Дальше он рубил бегающих, орущих в панике, безлошадных татар, не думая…

Бату чуть не расплескал горячий чай, когда в шатёр влетел перепуганный туленгит и, рухнув на колени, прошептал в ужасе:

–Орусуты ожили!

Бату переглянулся с Берке и Орду, бывшими здесь же, поставил пиалу на дастархан.

–Что ты мелешь?

–Рязанское войско, хан. Они ударили сзади, разбили обоз, отпустили хашар, рубят воинов. Наших легло без счету!

–Там камнемёты! – первым пришёл в себя Берке.

Бату нахмурился – если орусуты разобьют сложные китайские машины, он не сможет взять укреплённых городов. Тут же зыркнул на Орду.

–Кто их охраняет?

–Тысяча Хостоврула.

–Дай ему полтумена. За осадные орудия он ответит головой. И выясните, что это за загадочные орусуты? В тылу не должно было остаться никого.

Он раздосадовано встал, стал одевать пояс с саблей и агыштинским кинжалом.

–Коня! Придётся ехать.

Далеко в тылу стоял жуткий ор. Бату нетерпеливо вскочил в седло, заметил Аяна:

–Пошли туаджи к тёмникам, пусть войско выступает, не дожидаясь. Тут сами разберёмся.

Из обоза прилетели вестники – порублено верблюдов, разогнано лошадей из запасных табунов – не счесть, Хостоврул потерял большую часть своей тысячи и держит оборону у пороков из последних сил.

Когда Бату с братьями прискакали к орудиям, в деле уже был тумен кыпчаков Бурундая. Хостоврул зарублен. Пятеро пленных рязанцев рассказали, что они из отряда рязанского вотчинника Евпатия Коловрата, в отряде тысяча семьсот воинов.

–Уже меньше, – заметил Бурундай. – Около полутысячи, но и крошат они наших. Словно злые духи.

–Воинов жалко, – сказал Берке.

–Хотел бы я иметь таких багатуров у себя, – хмуро отозвался Бату. Он-то рассчитывал, что Рязань усмирена, что здесь потерь больше не будет. Если так пойдёт дальше, ему не хватит сил, чтобы осуществить задуманное. Чингисхан лишал врагов мужества своей жестокостью, но тут жестокость натолкнулась на безмерное упорство. Не такой ему виделась война. Не такой.

Тумен сжал орусутов кольцом. Монголов и русских разделяло пространство, усеянное трупами в несколько слоёв. Подобной битвы Бату не видел давно.

–Пытались выбить их лучниками, мороз проклятый, все руки пообморозили, да и в кольчугах большинство, не пробьёшь, – пояснил Бурундай.

–Волоките пороки, закидаем их камнями. И предложите им сдаться в обмен на жизнь.

Бой прекратился. Орусуты сбились в тесный клин, готовые к обороне. Сдаваться они отказались.

Крича и ругаясь, воины вручную приволокли камнемёты, китайцы начали методичный обстрел. Каждый камень делал своё дело – орусуты падали, падали и, когда их осталось совсем немного, Бату пустил пеших воинов.

После недолгой рубки, всё кончилось.

–Найдите тело Евпатия. Я уважаю багатуров, – сказал Бату.

К нему подъехали тёмники. Бату посмотрел на них, не понимая – они должны были вести тумены на север. Гуюк, ухмыляясь, присвистнул:

–Наворотили…

–Я ясно приказал, чтобы войско двигалось.

–Мы подумали, вдруг здесь большая рубка, – заскрипел простуженным горлом старик Субедей.

К Бату привели с десяток качающихся, избитых орусутов. На снег опустили тело Евпатия.

Бату оглядел пленных, долго всматривался в лицо погибшего рязанского воеводы.

–Если бы у меня были такие багатуры. Похороните его по своему обычаю, отважные воины, – Бату хмыкнул. Стоит ли разыгрывать великодушие? Он уважал храбрость и преданность. Он страстно желал иметь таких же преданных нойонов и багатуров, как лежавший на снегу орусут. А есть ли такие? Он враждебно оглядел ехидных тёмников, встретился с глазами Аяна – стал очень скрытен, раньше другим был ( влияние Берке).

–Я отпускаю вас, орусутские багатуры. Идите и живите! Никто не причинит вам вреда!

