Военное интендантство

Здание Кригс-Комиссариата (Космодамианская набережная, 24—26) построено в 1780 году по проекту архитектора Н. Леграна.

Кригс-Комиссариатом – на немецкий манер – в восемнадцатом веке называли военное интендантство. То есть огромный виртуальный склад, в стенах которого распределялось всевозможное военное имущество. А поскольку в нашем государстве на армии не экономили, то размеры имущества были нешуточными. Не удивительно, что, с одной стороны, многие стремились к службе в этом ведомстве, а с другой, карьера многих обрывалась здесь препровождением в военную тюрьму. Такой вот парадокс.

Здесь среди прочих служили Сергей Львович Пушкин – отец Александра Сергеевича, стихотворца, а также отец знаменитого зодчего М. Казакова. Стены Кригс-Комиссариата способствовали развитию талантов у детей.

При советской же власти здание Кригс-Комиссариата отошло к Московскому военному округу. И уже в этой, вполне социалистической организации служил легендарнейший кавалерист, командарм Первой Конной – Буденный. Казалось бы, кристальный человек, однако же была с ним в 1925 году довольно мутная история. Михаил Булгаков так ее описывал: «Мельком слышал, что умерла жена Буденного. Потом слух, что самоубийство, а потом, оказывается, он ее убил. Он влюбился, она ему мешала. Остается совершенно безнаказанным. По рассказу – она угрожала ему, что выступит с разоблачением его жестокости с солдатами в царское время, когда он был вахмистером».

Действительность была другой, гораздо более трагичной, драматичной. Буденный оставил на столе пистолет, а спустя несколько минут в комнату вошла его супруга в сопровождении нескольких гостей. Настроение у нее было игривое, она смеялась и шутила, схватила пистолет, приставила его к виску. Буденный вошел в комнату, крикнул, что пистолет заряжен.

– Я боевая, умею обращаться… – это были последние слова супруги командарма. А дальше – выстрел. Случайность. Трагическая.

Но на карьеру Семена Михайловича все это не повлияло: слухи слухами, а компетентные граждане знали, как было дело, и только сочувствовали командарму.

Именно сюда доставлен был после ареста Лаврентий Берия. Его на всякий случай поместили в специальный бункер – чтобы не сбежал. Здесь же шло следствие. По воспоминаниям очевидцев, Берия вел себя омерзительно: то ругался, то запугивал следователей, то требовал себе женщину в бункер. А по углам двора были расставлены танки. Так, на всякий случай.

В древности же, при Анне Иоанновне здесь был дворец всесильного канцлера Бирона. Он тоже рассчитался за свою всесильность: в 1740 году был сослан. Правда, спустя два десятилетия, когда престол достался Петру Третьему, симпатизировавшему «немецким россиянам», Бирона вернули в столицы и даже в политику. Но эти двадцать лет страданий у Бирона, как говорится, не отнять.

* * *

Неподалеку же стояла церковь Николы в Пупышах, своим названием обязанная кочкам: местность здесь была болотистая. Она была своего рода достопримечательностью: на стене этого храма отмечали уровни московских наводнений. Рядом с церковью был домик, в котором в 1880-е квартировал художник Н. В. Неврев. В первом же этаже этого дома размещались квартиры извозчиков. Не особо требовательные в отношении комфорта, эти специалисты набивались человек по десять в комнату, а во дворе и перед домом были в художественном беспорядке разбросаны телеги, сани, сбруи, ржали лошади. Все это и угнетало художника, и придавало ему вдохновения. Во всяком случае, его известная картина «Гончары» изображает именно вид из окна этого домика.

Сегодня же нет здесь ни церкви, ни домика.

Отель «На болоте»

Здание гостиницы «Балчуг» (улица Балчуг, 1) построено в 1898 году по проекту архитектора А. Иванова.

Гостиница «Балчуг» поначалу носила название «Новомосковская». Но и тогда, на рубеже девятнадцатого и двадцатого столетий, она была одной из самых фешенебельных в Первопрестольной.

Хотя местность к этому, мягко скажем, не располагала. В. Н. Харузина писала о своем московском детстве: «Вот прошли мост, заглянув на действительно противные, грязные волны Канавы, – и вот очутились в своеобразном мире рыбных и железных лавок. Меня так мучили в детстве запах рыбных лавок на Балчуге, запах рогож, пробок и трав, лязг железа, громыханье его, когда его складывали на телеги или везли, например, железные полосы, а они нижними концами издавали непрерывающийся звук, – весь своеобразный шум этой части „города“, что до сих пор, кажется, я не люблю этого места».

Постояльцам же отеля приходилось все это терпеть – за собственные деньги.

Впрочем, и сама гостиница не отвечала высочайшим требованиям. Публицист Лев Никулин писал: «В коридорах – угар от самоваров, в номерах – знакомый гостиничный, терпкий, застоявшийся запах».

Чай, Замоскворечье – не Париж.

В 1933 году отель стал «интуристовским». Здесь стали расселять дружественных иностранцев. В частности, именно здесь останавливался чешский журналист Юлиус Фучик, автор трагически знаменитого «Репортажа с петлей на шее». Одна из его современниц И. Радволина писала: «Все огромное московское небо, все красоты Кремля, Красной площади, набережной, которые отсюда, с высоты седьмого этажа гостиницы „Новомосковской“, прекрасно видны, все это он приобщил к своей, фучиковской жилплощади. „Мне сегодня показалось, что я и писать здесь стал лучше!“».

