Цитаты из книги «Опосредованно»

Язык старше каждого отдельного человека? Старше. Находимся мы непрерывно в этаком семиотическом поле с довольно сложными, почти физическими законами? Находимся. Язык меняется не по нашей воле, а по собственной? Меняется. Даже болевые, мутагенные точки определенные имеются, вроде кофе и тубаретки, и тут дело ведь не только в безграмотности множества людей, а в своеобразном нервном напряжении речи в этих ее местах, нарушении некой логики самого человеческого мышления, когда человек пользуется этими словами.

Ну, так мир и есть выдуманный. Мы и здесь не особо вольны выбирать наше к нему отношение. Какую мозг тебе дает картинку, как подскажет отношение к этой картинке, так ты все и воспринимаешь. Щелкнет тумблер – и вот уже все населено розовыми слонами, щелкнет по-другому – и все кругом враги, которые что-то против тебя замышляют, и только медикаментозно это можно как-то поправить.

потому что птицы – не вороны, не сороки, не воробьи, а какие-то загадочные утренние птицы, которых Лена никогда не видела, а видела только ворон, сорок и воробьев

Дело в том, чтобы просто сказать, что думаешь, а не таить, не кроить физиономию сноба, когда тебе что-нибудь говорят, и при этом молчать или вежливо смеяться, как над слабоумным.

Еще тогда, несколько лет назад, она, уже зная о себе все, присматривалась, пробовала понять, что ей со всем этим делать во всей такой сложившейся истории, и вариант пропасть совсем ею не рассматривался вовсе.

А она была первый и единственный раз матерью вот этих вот близняшек, первый и единственный раз матерью именно этих близняшек-дошкольников, младших школьников, учениц средней школы, девочек, перешедших в девятый. То, что переживали в первый раз они, она и сама переживала в качестве матери впервые, это было не повторение, а продолжение жизни, и всё в этой жизни было первым и неповторимым переживанием.

«Вообще, это было на самом деле, – сказал Владимир. – У меня бабушки и дедушки через такое прошли». «У меня тоже, – сказал Дмитрий. – Но знаешь, что я вижу, когда читаю и смотрю иногда вот это? Вот этот европейский жанр кино и литературы про Вторую мировую. Где такой рефлексирующий немец присутствует. Он ужасается, до чего довели народ, до какой жестокости, или ужасается и старается не выдать своих чувств, одно прочитаешь, другое, посмотришь, такое впечатление, что все только и делали, что рефлексировали, и при этом таких дел нах…евертили, пардон, все поголовно любители классической музыки и глубокие знатоки литературы. И вот точно так же, такое же отношение у многих наших авторов к нашему прошлому, такое немного в пробковом шлеме, не знаю, как объяснить. То есть если брать крайние точки, то, с одной стороны, непонятно, как же все развалилось, если все было так хорошо, а с другой – как это вообще до восьмидесятых продержалось, когда столько подонков, стукачей, хапуг, насильников и хамов вокруг, как, вообще, сам автор и его светлые родственники и светлые их друзья остались живы в такой мясорубке, что просто и не передать».

«Что хотел сказать автор, – скептически, но неуверенно ответила на это Вера, подразумевая слова учителя литературы. – Представь себе, но автор правда хочет что-то сказать, иначе бы не говорил».

«Я не гетеросексуалка, я – гитаросексуалка»,

может происходить, и это годами длится. Зато вот в момент, когда в гостинице вечером оказываешься, или уже в самолет сел, или в поезд, – ты ничей становишься. И вот это вываливание за скобки, господи, когда ничего тебе уже не нужно, кроме тишины, когда просто можешь пялиться в одну точку, это просто невероятное что-то».