Аян сидел в седле, позади тёмников, всматривался в пленных орусутов и узнавал двоих, с которыми общался в Руме и Трапезунде – Микула и Семён, кажется. Сразу встал образ брата Чиена. Чиен тогда был сосредоточен, мирил вспышки гнева болвана Тумея. Берке обещал Аяну, что Чиен станет правой рукой Аяна в посольских делах, а сам натешился женой младшего брата и убил её руками других. Брат умер от яда.

Аян сжал лицо руками. Если он скажет, что Семён был воеводой в Южном Переяславле и во Владимире, Бату его не отпустит. Он не скажет – может, этот орусут чудом подстрелит Берке в очередной схватке? Если бы так!

Орусуты, взвалив на плечи тело Евпатия, побрели прочь. Один всё оглядывался…

Семён думал, что ему кажется, но когда монгол стал прятать лицо, понял – это Аян. Ненависть резанула сердце – как он изощрялся, изображая себя другом! Собака! Он уже тогда знал, что монголы придут на Русь, будут резать, грабить, насиловать.

Семён толкнул Микулу.

–Ну, чего?

–Там Аян. Гляди.

Микула оглянулся.

–У, бес. Не попался он мне раньше.

Когда орусуты, пошатываясь, удалились, Бату, вдруг, нахмурился.

–Если войско стоит, значит, дозорные тысячи Кулкана оторвались и далеко впереди?

Гуюк выругался и стегнул коня плетью – его тумен должен был идти следом за тысячами младшего сына Чингисхана…

Уже ночью, Семён и Микула, оставив рязанцев, возвращающихся домой, поймали лошадей, и поскакали, через лес, на северо-восток – надо было предупредить князя Юрия о движении Батыевых полчищ…

«»»»»»»»

Пять тысяч Кулкана шли впереди войска. Половина тумена. Другая половина полегла в битве с рязанским войском. Но эти пять тысяч были монголами, и они стоили тумена кыпчаков.

Когда туаджи доложили, что войско отстало, Кулкан самоуверенно приказал двигаться дальше – он не боится врагов. Он – сын Чингисхана. Незаконно оттёртый от власти сыновьями старшей жены Борте. Им отец оставил всё – страну, улусы, войско. Их дети идут во главе всемонгольских полчищ. А он, униженный отцом, прогневавшимся на мать Кулкана Хулан, остался ни с чем.

Он был ещё очень мал, когда умер отец, и не мог постоять за себя, не мог попросить себе улуса, как Джучи, Чагатай, Тулуй, Угедэй. Теперь под его рукой растрёпанный полутумен, и двигается он в авангарде – внуки детей Борте прикрываются им, как щитом. Что ж, он покажет им, кто он и кто они!

Полутумен миновал впадение речки Осётр в Оку и, по льду Оки, вышел к Коломне.

Кулкан опешил – у укреплённого города раскинулся обширный лагерь орусутского войска. Надо было уходить, но его тысячи шли вперед, и навстречу уже выносилась орусутская конница.

–Вперёд! Вперёд, братки! – кричал Роман, горяча коня. – Это дозоры. Этих мы расшибём!

Тысяча за тысячей, русская конница выезжала из-за надолбов, устремляясь на врага. Татары попятились, но уйти им не дали – завязалась рубка. Татар охватили, сминая, но они рубились крепко. Русские силы прибывали. Вон и москвичи, и суздальцы. Во многих местах русские опрокинули ряды татарской конницы, прорубились в тыл, и пошли бить взад и в бок.

Кулкан ошарашено выпучил глаза, выдернул саблю из ножен, но сзади налетели русские всадники. Рубка, погоня, хаос, крики. Он оглянулся, встретившись с голубыми глазами, холодными от ненависти. Удар отбить было невозможно – сталь меча разрубила его сердце…

Поле перед городом кипело битвой – татары были вырублены под корень, но уже неслись новые тысячи, из далёкого далека заливаясь визгом:

–Хур-р-ра-а-а-а!!!