В 1957 году отель стал «Бухарестом». Справочник гостиниц тех времен писал, что гостиница рассчитана на 800 мест. А среди особенно привлекательных элементов инфраструктуры упоминались ресторан, парикмахерская, отделение связи, портновская мастерская, магазин «Кулинария» и буфеты на этажах.

И уже под конец двадцатого столетия отель получил исторически правильное название «Балчуг» – в честь той улицы, на которой находится. В переводе же с татарского Балчук – топь, грязь, болото. Именно здесь во времена Ивана Грозного устроен был особенный кабак для верных ему воинов-опричников. Другим же подданным этого государя употреблять спиртное было категорически запрещено. А здесь шли непрерывные пьянки.

Однако современным постояльцам этого отеля лучше воздержаться от подобных знаний.

* * *

Рядом же с гостиницей – церковь Георгия в Ендове, возведенная в 1653 году. Еще одно странное слово, связанное со здешним храмом. Словарь Даля дает следующее толкование этого слова: «Яндова, Ендова – низкая, большая, медная, луженая братина, с рыльцем, для пива, браги, меду; в ендове подают питья на пирах, она же есть в распивочных и кабаках, на кораблях и пр.».

Очевидно, что название – прямой наследник недоброй памяти опричных кабаков.

Дом молодого Толстого

Комплекс доходных домов купца Варгина (Пятницкая улица, 12—16) выстроен в разное время по проектам разных архитекторов.

Впрочем, идем на Пятницкую улицу. Первая значительная достопримечательность на ней – комплекс доходных домов купца Варгина. Неизвестно, в каком именно из этих зданий проживал в 1854—1855 годы Лев Николаевич Толстой. Но в каком-то точно проживал. Принято считать, что в том, где в наши дни располагается один из многочисленных музеев Льва Толстого. А до 1980 года находилась знаменитая на все Замоскворечье часовая мастерская.

Тридцатилетний подающий надежды писатель оставлял и родным, и приятелям свои новые координаты: «Адрес мой: на Пятницкой в доме Варгина». Все, в общем, незамысловато.

Все складывалось более или менее удачно. Лев Николаевич писал: «Для меня, я всегда замечал, самое лучшее время деятельности от генваря до весны, и теперь работается; но что выйдет, не знаю. На жизнь свою в Москве я не могу жаловаться. Хорошие люди есть, как и везде. Дома приятно, ежели бы только не нездоровье сестры. Она целую зиму страдает. Хорошая музыка даже есть, и теперь окончательно устраивается музыкальное общество под руководством Мортье…

Был здесь обед в купеческом клубе, устроенный Кавелиным, по случаю эманципации. Были речи Каткова, Станкевича, Погодина, Кавелина, Павлова, Бабста и Кокырева. Только Павлова и Бабста речи были замечательны. Обед этот произвел озлобление во всей публике дворянской. Славянофилы не хотели участвовать в обеде. Да что я пишу это вам vanitas vanitatum, вроде звезд и чинов. Человек везде человек, то есть слаб».

В молодом офицере вовсю пробивались зачатки будущего длиннобородого философа.

Лев Николаевич неутомим: «Отдаюсь работе 8 часов в сутки, а остальное время слушаю музыку, где есть хорошая, и ищу хороших людей». Он явно обустраивает не только свою нынешнюю, но и будущую жизнь.

И, разумеется, здешний, замоскворецкий антураж врывается в толстовские произведения. Вот, к примеру, ощущения юнкера Оленина, прощающегося с Москвой (повесть «Казаки»): «Все затихло в Москве. Редко, редко где слышится визг колес по зимней улице. В окнах огней уже нет, и фонари потухли. От церквей разносятся звуки колоколов и, колыхаясь над спящим городом, поминают об утре. На улицах пусто. Редко где промесит узкими полозьями песок с снегом ночной извозчик и, перебравшись на другой угол, заснет, дожидаясь седока. Пройдет старушка в церковь, где уж, отражаясь на золотых окладах, красно и редко горят несимметрично расставленные восковые свечи. Рабочий народ уж поднимается после долгой зимней ночи и идет на работы.

А у господ еще вечер.

В одном из окон Шевалье из-под затворенной ставни противузаконно светится огонь. У подъезда стоят карета, сани и извозчики, стеснившись задками. Почтовая тройка стоит тут же. Дворник, закутавшись и съежившись, точно прячется за угол дома».

Сокровенное, сонное Замоскворечье.

Здесь же, кстати, проходило детство другого писателя, Леонида Леонова. Вид из окна его детства вошел в роман «Барсуки»: «Долго здесь сидел Сеня. Чуть не весь город лежал, распростертый внизу, как покоренный, у ног победителя. Огромной лиловой дугой, прошитой золотом, все влево и влево закруглялась река. Широкое и красное, как цветок разбухшей герани, опускалось солнце за темные кремлевские башни, пики и купола, многообразно и величественно стерегущие древнюю нетронутость Москвы.

Взметенная дневной суетой, оседала пыль, и уже жадней хватала Сенина грудь веянья холодеющего воздуха. А снизу источалась духота, жар, томящая, расслабляющая скука. Небо потухало, все больше походя на блеклую, выгоревшую на солнце синюю ткань. Все принимало лилово-синий отсвет ночного покоя, усугубляемый тучей, наползавшей с востока, медлительной и страшной, как гора, вывернутая ветром из своих скалистых лон. Ночь обещала грозу, и уже попыхивал молниями иссушенный московский горизонт.