Из динамиков кабины пилотов, прорываясь сквозь тревожные крики автопилота, послышался сдавленный кашель.
Показалось? Одним рывком я очутился у двери в кабину и начал стучать изо всех сил. У входа меня встретила миниатюрная стю Кристина.
– Zakhari adakah awak masih hidup, – она проговорила в трубку коммутатора какой-то чирикающий набор звуков, видимо на малайском.
– Saya cedera, – послышался хрипящий голос первого пилота.
– Что ты спросила? Что он ответил? – Я не отрывал глаз от стюардессы.
– Он ранен, – прошептала она.
– Он может открыть дверь? Как открыть дверь??? Есть какой-то код доступа открытия двери? Can he open the door? How to open the door??? Is there some kind of access code to open the door? – сбиваясь с русского на английский, прорычал я. Английские слова вылетели на автомате; оказывается, в кризисной ситуации мозг работает без запинок.
– Beritahu saya kod untuk membuka pintu, – пролопотала она на малайском в коммутатор, наверное, спросила код доступа.
– Еmpat, lapan, lima belas, enam belas, dua puluh tiga, empat puluh dua, – с паузами и сдавленным дыханием продиктовал сдавленный голос из кабины
Миниатюрная малайка начала набирать код на панели двери пилотов: 4-8-15-16-23-42. Щелкнул замок, дверь разблокировалась, и я рванул её на себя.
Представившееся зрелище напомнило сцену из третьесортного американского хоррора. Стены кабины в брызгах крови и кусочках мозга второго пилота-террориста. Первый пилот, Захари, в алой от крови, некогда белоснежной рубахе, с торчащей из груди рукояткой ножа, на полу лужа крови, резкие звуки тревоги, доносящиеся из динамиков, неприятный запах пороха и крови. Прямо как в Сибири, в девяносто первом, стремительно пронеслась мысль. Потряс за плечо раненного пилота, но он опять был в отключке. По величине густой красной лужи на полу было однозначно понятно, что при такой потере крови он не способен управлять боротом. Нужен кто-то, кто посадит самолет хоть куда-то. Тряхнул головой и повернулся к стюардессе.
– Кто-то может посадить самолет? – обратился я к Кристине.
– Нет, в экипаже нет бывших пилотов.
Ну что? Придется побыть Томом Крузом и Брюсом Уиллисом в одном лице, и попробовать приземлить самолет самому; знать бы еще, конечно, куда… В конце концов, летная лицензия есть, и принципы должны быть те же, что у маленького самолета. И один раз ходил ради смеха на тренажер по управлению Боингом поменьше. Но там только взлет и посадка на симуляторе, и отношения к реальности имеет мало. Радует одно: инструктор объяснил, какие приборы за что отвечают, хоть в этом смогу разобраться.
– I have a pilot's license. I'll try to land the plane, help me remove him.
Отстегнул труп второго пилота, с дырой в затылке размером с мой немаленький кулак и, подхватив подмышки, стянул с кресла. Естественно, сразу весь измазался в крови, руки стали скользкие и липкие. Опять резанули неприятные воспоминания из бурной молодости. Руки, измазанные в крови, под струей воды в раковине, и розовые потоки, стекающие с кистей в канализацию. Тряхнул головой, отгоняя воспоминания, скинул уже окоченевшее тело в проход, и уселся в пилотское кресло. Судя по звукам, турбины еще работали и самолет шел на крейсерской скорости. Среди десятков кнопок и лампочек отыскал «автопилот», переключил тумблер на OFF, и взялся за штурвал. Мысленно вернулся к аттракциону по управлению самолетом; что там говорил инструктор? – уменьшить тяги двигателей, оттолкнуть штурвал от себя, переводя борт к снижению. На приборах тридцать две тысячи футов. Из телепрограмм про катастрофы всплыла информация, что максимальная скорость снижения должна быть не более 7 метров в секунду. Если снижаться по 7 метров за секунду с десятки, потребуется примерно двадцать пять минут. Примерно две с половиной минуты на тысячу метров снижения. На сколько хватит горючки – непонятно. Пока работают движки, нужно снизить самолет как можно ниже, чтобы была возможность не упасть камнем, а мягко спланировать на любую поверхность. В памяти всплыло чудо на Гудзоне: пять лет назад Боинг сел с неработающими двигателями на воды реки Гудзон и при этом выжили все. Но там пилоты были опытными ребятами, а я условно первый раз замужем. Вцепился в штурвал до боли: это позволяет не думать о хреновом финале, а отдаться процессу. Сквозь чужую кровь на коже стало видно, как побелели костяшки пальцев.
