Кстати, интересный момент. В книге В. Новосёлова и В. Толстикова «Тайны сороковки» приводятся ранее не публиковавшиеся воспоминания ветерана радиохимического производства Г. И. Румянцева, прибывшего в Челябинск-40 в феврале 1949 г. В них есть фраза, значимая для нас в контексте обсуждаемой темы: «Работников и жителей доставляли в будущий город из Кыштыма только ночью в закрытых грузовиках». Очень интересная мера предосторожности, особенно если принять во внимание, что до появления средств космической фоторазведки оставалось еще лет эдак, 12—13 (как минимум!), а самолеты- шпионы вероятного противника пока ещё не залетали так далеко вглубь Советского Союза… Чего же или кого же опасался Уполномоченный Совета министров СССР Иван Ткаченко? Раз никто не мог заметить перевозки людей с воздуха, значит, Ткаченко беспокоился, что кто-то сможет увидеть это с земли. И не просто увидеть, но даже сосчитать перевозимых по головам. Другими словами, он опасался, что агент длительного оседания, работающий на иностранную разведку, может оказаться в числе жителей Кыштыма и наблюдением за перемещением транспорта и людей сумеет раскрыть специфику проводимых в «закрытой зоне» работ и их объем. (Подобные опасения были небеспочвенны. Понятно, что любой объект атомного оружейного комплекса СССР представлял огромной интерес для любой разведки страны-члена НАТО. В 1958 г. КГБ СССР раскрыл американского агента, жившего на протяжении ряда лет в непосредственной близости от «Свердловска-44», еще одного «строго режимного города», возле которого располагалось производство «оружейного» урана.)

Перевозка людей в ночное время в крытых машинах – это очень красноречивый пример той тотальной шпиономании, в обстановке которой возводился «Челябинск-40» и другие объекты атомной отрасли. Так что не надо смеяться над параноидальными страхами генерала Ткаченко – любому, внимательно прочитавшему эту книгу, ясно, что для них имелись самые серьёзные основания (глава « Отступление от сюжета: некоторые фрагменты истории тайной войны стран НАТО против СССР в 50-х годах прошлого столетия» как раз об этом).

После проверки прибывших на КПП следовала доставка в общежитие. Там гостей ждал – нет, не сон и даже не ужин, а строгий и внимательный инструктор в форме сотрудника МВД (после марта 1954 г. – КГБ). В общежитии проводился обстоятельный инструктаж о режиме на объекте, на котором новичкам предстояло работать. Из этого мало оптимистичного, прямо скажем, инструктажа будущие работники узнавали всю специфику грядущих многолетних будней: невозможность выезда за периметр, тотальная перлюстрация входящих и исходящих почтовых сообщений, существенные ограничения в переписке с родными (запрещение указывать род занятий, географические ориентиры места пребывания и работы, имена и фамилии коллег и пр.), особые условия работы и т. д. Далее отбиралась подписка о неразглашении сведений, составляющих государственную тайну. Хотя все прибывавшие в «закрытую зону» работники уже давали такие подписки либо во время учебы, либо по предыдущему месту работы, здесь эта процедура неизменно повторялась.

Таким был действительный порядок въезда новичка в пресловутый «Челябинск-40». Некоторые люди оказывались до такой степени напуганы обстановкой, в которую попадали неожиданно для себя, что буквально на следующий день бросались к директору комбината с просьбой «отпустить их обратно». В ход шла вся мыслимая аргументация – от наличия маленьких детей и пожилых родителей до хронических заболеваний и обещания всевозможных взяток… Последнее выглядело особенно забавно, если принять во внимание, что Ткаченко официально предупредил директора комбината о том, что все без исключения помещения в здании управления поставлены на «прослушку» МГБ! Ни один из просителей отпущен не был. Вообще никто! Все, кто направлялся в «Челябинск-40», фактически получали билет в одну сторону.

С пуском первого атомного реактора «А», цеха №1 радиохимического завода, металлургического аффинажного производства и комплекса водозаборных сооружений (так называемого «водного хозяйства») система внутриобъектового контроля входа, выхода и перемещения персонала приняла те формы, в которых она и поныне существует не только на бывшем комбинате №817 (сейчас ПО «Маяк»), но и на всех предприятиях такого профиля в России. Помимо того, что все объекты имели общий охраняемый периметр, они отделялись друг от друга внутренними рубежами охраны таким образом, что переход из здания в здание был попросту невозможен. Только очень небольшая группа высшего административного персонала имела «пропуска-вездеходы». «Закрытая территория» представляла собой ячеистую структуру, подобную сотам, – работник из одной «ячейки» не мог произвольно перейти в другую.

