3

Палаты в санатории были разного размера, были и одиночки и парные и на троих-четверых. Если тройки, четвёрки и парные ещё как-то пользовались спросом, то одиночки не признавал никто. А самой густонаселённой всегда была палата на десять койкомест, в которой проживал весь цвет мужской части санатория.

После наступления комендантского часа все, кто жаждал общения, собирались в «десятке», подтягивались сюда из «камер» малой населённости, бывало даже и обслуга, что помельче, заглядывала на огонёк. Курили, обсуждали дневные новости, мерились диагнозами, играли в карты и в нарды, пели под гитару. После отбоя, когда гасили свет, начиналось самое интересное – задушевные разговоры за жизнь.

В тот вечер было как-то особенно тихо. Песен не пели, не стучали зары, не шлёпали о стол карты – только дымили кто чем да разговаривали вполголоса.

Сначала говорили о Козлобороде. Говорили с сожалением, потому что мужик был хотя и сам по себе, и себе на уме, но – уважаемый. Все санаторские песни вышли из-под его пера, все самые злые хохмы про санаторскую жизнь отскочили от его зубов и все самые дохожие бабы сохли по нему.

С Козлобородовой смерти сам по себе разговор свернул на санаторскую жизнь, на администрацию и Самого. А когда разговор заходил про Самого, тут он попадал в такое поле неопределённости, что даже авторитет велемудрого Ездры или дотошного Клопомора не всегда был решающим доводом.

«Сам» был директором санатория. Никто никогда его не видел, но все знали, что он есть, не могло его не быть, поскольку раз есть санаторий, значит должен быть у него и директор. Ну вот как представить себе корабль без капитана? Роту солдат без командира? Королевство без короля? Бабу без…

В общем, у санатория был директор, это определённо. Но на этом определённость и заканчивалась, а дальше начиналась сплошная неразбериха.

Вот, например, возьмём хотя бы то, что если человека никто никогда не видел, то есть он или нет? Если его нет, то откуда на стене информации приказ о новом комендантском часе за его подписью? А если есть он, то… ну да, именно: почему никто и никогда его не видел? Впрочем, если верить слухам, то были такие, кому довелось повидать светлый лик Самого, но почему-то к повидавшим причисляли только тех, кого давно уже не было в живых, а значит, и спросу с них никакого.

– Говорят, это Гуркало, – сказал кто-то. – Был такой профессор известный, гениальный хирург. Он когда на пенсию вышел, когда глаза и руки уже отказывать начали и скальпель с пилой стал путать, его, вроде, сюда директором отправили. Ну а чего: место тёплое, особых умственных напряжений не требуется, и опять же свежее мясо всегда под рукой, если захочется тряхнуть стариной и покопаться в кишках.

– Псих он, – уверенно сказал Тощий. – Пусть он хоть трижды профессор будет и гений, всё равно – псих.

– Или наоборот, – возразил Чомба, – это мы тут все психи.

– Мы-то – само собой, – ввернул Дылда. – Достаточно на тебя посмотреть, чтобы не сомневаться.

– Только психу придёт в голову, – продолжал Тощий, – устроить из санатория такую республику. Но Сам – не Гуркало, про того я слышал, тот, вроде, даже до кипеша не дожил. Не поручусь, конечно, потому как самолично его не соборовал и не отпевал.

С дальней кровати, из тёмного угла, пробубнили избитую истину:

– Никто не знает, кто он. Сам да и Сам, и всё тут. Его никто и не видал сроду.

– Да видели его, – вступил Антипод. – Видели. Початок видел, и Котофеич тоже. Из второго заезда.

– Эка ты, – покачал головой Ездра. – Из второго заезда. А ты-то откуда знаешь, Антиподушка? Ты их до евоного кабинета провожал? А? Провожал? Не-ет. Может, в камине у Самого сидел, пока они там толковали? Сидел? Не-ет. А значит, слова твои – самое что ни на есть пустое балабольство. И спросить не у кого – иных уж нет, а те далече. Где теперь Котофеич? А? Знаешь?

– Ну знаю, – нахмурился Антипод.

– «Ну знаю», – очень удачно, с издевательской бубнявой интонацией передразнил Ездра. – Про Початка я уж и не поминаю: хоть и не к ночи дело, а таки ну его.

– А камина у него нет, – прокашлял Тошнот. – Нет у него никакого камина. Враки это всё.

– Откуда знаешь? – прищурился Ездра.

– Термидор говорил. Он там в ремонте участвовал.

Ездра рассмеялся.

– Кому говорил Термидор? – презрительно спросил он, просмеявшись. – А? Кому? Тебе лично?

– Нет, – потупился Тошнот.

– Конечно, нет, – кивнул Ездра. – А кому он говорил? А?

– Кому-нибудь, – пожал плечами Тошнот.

– «Кому-нибудь», – снова очень удачно и ещё более бубняво передразнил Ездра. – Тьфу на вас, зелень!

