Сын шагает молча. Феррари постукивает в коробке, которую он не выпускает из рук. Пожалуй, так мы погуляем ещё час или два, а потом я просто отвезу его домой. Я знаю, что всё это время меня будет сопровождать грызущее чувство потери. Тоски по маленькому ребёнку, который сейчас рядом, но расставание с ним неизбежно. Но что поделать, если жизнь так разделила нас?

– Я по тебе скучаю, – вдруг говорю я. – Ты скучал?

– Па-а-ап, – тянет Глеб, – давай купим сладкую вату?

11

– Мама, мама, я хочу младшего братика, – говорит Гарик Харламов.

– Ты что, он же спит! – говорит Тимур Батрутдинов.

Я поднимаю бокал коньяка и делаю большой глоток. Люся смотрит Comedy Club. Тихий сонный час между вечером и ночью. В комнате нет другого света, кроме экрана телевизора, и лицо жены в его мерцании то появляется из сумерек, то уходит в тень.

– Ватсон, Ватсон! Ватсон, поднимайтесь, у меня здесь замечательный мотоцикл!

– Что у вас там, Холмс?

– Я говорю, у меня тут опиум и я на скрипке играю. Поднимайтесь!

– Конечно, поднимаюсь!

Люся улыбается. Она любит Comedy Club и смотрит его практически каждый день. Раньше я советовал ей читать книги, но потом отстал с этими советами. Сам-то хорош, много читаю в последнее время? Нет. Книги раздражают меня, как запах табака раздражает человека, бросившего курить. И я успокаиваю себя мыслью, что потребление произведений искусства по большей части никчёмный процесс. Это кажется, что искусство чему-то учит, а на самом деле просто читаешь и коротаешь жизнь.

– Ватсон, ну вы по кругу бегаете! Давайте идите сюда! Так, давайте сразу. Оп! Опиум, чтобы хорошо. Замечательно! Ватсон, давайте я вам сыграю свой новый менуэт. Вот вы мне сделали, а я вам сыграю!

– Холмс, Холмс, Холмс!

– Шутка, шутка, шутка!

Я поднимаю бокал и осушаю его. Во рту горячо и сладко. Когда становится так горячо и сладко, легче терпеть это пустое время между вечером и ночью. Терпеть Comedy Club, молчание, неудобный диван и своё собственное бессилие. И я наливаю ещё.

– Ты решил пить каждый день? – спрашивает жена, не отрываясь от телевизора.

– Сегодня выходной, почему бы нет?

– Вчера был ром, сегодня коньяк.

– Ну и что, – я пожимаю плечами. Жидкость в бокале кажется тёмной, как крепкий чай.

– За наше общее здоровье! – говорю я. – За здоровые репродуктивные функции. Аминь!

Люся качает головой и утыкается в смартфон. Последние месяцы она много времени проводит так, читая беспрестанные сообщения в мессенджерах и отправляя реплики в ответ. Пожалуй, эта переписка уже весит около миллиона знаков, считая пробелы. Ровно столько мне бы хватило, чтобы отдать в издательство новый роман под своим именем.

– Рядом с уликой вторая улика. Так, смотрите: оп! Одну убили. Что произошло? Убийство! Мотива – ноль. Убийца я! Как вам?

– Но как вы догадались, Холмс?

– Ватсон, всё. Я так больше не могу. Вы дебил. Вы дебил, Ватсон. Вообще, откуда вы взялись? Кто вы такой, а? Скажите мне, кто вы такой!

Я иду на кухню, чтобы отрезать себе ещё сыра. Я предпочитаю сыр к крепким напиткам и мясо к вину. И не люблю пить алкоголь с большим количеством пищи. Может быть, в этом и правда есть какая-то склонность к пьянству. Во всяком случае, к тому, чтобы после сорока лет окончательно заглушить все голоса, ещё звучащие у меня в голове. Ждать этого недолго. Я уже вступил в период необратимых возрастных изменений в организме мужчины. Так, во всяком случае, сказал андролог, а ему нет причин мне врать.

– Включим свет? – говорю я, когда возвращаюсь.

– Не надо, глаза болят.