Повсеместное присутствие «прослушки» МГБ создало для работников комбината ряд весьма специфических проблем. Поскольку Ткаченко открытым текстом заявил, что за слова «плутоний» и «радиация» сразу отправит любого «в лагеря на десять лет» (и это не шутка!), было принято соломоново решение отказаться от использования даже в служебном общении любых химических терминов и названий.

Долгое время употребление слов «радиация», «уран», «плутоний» и прочих терминов, указывающих на связь комбината с расщепляющимися материалами, было официально запрещено даже при профессиональном обсуждении тех или иных проблем в кабинете директора. Иван Ткаченко не скрывал, что все помещения руководства комбината прослушиваются офицерами безопасности, и, видимо, сознательно преувеличивал возможности «прослушки», так что упомянутый запрет стал правилом на многие десятилетия. Никому не хотелось проверять на себе бдительность офицеров госбезопасности. А потому работники комбината, даже обсуждая узкопрофессиональные вопросы, научились обходиться разного рода эвфемизмами: «раствор», «молоко», «светлячок» и т. п. означали совсем не то, чем являлись на самом деле. Документация радиохимического производства, например, была зашифрована таким образом, что каждому компоненту присваивался номер, в том числе обычной воде, перекиси водорода и спирту из аптечки. Все соединения, реакции и научные понятия обозначались либо номерами, либо условными терминами.

Поскольку разобраться в такой китайской грамоте было очень непросто, специалисты радиохимического завода настояли на том, чтобы для обучения новых специалистов им позволили описать технологию выделения плутония нормальным научным языком. Генерал-лейтенант поскрипел зубами и… разрешил написать от руки один экземпляр «наставления». Эта рукопись с грифом «совершенно секретно» хранилась в спецбиблиотеке, и допуск к ней подписывал лично Ткаченко. Поскольку рукопись нельзя было копировать, всем новым работникам приходилось учить её наизусть от корки до корки, а затем сдавать экзамен на знание «теоретической части». В этом, кстати, был большой плюс – молодые специалисты сразу получали полное представление обо всём технологическом цикле и с самого начала работы на производстве могли пойти трудиться на любой участок. Тем самым обеспечивалась практически полная взаимозаменяемость персонала, что позволяло минимизировать ущерб от переоблучения работников при разного рода технологических ошибках и авариях.

В этом месте можно отметить, что в первые годы работы цеха №1 острую лучевую болезнь из-за аварий разной степени тяжести получили 9 работников радиохимического производства. Благодаря полной взаимозаменяемости персонала их подменили без остановки технологического цикла, что практически не отразилось на «выходе» конечного продукта. Жизни 9 погибших работников радиохимического завода заслуживают сожаления и скорби, но нельзя не признать того, что получение чистого плутония являлось такой сверхзадачей в масштабах страны, перед которой меркла ценность жизни даже самого хорошего и умного человека. Принимая во внимание, что речь идет об одном из наиболее опасных производств в мире, 9 погибших от острой лучевой болезни человек – это на самом деле очень небольшая плата за колоссальный технологический прорыв.

Вообще, с упомянутой «особо режимной» тетрадью связаны разного рода казусы. Во второй половине 1950-х гг. ленинградские физики разработали усовершенствованный техпроцесс получения плутония и приехали на комбинат №817 с целью сравнить свои теоретические наработки с существующей в «Челябинске-40» технологией. Когда они попросили скопировать заветную тетрадь, чтобы отвезти её в Ленинград для предметного обсуждения на учёном совете, то наткнулись на непробиваемую стену: читать можно – копировать нет! Несколько дней ленинградцы обивали пороги кабинетов, надеясь добиться нужного им разрешения, однако все попытки оказались тщетны. В итоге пришлось заучивать содержание тетради на общих основаниях. Заветы генерала Ткаченко надолго пережили его самого.

Уже после распада СССР тетрадь с описанием техпроцесса была передана в городской музей города Озёрска, однако режимные органы сочли невозможным её открытое экспонирование.

