ему поскорее следующий дипломатический ранг присвоили».

Речь и впрямь была хороша. В ней было все, что нужно, – и «двойные стандарты США в области ядерного нераспространения», и «средства сдерживания», и «попытки США взять на себя роль верховного арбитра в международных делах», и «справедливое мироустройство, зиждущееся на принципе многополярности», и прочая международная муть, а также всякие вкусные специальные термины – «расщепматериалы», «договор о всеобщем запрещении ядерных испытаний», «противоракетная оборона театра военных действий» и т. д.

Андрей Андреевич аж тихо крякнул от удовольствия и гордости за Валеру, услышав, что «для США ракетно-ядерной программы Израиля вроде бы как не существует». «Именно! Не существует! – в благодушном сонном оцепенении подумал Андрей Андреевич. – Ишь, прохвосты!»

Еще немного, и Андрей Андреевич заснул бы окончательно, ибо гладкая речь, а также «недосып», образовавшийся по вине Петра Ивановича, медленно, но верно брали верх над его затухающим сознанием. К сожалению, весьма вскоре блаженное коматозное состояние, в которое уже почти впал советник, было прервано самым бесцеремонным образом – сначала отчетливым веселым смехом из разных концов аудитории, а затем и дружным хохотом всего зала, пораженного удивительным замечанием оратора о том, что «мерзкое чудовище международного терроризма опутало своими склизкими гениталиями весь белый свет».

– Валерка, убью! – яростно зашипел враз проснувшийся Андрей Андреевич на съежившегося молодого дипломата. – Ты зачем ему в речугу вместо «tentacles», то есть «щупальца», «testicles» вставил?! Ты что, не знаешь, что «testicles» – это мужские причиндалы, «яйца», а вовсе не щупальца? Ох, осрамил! Признавайся, нарочно?

– Нет, нет!!! – взвизгнул Валерка. – Это Ирка Каджурахо, дура озабоченная, такую хреновину напечатала, а я пропустил впопыхах.

– Это мы разберемся! – свирепо пообещал советник. – Повезло тебе, что посла здесь нет. Он тебе «щупальца» живо поотрывал бы, под самый корень. Твое счастье, что этот политолух, кажется, ничего не понял. Ишь, как довольно озирается.

Суровое закрытое разбирательство показало, что… ничего оно, впрочем, не показало. Ирка Каджурахо, заведующая канцелярией посольства, тараща на советника и Валерку наглые черные очи, упрямо утверждала, что никаких «яиц» в текст она не вставляла, ни нарочно, ни случайно, поскольку вообще не знает, каким английским словом они обозначаются, а добросовестно напечатала то, что ей сдали в работу. Валерку, и без того измученного борьбой с международным терроризмом, Андрей Андреевич решил оставить в покое, склонившись в конце концов к мнению, что виновата все-таки Ирка, которая то и дело допускала подозрительные опечатки – «ядреный фактор» вместо «ядерного», «зашторно-религиозная возня» вместо «религиозно-общинной розни», «неоправданно резкая эрекция Вашингтона» вместо «реакции» и т. д., да и вообще славилась в посольстве и далеко за его окрестностями излишне игривым нравом. Само свое прозвище – «Каджурахо» – Ирка заработала не случайно. Участвуя как-то раз в собрании коллектива, на котором решался вопрос об экскурсионных поездках с целью ознакомления с достопримечательностями страны пребывания, Ирка так упорно талдычила о необходимости съездить в Каджурахо – древний храмовый комплекс, богато украшенный десятками барельефов с изображением множества изощренных поз полового акта, – что ведущий собрания, офицер по безопасности Жора Галкин, лучше других осведомленный об амурных приключениях Ирки, не выдержал наконец и рявкнул на весь зал своим сиплым голосом: «Каджурахо, Каджурахо! Сама ты Каджурахо!».

Строго говоря, милой девушке Ирке и некоторым ее товаркам из посольства, торгпредства и аппарата экономического советника ехать в Каджурахо было совершенно необязательно, ибо они вряд ли познали бы там нечто новое. Задор молодости, благоприятный жаркий климат и обильное питание, в сочетании с возможностями, предоставляемыми сотнями холостых специалистов, следовавших через Дели на объекты российско-индийского сотрудничества, многочисленными делегациями из Москвы, не говоря уже о внушительном мужском потенциале загранучреждений в самом городе, делали личную жизнь Ирки и ее подруг столь напряженной и многообразной, что, право, им нечему было учиться у славных древнеиндийских безобразниц, изображенных на барельефах Каджурахо.