Русские не перестроились, попятились, и конная лавина врезалась, рубя, рубя, гоня, умирая и сея смерть, и упёрлась в надолбы, и отхлынула, оставляя трупы – пешие владимирцы отбили натиск туменов Гуюка и Бори, но уже неслись тумены Мунке и Байдара…

Рязанские дружинники понуро положили перед перепуганным Всеволодом тело погибшего князя Романа. Ни брата Владимира, ни Еремея рядом не было – на надолбах шла упорная битва. Он оглянулся на город – из ворот валили вооружённые чем попало смерды, чтобы помочь изнемогающему войску в рубке с превосходящими силами.

Татар было уже так много, что сдержать их на надолбах оказалось невозможно – русские, вдруг, превратились из воинов в безумную, испуганную толпу, ринувшуюся к спасительным воротам Коломны.

Всеволод понял, что отход в город – смерть.

–Суздальцы, уходи в лес!

Он вскочил в седло и, нахлёстывая коня, помчался по льду через Москву-реку, а его обгоняли, обгоняли верхоконные. Все спешили к спасительным зарослям ельника и березняка.

Евмен, в потоке отступающих, вбежал в Коломну, полез на стену и ужаснулся – татар, на сколько хватало глаз, прибывало, обтекая город, а разбитое войско уходило, кто за Москву-реку, кто в леса на западе.

Ворота Коломны захлопнулись. Татары оказались под стенами…

«»»»»»»»

Через несколько дней Семён и Микула выехали к Владимиру. Сердце сжалось болью – вот он, город счастливого прошлого. Микула ухмылялся. Всю дорогу он твердил, что Пётр Ослядюкович прямиком отправит их в княжеские подвалы. Семён вспомнил, как Микула влепил воеводе при последнем свидании, и засмеялся.

В городе было тревожно. Бросилось в глаза скопление войска – на городской площади стояли лагерем ополченцы из суздальских деревень, во дворах усадеб тоже были излишне оживлённо. Без конца свозились к княжеским амбарам мешки с зерном, возы мороженной рыбы, огромные копны сена и соломы. Город готовился к войне.

В детинец их не пустили. Семён не стал ругаться, повернул коня к усадьбе своего отца. У запертых ворот спешились. Микула требовательно застучал. Собаки подняли лай. Выглянул суровый холоп и осекся, увидев Семёна. Оттолкнув его, Семён с Микулой вошли на двор. Кинувшиеся собаки, вдруг, признали, завиляли хвостами, заскулили.

–Собаченьки, – смягчился Семён, глядя на преданных псов. Вспомнил каждого ещё щенком.

–Кто там, Архип?

Семён поднял голову и встретился с глазами Натальи.

–Ты?! – её сердце упало.

Он стоял оглушённый – она! Живая и такая, до боли, красивая. Он не мог дышать, переполненный болью радости и облегчения.

–Живой! Родной мой!

Наталья стремглав сбежала по ступенькам крыльца, и бросилась в его объятья. Семён сжал её изо всех сил. Их губы встретились. Всё завертелось, выбрасывая время назад, рухнуло, освобождая томившуюся страсть, сплетая не угасавшую никогда любовь в этом страстном, долгом, тягучем, как замерзающая кровь, поцелуе…

Евмен подавился. Ужасная боль стиснула его горло. Стрела пробила шею, холодное древко разорвало плоть. Он захлебнулся кровью. Меч ударил чьё-то лицо. Вот он на надолбах, скачет за разгорячённым Романом, бег лошадей, звуки татарского войска, выходящего на поле, крик Юрия Рязанского: «На врага!», слёзы Натальи, он никогда не увидит её, «Люблю! Люблю тебя!», отец, свадьба, я был трусливым мальчиком, мама, какое милое лицо, первый голод, хочется есть, о, наконец, грудь матери. Крик, его первый крик.

Он перегнулся вперед через частокол стены. Татары лезли, лезли, сливаясь в один поток, в копошащуюся массу. И темнота.

Он полетел вниз, в холодную, чёрную бездну смерти…

Микула и Семён, уже в темноте, подъехали к воротам детинца.

–Кто такие? – остановил дружинник.

–Слуги князя Юрия, воеводы Семён и Микула.

–Не знаю таких.

–Зови начальника караула, мы из Рязани.

К воротам вышел сонный Ванька. Увидев сгинувших друзей, присел, хлопнув себя по ягодицам.

–Ха-ха! Семён! Микула! Братцы!