Девять тысяч.
Допустим, топлива даже хватит до полного снижения, но куда сажать? Вокруг куда ни глянь бескрайний простор океана; видимо, нужно готовить пассажиров к аварийной посадке на воду. Я повернулся направо и поискал глазами стюардессу. Оказалось, что она все это время была рядом, зажимала рану в груди КВСа, откуда-то взявшимся полотенцем. По цвету его белого как мел лица было понятно, что он не жилец. Я видел таких раненых после разборок много лет назад. Без операционной, хирурга и переливания крови ему писец. Вообще непонятно, как он смог очнуться и нажать на кнопку разблокировки в таком состоянии. Ничем как божественным провидением я это объяснить не могу.
– Оставь его, он все равно умрет, подготовьте пассажиров к посадке, пусть наденут жилеты.
Стю оторвалась от пилота и растворилась за дверью, через несколько секунд я услышал её твердый голос, раздающий команды пассажирам.
Восемь тысяч.
Движки по-прежнему работают без единого чиха, хотя система кричит о низком топливе уже минут десять. Может, это как в машине? Датчик начинает орать сильно заранее, чтобы напугать водителя и заставить заехать за бензином. Психология страха работает тем сильнее, чем громче орет тревога. Когда уже оно кончится?! Как же не хочется сдохнуть! Столько еще не сделано…
Сына в МГИМО пристроил – на самом деле не дурака, но мажора, но что поделать: родная кровь, нужно участвовать. А ректору даже столь уважаемого ВУЗа тоже надо кушать. Хотелось было, конечно, в Лондоне его оставить, но пришлось все отменить: сын будущего депутата-ультрапатриота не может учиться в Лондоне. Олежка за это на меня, конечно, люто обиделся: после частной школы в Англии переехать на родину было для него ударом. Понятно, что не в Чебаркуль приехал, а в златоглавую, но все равно бесился от того, насколько тут все непривычно и по-другому. С другой стороны, с таким количеством папиного бабла и влияния здесь вариантов прожигать жизнь оказалось сильно больше. Поэтому у парня немного сорвало резьбу: гоняет по городу на заряженном Мустанге, тёлок по клубам тискает, жрет элитный вискарь и снюхал уже несколько кило кокса. Хорошо, что хоть тёлок тискает, а не дружков, а то эти ваши просвещённые Европы могли что угодно с ребенком сделать. Пидорасню я бы не пережил. Сколько раз засранца из ментуры приходилось вытаскивать в невменяемом состоянии, и не сосчитать. Никаких, кроме этого, интересов, Тёлки, клуб Soho и кокс. Хотелось бы, конечно, думать, что не от меня такой распиздяй вышел, но ведь внешне – натуральный я: те же два метра, та же косая сажень в плечах, глаза неопределенного каре-зеленого цвета, и полное отсутствие волевого подбородка. Вряд ли жена второго меня семнадцать лет назад встретила и от него нагуляла.
С другой стороны, если вспомнить себя в этом возрасте: дай мне в холодной Сибири во времена моей молодости такие же возможности, ой не знаю, что бы я сам творил. Тогда возможностей было на пару бутылок рябины на коньяке и пироженки из магазина «Аленка», да в общагу Пединститута завалиться. Главное было прорваться через Зину Сергеевну, лютую вахтершу, испепеляющую взглядом любое существо мужского пола, включая сильно пьющего шестидесятилетнего сантехника дядю Колю.