В принципе, это решение понятно и оправданно – даже спустя более 70 лет секреты атомного оружейного комплекса остаются секретами и вряд ли следует информацию такого рода делать общедоступной.

1-й специальный отдел центрального аппарата КГБ, ответственный за контрразведывательное обеспечение объектов атомной отрасли Советского Союза, прилагал большие усилия по контролю за поведением лиц, допущенных к работе по «атомной тематике». В 1955 г. разразился настоящий скандал, когда выяснилось, что один из крупных руководителей атомной отрасли решился на сознательное нарушение режимных требований.

Анатолий Сергеевич Александров, генерал-майор, трижды лауреат Сталинской премии, с 1951 г. возглавлял КБ-11 – головную организацию по разработке ядерных боевых частей. Базировалось КБ в хорошо известном ныне «Арзамасе-16», там были сконструированы первые атомные и термоядерные БЧ, как экспериментальные, так и серийные. Анатолий Сергеевич, проводя много времени в Москве по делам службы, имел в столице квартиру, в то время как семья его проживала в закрытом «номерном» городе. Будучи предоставлен сам себе и располагая немалыми средствами, генерал Александров не чурался «светской» жизни в тогдашнем понимании – ходил по театрам, ресторанам, заводил романтические знакомства. Сначала МГБ, а затем и КГБ внимательно следили за его похождениями, до поры не демонстрируя свою осведомленность о проделках заслуженного генерала. Однако в 1955 г. Александров, которому шел 56-й год, завёл роман с сотрудницей иностранного посольства, младше его на пару десятков лет. Подобное несанкционированное поведение шло против всех требований сохранения гостайны, и руководитель Комитета – Иван Серов – сделал соответствующее представление Хрущёву. Может показаться невероятным, но генерал Александров набрался наглости и в свою очередь пожаловался на Серова, дескать, ему эти «стукачи» и «топтуны» жизнь портят, у него тут любовь, понимаешь ли, романтика и элегия чувств! Хрущёв, обычно не склонный к сантиментам и скорый на расправу, проявил неожиданную мягкость – он пожурил генерала Александрова и… отправил его возводить «Красноярск-45», еще один «номерной атомный» город далеко на востоке страны. Кстати, на освободившееся место начальника КБ-11 из «Челябинска-40» прибыл директор комбината №817 Борис Музруков.

Генералу Александрову после выдворения из Москвы следовало бы угомониться и радоваться тому, что отделался он столь малой кровью, однако урок ловеласу не пошёл впрок. В 1958 г. Анатолий Сергеевич имел неосторожность попроситься обратно в Москву – поближе к театрам, ресторанам и прочим столичным благам. Эта просьба вызвала прилив гнева у Хрущёва, который не поленился припомнить работу Александрова в системе ГУЛАГа во времена Берии и без долгих проволочек велел гнать трижды лауреата на пенсию.

В общем, советская госбезопасность очень придирчиво подходила к систематической проверке секретоносителей всех уровней, несмотря на проявленную ими прежде надёжность и лояльность. Перлюстрации подвергалась почта, проверялись почтовые посылки, периодически производилось прослушивание телефонных переговоров и разговоров на дому, проверялись люди, с которыми контактировали секретоносители. Сбор сведений осуществлялся путём широкого привлечения агентуры, «конфиденциальных помощников», как иногда называли осведомителей штатные сотрудники КГБ, но при этом и сами «конфиденты» негласно проверялись самыми разнообразными методами и приемами. Система контроля за поведением работников предприятий атомной отрасли – в том числе и «Челябинска-40» – с полным правом может быть охарактеризована как тотальная, всеохватная, хотя и почти незаметная для окружающих. По крайней мере для тех, кто не знал приёмов и методов чекистской работы.

В МГБ, а затем и в Комитете государственной безопасности всерьёз рассматривали возможность проникновения вражеских диверсионных групп внутрь охраняемого периметра с целью проведения силовых акций по срыву выпуска продукции комбинатом №817. Наработанные радиохимическим заводом кусочки оксида плутония-235 доставлялись на аффинажный завод под усиленной охраной на двух автомашинах. Мало того, что машину с плутонием сопровождал грузовик со взводом автоматчиков и пулеметами, так ещё вдоль дороги с интервалом в 50 м выставлялись часовые.