–Здорово, чертяка.

Семён обнял Ваньку, такого родного, из далёкого прошлого. Он обрёл Наталью, он нашёл друга. Как давно не был он во Владимире, как хорошо ему здесь. Кажется, жизнь начинает возвращаться, наполняя его силой желаний, стремлением к будущему.

Ванька обхватил Микулу, покачал головой.

–Здоровый боров. Хорошие харчи у князя Михаила!?

–Нормальные, – усмехнулся Микула.

–Ну, пойдёмте. К князю? – Ванька повёл друзей к терему.

Семён увидел, что двор детинца забит дружиной и лошадьми. Князь собирает силы. Ванька заметил его удивление, кивнул.

–На это не смотри, собираем дружину помаленьку. Суздальцев видел на площади? А здесь с тысячу стародубцев – князь Иван на людей жаден, остальных держит при себе, да с полтысячи булгар.

–Булгар?

–Да, они же у нас, в Нижнем теперь и в Городце. Над ними князь Адавлет.

–Адавлет жив? – Семён удивился. Во истину, он обрёл прошлое. Слишком много дорогих ему людей здесь, на Владимирщине.

–Да. Он здесь. Увидишь. И Пётр Ослядюкович тоже, – Ванька, со смехом, подмигнул. – Здорово вы тогда ему засветили. Весь город смеялся. Наташку-то видел?

Семён улыбнулся.

–Видел. Ты князю веди.

–А твои – Агафья и сыновья, в Новгороде. Рядом с Сысоем. Сысой большой воевода Новгородский. Он и Серьгу пригрел у себя. Нигде не пропадают наши!

Они поднимались по скрипучим ступеням на резное крыльцо княжеского терема. Напоминание о семье сделало Семёна задумчивым. Сысой, Агафья, сыновья. Уж, поди, и не помнят отца. Эх, судьба. Неужели, когда-то у него всё было хорошо?! А он не ценил… Только потеряв, понял, каким богатством, каким счастьем обладал!

–Про отца моего ничего не слыхал?

–Жив. Да ты у Адавлета спроси. Он дня три, как из Нижнего.

Они вошли в тепло терема. Тускло горели свечи, чадя в спёртом воздухе. Пахло кислой кожей и прелым тряпьём. По тесному коридору прошли к гридне. Ванька ушёл докладывать. Его долго не было. Караульный косил взгляд. Наконец, Ванька появился, хмыкнул:

–Все языки от удивления проглотили. Проходите, ждёт.

Семён и Микула стянули шапки, пригладили волосы и бороды, шагнули в гридню, хорошо освещённую, богато убранную мехами и резной мебелью. Семён увидел князя Юрия, его сына Мстислава, подлец Ослядюковича, похожего на надувшегося снегиря, многих воевод, которых не знал, один, кажется, Жирослав – важный стал, подле князя.

Семён и Микула поклонились.

–Здравствуй, великий князь!

–Здравствуйте, – Юрий вгляделся в обветренные лица своих давних слуг, нашедших приют далеко на юге из-за произвола другого слуги. Он скосил глаза на Петра Ослядюковича. Тот был угрюм. – Зачем пожаловали, мои бывшие воеводы?

–Мы и теперь в твоей власти, княже, – сказал Семён.

–Надоело Михаилу служить? – ухмыльнулся Юрий.

–Мы оказались у него не своей волей.

–Ладно. То дело давнее. Теперь зачем у меня?

–Из Чернигова мы с дружиной князя Ингваря отправились в помощь Рязани, княже.

Юрий заёрзал на троне – значит, даже Михаил послал рязанцам помощь, а он, Юрий, великий князь Суздали, бросил своих слуг на татарское поругание. Стало неуютно, и тут же больно за сыновей – как там на границах, пойдут татары на Коломну или успокоятся, разорив Рязань? Переживания не давали покоя ни днём, ни ночью.

–Войско рязанцев разбито, все города полностью разрушены, сожжены. Рязань – пустое место, пепелище. Все рязанцы мертвы. И тысячи живых не наберётся. Нас было тысяча семьсот, когда мы нагнали татар, стали рубиться, в живых осталось с десяток.

–Их очень много?