* * *

Не добившись признательных показаний от Ирки, советник решил предать дело о «склизких гениталиях международного терроризма» полному забвению. Он вспомнил, что и предыдущие руководители посольства, которых Андрей Андреевич знал в годы своей дипломатической молодости, также неоднократно подавали достойные подражания примеры мудрой административной сдержанности, сталкиваясь с такими проявлениями живой природы, как мелкое хулиганство на почве секса. Кроме того, ни уголовный кодекс, ни моральный кодекс строителя коммунизма, ни даже служебные инструкции не содержали четких карательных указаний на сей счет, что иногда позволяло руководителям безнаказанно допускать гуманность и даже либерализм. «Можно ли, например, оправдать пьяного молодого самца, пытающегося по ошибке вместо своей возлюбленной вступить в связь с престарелой дамой, вовсе того не желающей? Все зависит от обстоятельств проявления половой несдержанности», – степенно размышлял советник, вспоминая эпизод, случившийся в посольстве многие годы тому назад.

В тот роковой день в Дели пролетом в Мадрас для участия в каком-то востоковедческом семинаре прибыла престарелая профессорша из Питера. Ее рейс в Мадрас должен был отбыть на следующий день, и ученую бабушку следовало пристроить где-нибудь на ночь. Денег на гостиницу в городе у нее не хватало, свободных квартир в жилом городке посольства не оказалось, а посему научного сотрудника разместили на постой к одной молодой машинистке, забыв сообщить ей об этом.

Машинистка, как на грех, задерживалась в посольстве до позднего вечера, печатая очередное обращение ЦК КПСС к братским партиям о решимости СССР «бросить на чашу весов свой могучий потенциал» по какому-то важному поводу, так что уставшая с дороги бабушка в полном одиночестве быстро жевнула пару бутербродов, может быть, даже приняла душ, погасила свет и завалилась спать на свободную кровать, предвкушая, как завтра она поразит своих мадрасских коллег какими-нибудь новыми смелыми гипотезами об исторических корнях стратегического партнерства между Индией и Советским Союзом, например, о том, что Рюрик, Трувор и Синеус, оказывается, пришли на Русь не из чуждой русскому народу Скандинавии, а из дружественной Индии. «Или наоборот? Сказать им разве, что их любимый основатель древнеиндийского царства император Ашока на самом деле внебрачный сын русского князя Рериха Неглупого, совершившего в свое время дружеский налет на Гималаи? То-то они обалдеют! А вот ежели потом эту самую идейку подать в Москве на самый верх, то может, панимашь, получиться очень даже судьбоносно и знаково!» – грезила бабушка, погружаясь в сон.

Страшно далек от таких умных мыслей был молодой человек, шатко, но упорно топавший в это время в сторону квартиры, где жила его возлюбленная машинистка и где нашла приют ученая старушка, о присутствии которой он был совершенно «не в курсе». Нельзя, конечно, исключать, что, преодолевая последние метры до места сладкого свидания, он представлял себя как раз императором Ашокой, который вместе со своей самой любимой женой Маха Йони^[4] зашел в древнеиндийский трактир и завязал следующий разговор:

– Ну, что сегодня будем кушать? Ухо слона в манговом соусе хочешь?

– Нет, надоело. Мне бы картошечки.

– Чалэк! Даме – картошки, а мне щей и пару пива. Ешь, пей, милая, да пойдем скорее к тебе камасутрой^[5] заниматься.

Впрочем, как мы предполагаем, он скорее всего вообще не мог думать, поскольку только что хорошенько попил «ерша» из водки с пивом вместе со своим другом сантехником – унитазных дел мастером Васей и был направляем вперед лишь древним инстинктом любви.

Будь ученая бабушка поспокойней и посообразительней, то ее нежданная встреча с молодым человеком вполне могла бы закончиться, как, скажем, в «Декамероне» Боккаччо, или «Гептамероне» Маргариты Наваррской, или «Приятных ночах» Страпаролы, то есть к полному удовлетворению сторон. Все, что от нее требовалось, так это не включать свет и не подавать своего сиплого старушечьего голоса, дабы не спугнуть юношу, быстро скинувшего одежды и заключившего ее в свои страстные объятия, и уж тем более не испускать ужасных воплей, вроде индийского Маугли, к которому ночью ворвался тигр Шер Хан^[6].

Мысленно поставив себя на место насмерть перепуганного молодого человека, вынужденного внезапно бежать с любовного ристалища в чем мать родила, тогдашнее руководство посольства не только не стало «шить» ему дела о попытке изнасилования, как того добивалась профессорша, но даже утаило от нее его личность, ссылаясь на невозможность опознания виновного в кромешном мраке ночи. В общем, бабушка улетела несолоно хлебавши в Мадрас, а молодой человек отделался суровым отеческим внушением.

Другой урок из истории с Иркой Каджурахо, а именно, что гуманизм до добра не доводит, Андрей Андреевич получил несколько позже, когда ему пришлось высылать из Дели в Москву упомянутую Ирку и еще двух девиц, взятых с поличным за занятием проституцией с иностранцами в одной из гостиниц. Так что, выслушивая впоследствии реплики апологетов вседозволенности, расплодившихся в России в новые демократические времена, об отсутствии секса при советской власти, советник лишь горько усмехался, твердо зная, что уже чего-чего другого, а этого добра всегда хватало в избытке.