Ездра был старожилом и хранителем преданий, ему было позволительно и плюнуть. Кому-нибудь другому не спустили бы и надавали по губёшкам, чтобы не плевался, а вот на Ездрино «тьфу» Тошнот только улыбнулся жалкой ползучей улыбкой и снова пожал плечами, дескать: ну брякнул, да, признаю. Хотя уж Тошнота-то зеленью назвать было никак нельзя.

– Я тебе, друг ситный, больше скажу, – продолжал Ездра, раскуривая отсыревший бычок (сразу завоняло костром, на который писает гурьба мужиков). – Не было никакого Термидора. Не было. Миф он, евангелие, эпос – Манас, Калевала и Олонхо в одном флаконе. Прожевал? Можешь проглотить.

– Говорят, был, – возразил кто-то из тьмы палаты, кто-то из не спящих и прислушивавшихся к разговору.

– Говорят, курей доят, – отмахнулся Ездра. – Мы тож доить пошли, да титек не нашли. Ты если не брехло пустопорожнее, так покажись – выйди вот сюда, встань передо мной, как лист перед травой, и доложи коллективу ясно и чётко: мол, я, такой-то и такой-то, удостоверяю, что самолично видал Термидора, говорил с ним, курил с ним одну цибарку и сиживал на соседнем очке. А?

Ездра прислушался на минуту, словно ожидал, что вот сейчас заскрипит кровать, прошлёпают по полу босые ступни, и явится пред взором его незримый спорщик. Нет, конечно же, Ездра этого не ожидал – так только, позировал для вящей убедительности и собственной важности. Он совершенно отчётливо знал, что никто не выйдет и не скажет.

– То-то и оно, – кивнул он, переждав эту томительную паузу. – Не было никакого Термидора.

– Но с другой-то стороны, – неожиданно вступил Молчун. – С другой-то стороны, Ездра, откуда тебе знать про камин? Ну, ладно, Термидор – Калевала, положим так. А ты сам кто? Тебя ведь тоже в кабинете у Самого ни разу не было. Так может, и ты этот, как его, Олонхо?

– Не было, – усмехнулся Ездра. – Это ты в точку попал, Молчун, прямо в пупочку, в самый, это, анус истины пальцем забрался. Может, я и Олонхо, твоя правда. Да только я, в отличие от многих прочих, Молчун, и от тебя в отличие – видел План. Термидора бог не привёл видеть, а вот План – видал.

На этом всегда погружающем палату в почтительное молчание напоминании снаружи заиграли пятую прелюдию Рахманинова. Шепелявый, гундосый и неверный, подрагивающий граммофонный звук падал из громкоговорителя на столбе и разносился над погружённым во мрак дождливой безлунной ночи санаторием. Прелюдия вплеталась в шорох дождя, проникала в рыхлые древние стены корпусов, стелилась над грязью, взлетала и уносилась в небо вслед за дымком из трубы кочегарки, который нынче так сладко пах жареным мясом…

А наутро выпал снег.

Мелкие крупинки его мешались с грязью, тут же таяли, но снег был так напорист, что в конце концов столбы, на которые натянута была колючка, напялили белые шапки, побелели и мусорные баки, и крыши, и старая жёлтая развалюха-молоковоз, застывший на приколе возле продкорпуса. Всё было белым.

И только земля оставалась чёрной.

4

Кундри перехватила Иону следующим утром, после завтрака. Они сталкивались раньше, и даже говорили пару раз, и однажды у них даже чуть не дошло до этого самого, но Иона вовремя вспомнил тогда, что за Кундри ухлёстывал Андроид, а сама она, как и многие другие бабы, страдала по Козлобороду. Андроида Иона уважал, поэтому в последний момент увильнул, только прошёл по самому краю греха. Кундри не обиделась. Не принято было в санатории обижаться – не то, дескать, нынче время и место не то, а на обиженных, как известно, воду возят, и помирают они раньше – так и помирают обиженными. Кому какая от этого польза?

– Правду говорят, что Козлобород под хмарью подорвался? – спросила она, отозвав Иону в сторонку в столовском фойе.

– Дылда, мать его, психа! – выругался Иона. – Да нет, конечно. Ну, я думаю, что нет, не могло такого быть, не из тех был Козлобород.

– А веришь, что он ни с того ни с сего взял и на подрыв пошёл?

– Почему спрашиваешь? – нахмурился Иона.

– Потому что неправду чую, – нехорошо усмехнулась Кундри. – Бабская интуиция, говорят, убойная штука.

– Ну и чего ты хочешь? Правды? Её не знает никто.

– Правды не бывает, – усмехнулась Кундри, а чёрные глаза её не улыбались – из них лезла наружу ледяная стужа. – Чего хочу, не знаю. Знаю, чего не хочу.

– Ну, и чего?