«Ходите тут к девкам, а они потом пузатые тут! Валите из общежития, и чтобы я вас тут больше никогда не видела». Хорошо, что девочки-студентки были совершенно другого мнения, поэтому общими усилиями для несанкционированного доступа в общагу был организован «канат». Из кухни второго этажа под покровом ночи в окно выбрасывался привязанный к батарее канат, по которому страждущие женского тела молодые люди типа меня, попадали в гнездо похоти и разврата. Я был пару раз на улице красных фонарей в Амстердаме, так вот по сравнению с общагой Педа в начале девяностых, это целомудренное и пуританское место. Такого количества жаждущих секса девушек я больше не видел нигде и никогда. Причем совершенно неожиданно для меня контингент, состоящий в основном из приезжих с маленьких городов и деревень девок, имел совершенно отвязанную мораль. Особенно отличался четвертый этаж, училки начальных классов. Там меня тупо передавали из комнаты в комнату, из койки в койку, как эстафетную палочку. Нет я, конечно, понимаю, почему был так востребован: спортивный парень двухмерного роста, бывший пловец, сложенный пропорционально во всех отношениях. Как я любил говорить «оснащен по последнему слову техники», но чтобы вот прям вот так?.. Тогда я еще хотел чувств и привязанностей. Пару раз даже пытался завести отношения, но эта возможность прыгать в любую кровать в любой момент не позволили мне построить что-то стабильное на срок больше двух недель. Может, конечно, если бы я был трезвый, я бы смог сдерживаться, но алкоголь в моей жизни в то время был постоянно, и никаких сдерживающих барьеров он мне не оставлял. Портвешок, рябина на коньяке, водочка – мне было не важно, чем заливать глаза. Мне кажется, именно этот двухлетний алко-секс-марафон с таким количеством легко доступных девиц разнообразной наружности и сформировал мое отношение к женщинам. И последствия этих загулов: в какой-то момент пришлось закупать большой объем антибиотиков и сильно лечиться. Хорошо, что в те времена в Сибири практически не было СПИДа, а то вполне мог с таким образом жизни заразиться и помереть молодым. С появлением более или менее серьезных денег цинизм превратился в черту характера. Никакой любви, только секс, такой какой я хочу, тогда, когда я хочу, и с той, с кем я хочу. Сначала девочки в сауну, потом и просто содержанки. Иначе иди ты на хрен и не делай мне мозг – я тебе плачу, не хочешь по-моему? – придет следующая, кто сделает не хуже, и так, как хочу и куда я захочу. Все они одинаковые.
Сын, похоже, по моим стопам пошел, и в отношении к бабам, к алкашке, и к жизни.
Сейчас, если что, придется повзрослеть. Вот помру – кто холдингом рулить будет, непонятно. Сейчас надо изолировать; не дай Бог журналюги пронюхают очередную выходку, совсем не будет вязаться с моей политической программой. И в Лондон не отправишь: те же газетчики сразу вычислят, что у турбопатриота сын за границей учится. Недовоспитал, пока Олег рос, некогда было им заниматься: бизнесы-хуизнесы, все сбросил сначала на жену, а потом на частную школу в Англии. А Ольга, как оказалось, тоже особо не заморачивалась: пока сама по бутикам и фитнесам, его нянькам да преподам передала, ну а в десять лет просто парень на полный пансион в Лондон переехал в закрытую школу.
Итого: Олег Петрович Завадский – пока самый неудачный проект бизнесмена Петра Завадского. Мое личное отношение к ребенку видимо тоже сложилось из моего детства. Родителям было не до меня, они выживали на фоне разваливающейся страны. Особой любви и ласки не было: выполняй повседневные дела, убирай в комнате, учись в школе, ходи на плавание. Все мое воспитание. Жрать даем, жить есть где, одеваем – что тебе еще надо? Живи себе сам, нам некогда, мы свой маленький мир строим. Девяностые не оставляли места для сантиментов, и они сделали выбор в пользу создания своего небольшого бизнеса по продаже пуховиков и прочего тряпья на местной барахолке. Я к ним, конечно, тянулся, но лет в двенадцать выпившая на какой-то из праздников, мама Катя заплетающимся языком поведала: «Лучше бы я тогда аборт сделала, да отец не дал, сейчас бы проще было». Те слова засели в голову такой сильной занозой, с которой я не мог справиться довольно долго. Ну как так-то? Родная мать хотела от меня избавиться и, если бы меня не было, ей было бы лучше. Как человеку с этим жить дальше? Как утоптать в голове такую информацию? Родная любимая мамочка – и такое… Как я уже потом осознал, я всю свою жизнь пытался доказать матери что не зря она тогда меня не выскребла. Ситуацией, после которой меня немного отпустило, стал момент, когда я уже был бригадиром в банде, державшей барахолку. Я пришел собирать дань с их торговой точки, и сказал, что им платить не нужно, они и так под моей охраной. Морально я почувствовал себя сильнее и круче, чем отец и мать. Теперь вы от меня зависите, и я могу делать с вами все, что хочу. Захочу – выгоню с точки, захочу – отмету ваш смешной бизнес. Но я же благородный: живите, цените, что я есть на этом свете.
О проекте
О подписке