Мне приходит в голову, что от телеэкрана глаза должны болеть ещё больше, но решаю ничего не говорить вслух. Какое счастье, что нам дана такая возможность – молчать, оставляя все слова в себе.

– Доктор? Доктор чего? Что вы лечите? Вы гинеколог, уролог, венеролог? Кто вы такой?!! Откуда вы взялись? Жил-жил себе Холмс один, и вдруг – бац! Ватсон! Откуда вы взялись? Кто вы такой? Почему я должен жить с каким-то мужиком?!! Объясните мне! Вы знаете, что про нас уже в Скотланд Ярде говорят? Я, гений частного сыска! Задумайтесь, просто задумайтесь: вы хоть раз помогли мне раскрыть хоть одно преступление? Доктор Ватсон? И вообще, у вас имя есть? Как вас зовут? Шерлок Холмс и Доктор Ватсон! Я здоровый мужик, мне не нужен доктор, понимаете?!!

Гарик Харламов, привычно переигрывая, нагнетает истерику и без того в непростой атмосфере полутёмной комнаты. Люся хрипло смеётся, наконец убирая смартфон.

– Ты же недавно смотрела эту миниатюру? – спрашиваю я. – Я прекрасно помню эту шутку про Ватсона. Буквально на днях.

– Ну и что? – говорит она. – А что мне делать? Смотреть, как ты напиваешься?

– Просто поговорить.

– Ты всё равно со мной не разговариваешь. Почти.

– Потому что если я всё время стану разговаривать, то не буду слышать собственных мыслей, – раздражаюсь я.

– Ну, а так ты не слышишь моих мыслей. Тебе плевать?

– Нет.

Злость ищет выхода, хочет прорваться десятками обидных ядовитых слов. Я всегда быстро закипаю, если выпью. Что делать, когда и так чувствуешь, что стоишь на каком-то краю и размахиваешь руками, дабы не свалиться вниз?

– Наше здоровье, – мрачно салютую бокалом, – наше бедное репродуктивное здоровье.

Смартфон жены мелодично пиликает, уведомляя о новом сообщении. Она берёт его и сосредоточенно что-то пишет в ответ. Я делаю очередной глоток. Горячо и сладко.

– Стойте… Стойте… не обижайтесь. Это всё опиум, – утешает меня Харламов. – Одевайтесь, звонили из Баскервиля. Там какая-то собака. Одевайтесь, поехали.

Я складываю губы трубочкой и медленно выдыхаю воздух. Хочется включить свет и прогнать все тени, что толпятся в комнате.

– Кстати, – вдруг говорит Люся, – хотела тебе кое-что показать. Пока ты ещё что-нибудь соображаешь.

Я криво ухмыляюсь в ответ. Мне хочется вложить в эту гримасу своё презрение к её косности и самодовольству. К этим глупым и пошлым шуткам, которыми она накачивается так же, как я напиваюсь коньяком. Но получается жалко. Почти виновато. Наверное, я и правда в чём-то виноват, раз так себя чувствую.

Жена идёт в ванную, и я, воспользовавшись передышкой, зажигаю свет и закрываю жалюзи. По телевизору начинается реклама.

– Смотри, – говорит Люся, возвращаясь.

Она протягивает мне узенькую картонную полоску. Половина её выкрашена в синий цвет. На конце чёрная отметка. Посередине чёрточка красно-коричневого тона. Я знаю, что это такое. Сто раз уже видел. Тест на хорионический гонадотропин человека, вот что это.

– И что? – говорю я.

– Тест на беременность. Отрицательный, конечно. Я не беременна. А ты пей дальше.

Реклама прерывается. Люся выключает телевизор на полуслове, и я тоже не знаю, что мне сказать. Я только чувствую, что должен объясниться и донести свою позицию, но руки опускаются в бессилии и отчаянии. Точно невидимые пальцы сжимают горло. Точно у меня больше нет слов. Нет своих слов. Ни одного.

Люся оставляет тест на столе и уходит в нашу спальню. Я допиваю коньяк. Потом, чувствуя, что мне не хватает воздуха, открываю окно. В воскресенье вечером дороги пусты. Только маршрутное такси гудит двигателем, взбираясь на небольшой подъём.