– Оставаться здесь не хочу. И отсюда можно уйти, – сказала она. – Если хочешь пойти со мной, скажу как.

– Нет, Кундри, – покачал головой Иона, – нет, уйти отсюда нельзя. Да и зачем? Что делать там? Вот ты от чего лечишься?

– По женски.

– По женски… – повторил Иона. – Ну и кто тебя там будет лечить? Промзона если только – она от всех болезней лечит, но лечение у неё… да что я буду рассказывать, сама знаешь.

– Ага, знаю. Только враньё это всё. Нет никакой промзоны. В смысле, промзона есть, но ничего такого в ней нет – ни живых проводов, ни душегубок, ни голубей…

– Есть, – возразил Иона. – Голуби точно есть, я сам видел. Они слепые. Но им глаза и не нужны.

– Видел, и – живой?

– Это долгая история. Это было ещё до всего.

Кундри пожала плечами. Видно было, что она не верит, и ни в чём слова Ионы её не убедили.

– Почему ты ко мне подошла? – задал Иона вопрос, который с самого начала разговора вертелся у него на языке. – Почему не к Андроиду или Чомбе, например?

– Ты был другом Козлоборода. Однажды он сказал мне: если тебе нужен будет помощник в любом деле, бери Иону. Так что ты мне завещан, Иона.

– Завещание из меня… не очень.

– Ладно, не прибедняйся. Или на комплимент нарываешься? Козлобород тоже знал, что отсюда можно уйти, и знал как. Поэтому я никогда не поверю, что он так тупо пошёл на колючку.

– Уверена?

Губы Кундри перекосила пренебрежительная ухмылка.

– Языком трёкать в привычках не имею, – сказала она.

Заметив пристальное внимание к ним санитаров, Кундри потянула Иону за рукав, вывела на улицу, отвела за угол.

– Что-то намечается, – сказала она.

– Что? – недоверчиво спросил Иона.

– Откуда я знаю. Но белые суетятся слишком, что-то готовят. Сдёргивать надо отсюда. Я бы одна пошла, но одной в промзоне не выжить. Пойдёшь?

За угол завернул санитар. Резко остановился от неожиданности, завидев их. Кундри соображала быстро – прежде чем санитар поймал их в фокус своего взгляда, она уже припала, присосалась к Иониным губам.

Санитар усмехнулся, покачал головой, повернул обратно.

Кундри не торопилась оторваться от Ионы, язык её, живчик, блуждал в его рту, скользил по губам, по зубам. Иона не сопротивлялся, старательно отвечал на поцелуй, но нигде ничего в нём не дрогнуло. Не его была женщина Кундри.

Наконец она оторвалась от него, перевела дыхание, развязно улыбнулась.

– Хоть бы пощупал, – произнесла с весёлым укором.

Иона улыбнулся.

– Ладно, не жмись, – продолжала она. – Ну так что, пойдёшь со мной?

– Нет, – сказал Иона. – Боюсь я тебя.

5

Восстание началось как-то само собой, без плана, без предводителя, без лозунгов, но – с кровью. А как же иначе, какое восстание без крови и зачем оно тогда?

Кровь брали когда администрация чуяла недоброе, когда ощущалось какое-нибудь брожение в умах. Тогда объявлялся всеобщий день Донора, отдыхающих загоняли в терапевтический корпус и выкачивали по два стакана кровушки, а у тех, что поздоровей – у Молчуна, Виннету, Сто-Метров-Кролем и у Дефлоратора – брали по три. Конечно, никакого шоколада, горячего чая и спиртяги не полагалось. Обескровленные отдыхающие с саванно-бледными лицами ползли в корпуса и падали на кровати, стонали, блевали и матерились. Администрация вздыхала свободно. Никто не знал, кому и зачем надобилось столько крови, подозревали, конечно, что дело тут нечисто, ворчали, но до протеста не доходило – всё-таки, донорство дело святое. Да и какой протест без поллитры крови?

Вот до этого дня, до восстания, никто ничего точно не знал, а теперь всё узналось, благодаря Пузу, который по какой-то надобности крутился на дворе за хозблоком и видел, как санитары выливали на землю кровушку – вот так брали и выливали из какого-то грязного корыта животворную жидкость.

Пузу не поверили и наладили целую делегацию из тех, что легче всех перенесли день Донора – проверить. Бледные делегаты собрались, поползли кое-как. Вернулись с докладом, что да, несколько литров крови вылито во дворе терапии – стоит кровушка лужами, загустевает, и уже лакали из той лужи два местных кобеля.

Но даже и тут ещё сомневались: ну, мало ли, неизвестно же, что там за кровь. Может, старая, некондиционная, с истекшим, эт само, сроком годности. А может, свинью резали на хозблоке (хотя непонятно тогда, почему свинячьи кровя выносят из терапии, в день-то Донора как раз). Ну не хочется человеку верить в худшее, такая уж натура.