–Говорят, много. Войско Батыя пошло на Коломну, оттуда – пойдёт в Суздальскую землю, князь. Мы с Микулой ехали через лес, напрямик, чтобы тебя предупредить.

–Всё это знаю. Готовлюсь. В Коломне стоят наши дружины, основное войско скоро соберётся.

Семён с Микулой стояли посреди гридни недвижимо. Все молчали.

–Много ли наслужил у Михаила, Микула? – вдруг, спросил князь, кривя усмешку.

–На Батыя пять сотен вёл, княже.

–Поумнел, значит. Ладно. Говорите, в моей воле. Так и быть. Людей вам не дам. Простыми дружинниками пойдёте за Суздаль постоять?

Семёну было всё равно. Он глянул на Микулу, тот кивнул. Семён ответил за обоих:

–Мы готовы, княже.

–Вот и прекрасно. Место в тереме есть. Иван вас определит. Отдыхайте. А с утра на службу.

Микула и Семён поклонились. Из гридни пошли в трапезную. Ванька всё рассказывал о здешнем житье– бытье. От пережитого и сытной еды захотелось спать. Семён чувствовал, как горели огнём лицо и уши, словно от хмельного, вспомнил встречу с Натальей, её губы, её слова, её неутешные слёзы, когда рассказал о Рязани. Наверняка, Евмен убит. Завтра он обязательно увидит её.

Микула незаметно исчез. Семён усмехнулся, вспомнил, как он страдал по оставленной зазнобе, видно, побежал искать. Только прошлого не вернёшь. И не исправишь – оно монолит…

«»»»»»»»

Мстя за гибель Кулкана и упорство, Бату велел всё живое в Коломне придать смерти. Пока тумены штурмовали укрепления, другую часть войска он послал в погоню за отступающими москвичами.

Остатки московской дружины едва успели вернуться в город, как выставленные в лесу дозоры донесли: «Показались татары!».

–И что, князь, будем оборонять город или бросим? – спросил у обессиленного Владимира Филипп Нянка.

–Отцу нужно время, чтобы собрать все дружины в кулак. Думаю, есть смысл отбиваться, – устало ответил Владимир. Пережитая битва, поражение, кровь и бессилие перед многочисленным врагом убрали давний страх смерти куда-то далеко, в самую глубь, и теперь, кроме отрешённой готовности принять то, что уготовано судьбой, ничего не было в нём.

Оборонять маленькую Москву, не имеющую валов и рва ( враги свободно подойдут прямо к стенам) было невозможно. Нянка это понимал. Он приказал бабам и ребятишкам уйти подальше в лес, но осуществить задуманное не успел – татарская тысяча встала под городом, перекрыв ворота. Татары не полезли сразу на стены, стали дожидаться подхода туменов авангарда

Владимир из-под Коломны привёл воинов меньше половины, чем уводил, крепость была обречена. Было больно смотреть на забитые до отказа склады: зерно, рыба, замороженное мясо, соль – основная база снабжения суздальских дружин. Воевода велел обложить склады соломой – если от Юрия не придёт помощь ( а она не придёт, тут иллюзий не было), склады сожгут.

Детей и баб согнали в центр городка, дома облили водой, улицы перегородили завалами. И Нянка, и Владимир понимали, что с горсткой воинов не удержат стен, а на завалах, в узких улочках держаться, какое-то время, было можно.

Нянка советовал княжичу уехать, ибо крепость всё равно падёт, даже предлагал сделать отвлекающую вылазку, чтобы Владимир мог незаметно выскользнуть, но тот отказался, выслав только гонца к отцу с вестью о поражении под Коломной и блокаде Москвы татарским отрядом.

Татары пытались уговорить сдаться без боя. Нянка приказал обстрелять их. Больше попыток договориться враги не предпринимали.

Встав лагерем у ворот, их отряды сновали по округе, пригоняя в лагерь пленных смердов и баб, которых тут же насиловали, а потом гнали рубить лес, подступающий к городку. Пригнанный скот резали. Дым костров уходил в морозную высь.

Когда подошёл передовой тумен, татары, вдруг, сбросили беспечность и, спешившись, полезли на стены.

Нянка собрал все силы на участке штурма, а князь Владимир и конная сотня метались вдоль стен, готовые пресечь удар с тыла, если татары полезут с другой стороны.