– Если ты решишь сейчас поехать куда-нибудь в гости, купи мне выпить! – кричу я в тишину квартиры.

Большая тёмная бабочка залетает в окно и принимается метаться под потолком. Я решаю, что это плохая примета.

12

– Раздевайтесь, – говорит медсестра, – Ваши вещи отнесут в палату, не беспокойтесь.

Она хорошенькая. Тёмное каре очерчивает её лицо, словно багет картину. Нежные линии белья проступают под полупрозрачным белым халатом. Я смотрю на очертания её лифчика и нервничаю ещё сильнее. Не из-за вещей, конечно. И, в общем-то, не из-за того, что мне нужно раздеться.

– Всё снимайте, – поясняет она, мельком взглянув, как я вожусь со штанами. На полу операционной чисто, но я всё равно чувствую себя неудобно босиком где-либо кроме пляжа или собственной квартиры.

Я снимаю штаны и трусы и складываю одежду в бумажный пакет, который мне дали. Оставшись голым, неуверенно сажусь на холодный дерматиновый стул. И тут же встаю, не зная, что делать дальше и какую позу принять, когда на тебе нет даже плавок. Я стараюсь напустить на себя спокойный вид, но чувствую, как трясутся поджилки. Разве что зубы не стучат мелкой дробью.

– Можете пока это надеть, – говорит хорошенькая медсестра, протягивая мне одноразовый голубой халат. Я просовываю худые руки в короткие рукава. Спереди халат не застёгивается. И в нём я чувствую себя ещё больше голым, чем без него.

В операционную заходит пожилой врач, седой как негатив. На нём лиловая хирургическая униформа. Все вокруг сейчас выглядят хорошо и буднично, кроме меня, поджимающего волосатые ноги, сидя на дерматиновом стуле в халате из спанбонда.

– Подпишите, пожалуйста, – протягивает мне документы врач. У него на безымянном пальце жёлтое кольцо с блестящим камнем. Очевидно, женат, есть дети.

– Это согласие на хирургическое вмешательство и наркоз. Прежде общий наркоз вам делали?

– Нет, никогда, – я сглатываю слюну.

– Хорошо.

– Аллергия на препараты?

– Нет, кажется.

Врач уходит. Но через минуту возвращается с моим знакомым Сергеем Ивановичем. Андрологом с рыжей бородой и внешностью уездного врача из булгаковских рассказов.

– Раздевайтесь, ложитесь на стол, – говорят они не церемонясь.

На слабеющих ногах я иду к ужасной конструкции посреди яркой комнаты с кафельными стенами. Больше всего это похоже на широкий крест – длинная продольная часть для тела и ног, две поперечные планки – для рук. Я ложусь на это распятие и упираюсь взглядом в яркий слепящий свет над головой.

«Может, помолиться?» – мелькает у меня в голове. Чтобы всё было хорошо… Какие слова нужно произнести для этого? «Отче наш, сущий на небесах»?

Из-за этого света я почти ничего не вижу вокруг, только чувствую, что мне фиксируют распластанные руки, словно я собираюсь вскочить и сбежать от этого ужаса и беспомощности.

На мгновение свет ламп заслоняет лицо наклонившегося анестезиолога. На нём брезгливое и жалостливое выражение, с каким смотрят на попавшую под машину кошку.

– Мы сейчас сделаем премедикацию. Это успокоит. Можете почувствовать слабость.

В вену небольно вонзается игла. Чьи-то руки одновременно подсоединяют манжетку для изменения артериального давления. На грудь ставят электродные датчики для регистрации электрокардиограммы.

Я прислушиваюсь к себе, пытаясь почувствовать момент действия препаратов. И, кажется, в это самое время теряю сознание.

13

– Вы слышите меня? – звучит в темноте чей-то голос.

– Да, – говорю я трудным шёпотом.

Первое ощущение, которое возвращает меня из небытия, – сильная боль в горле. Точно пока я спал, у меня началась ангина. Потом я вспоминаю про интубацию трахеи. Про искусственную вентиляцию лёгких. Наверное, мне только что достали эту самую интубационную трубку, вот и саднит гортань.