Один из самых распространенных современных мифов, связанных с атомным оружием вообще и его производством в СССР, сводится к тому, что, мол-де, отечественные специалисты не знали всей опасности радиоактивного облучения и нарабатывали опыт в этой области методом проб и ошибок. Такой взгляд на вещи совершенно не соответствует действительности. То, что ионизирующие излучения распадающихся атомов опасны, ученые поняли ещё на заре изучения радиоактивности. Вплоть до 1945 г. опасность эта в целом недооценивалась, но после атомных бомбардировок Хиросимы и Нагасаки – как ни кощунственно это звучит – медики получили колоссальную статистику по характеру разнообразных воздействий атомного оружия на человека. Стало ясно, что атомное оружие наносит основной ущерб отнюдь не ударной волной и термическим воздействием во время взрыва, а ионизирующим облучением и радиоактивным заражением грунта, воды и продуктов питания. Осознание этого факта простимулировало научно-исследовательские работы в области радиационной медицины в самых разных странах мира – США, СССР, Великобритании, Франции, Канаде, Швеции и пр.

В СССР работы по изучению воздействия различных видов радиоактивности на человеческий организм возглавил крупный ученый Н. В. Тимофеев-Ресовский. Его Радиобиологический отдел, входивший в систему Первого Главного управления при Совете министров СССР, располагался в бывшем санатории НКВД «Сунгуль», неподалеку от города Касли Челябинской области (сразу вспоминаем, как американская разведка на слушаниях в Сенатской комиссии рассказывала об этом объекте, но честно признавала, что не вполне ясно понимает, что именно происходит в том районе). На Тимофеева-Ресовского работали некоторые из немецких ученых, вывезенных после мая 1945 г. на восток.

К 1949 г. чрезвычайная опасность проникающих ионизирующих излучений, способных вызывать поражения внутренних органов и крови, уже была хорошо известна. Исследования плутония показали, что это очень токсичный химический элемент, куда более смертоносный, чем циановые соединения, считавшиеся до той поры «эталонными» ядами. Первый этап работы радиохимического завода в Челябинске-40 закончился с пуском в 1950 г. уже упомянутого в этой главе так называемого «цеха №1» и санитарного пропускного пункта к нему. Прежнее здание, в котором, собственно, и был выделен плутоний для первой советской атомной бомбы, после пуска цеха №1 оказалось похоронено в прямом смысле – поверх него насыпали огромный холм и насадили березки. Теперь там настоящий лес… Вся одежда, в которой трудились первые работники радиохимического завода, была сожжена, а пепел пошёл в могильник.

История эта приведена здесь единственно для того, чтобы доказать очевидную любому специалисту по радиохимии истину – уже к 1950 г. советские ученые и руководители производства ясно сознавали огромную опасность радиации и предпринимали все возможные меры к её уменьшению.

Впрочем, и без хиросим-нагасак повседневный опыт работы в Челябинске-40 давал вполне достаточную пищу для должного понимания всей степени опасности радиационного поражения. Разного рода аварийные ситуации возникали достаточно часто, а в таких условиях постигать необходимые для выживания уроки приходилось очень быстро. В 1950 г. в «сороковке» произошли 3 аварии, связанные с утечкой радиоактивности, переоблучение получили 7 работников комбината. В 1951 г. таких аварий было зафиксировано уже 4, а облучение сверх норматива получили 8 человек (из них 1 умер от острого радиационного поражения). В 1952г. произошло еще 4 аварии (2 погибших). А следующий год, 1953-й, оказался воистину «чёрным» для работников «817-го комбината» – на запущенных к тому времени и подготавливаемых к пуску четырёх реакторах имели место 5 аварий, жертвами которых стали 17 человек. Как видим, с 1949 по 1953 г. аварийность в «сороковке» – как по числу аварий, так и по количеству жертв – шла по нарастающей. Кстати, эта статистика, преданная огласке представителями московского Института биофизики только в 21 столетии, заведомо неполна, поскольку касается только аварий, связанных с реакторами комбината, и не учитывает аварийность радиохимического производства, которое следует признать гораздо более опасным с точки зрения возможности переоблучения персонала. И говорить, что в таких условиях кто-то из работников комбината №817 не сознавал в должной мере опасности радиоактивного поражения, не то что бы наивно, а просто глупо.