Свет в операционной проникает даже через закрытые веки. Кроме боли в горле, я больше ничего не чувствую. Мне хорошо и спокойно, хочется просто спать и долго не просыпаться. В какой-то момент я и на самом деле проваливаюсь в сон, но прихожу в себя, когда меня принимаются перекладывать с операционного стола на каталку.

Лампы на потолке медленно проплывают надо мной, пока меня везут в реанимационную палату. В палате я делаю попытку самостоятельно перебраться с каталки на койку, но сильная боль внизу живота сразу отнимает все силы. Точно меня несколько раз ткнули ножом, но не зарезали насмерть, а лишь оставили калекой.

Андролог здесь, рядом. Он не улыбается, но и не выглядит встревоженным.

– Всё хорошо? – спрашиваю я.

– Да, операция прошла нормально. Как вы себя чувствуете? Головная боль, тошнота?

– Живот ноет.

– Швы будут болеть несколько дней. Если сегодня боль усилится, скажите. Дадим обезболивающее. Постарайтесь не вставать несколько часов, а к вечеру уже можно. Тогда переведём обратно в вашу палату. Сутки побудете у нас, потом отпустим домой.

– Спасибо, – я киваю. После наркоза всё вокруг кажется каким-то зыбким. И глаза точно не поспевают за движениями головы.

Когда он уходит, я приподнимаю простынь и смотрю на своё тело. Прямо под пупком приклеена пластырем плотная марлевая блямба. Ещё две – справа и слева от лобка, который меня попросили побрить перед лапароскопией. Сильнее всего болит там, где пупок. Отзывается на каждое движение. Я опускаю простынь и закрываю глаза. Какой смысл жаловаться на боль, которая всё равно пройдёт?

Так истекает час или два. Я скольжу по поверхности сна, как водомерка по луже, не проваливаясь в него с головой и не выныривая из дрёмы. Теперь в моём теле есть титановая клипса, которая останется внутри навсегда, до самой смерти. Когда год назад у меня выпал зуб, я долго мучился чувством безвозвратной потери. Этот кусочек моей плоти, оторвавшись от организма, будто сразу на шаг приблизил меня к смерти. А сейчас где-то среди моих внутренностей появилась новая деталь, которая прежде не имела ко мне отношения, а теперь она – часть моего сложного и запутанного устройства. Всё честно, всё правильно. Жизнь обязательно компенсирует наши потери и поражения, вот только ни за что не угадаешь, как именно она это сделает.

В палате возникает медсестра. Она даёт градусник. Я с удовольствием зажимаю прохладное стекло подмышкой.

– Подержите минут пять, потом оставите на тумбочке, я заберу.

Я держу все десять, послушный и терпеливый пациент. Делайте со мной что угодно, пусть только моё семя вновь станет плодородным.

Медсестра возвращается через четверть часа.

– Тридцать семь и пять, – говорю я ей, глазами показывая на тумбочку.

– Повернитесь на бок, – просит медсестра. В руке у неё шприц. Это антибиотик.

Я немощно переворачиваюсь, являя девушке слабые ягодицы. Все эти медицинские манипуляции и осмотры, разговоры о сперме и яйцеклетках постепенно притупляют моё чувство стыда. Всё личное выставлено напоказ. То, что должно быть тайной, стало предметом внимания посторонних людей. Вывернута наизнанку вся интимная жизнь, и я раз за разом вынужден унизительно признаваться в своей несостоятельности. Меня это расстраивает, очень. Кто знает, что ещё нам с Люсей предстоит пережить? Как жаль, что всё так вышло.

Точно откликаясь на мои мысли, жена появляется на пороге палаты. Они с медсестрой смотрят друг на друга, прежде чем одна решает зайти, а другая – выйти.

Люся подходит ко мне и становится рядом, глядя сверху вниз. Я улыбаюсь ей. Я ведь и правда рад её видеть. А что она? Рада ли? Может, больной и слабый, я просто делаюсь ей более интересен? У неё всегда было какое-то нездоровое влечение к умершим. Она может долго и искренне сопереживать почти чужому человеку, потерявшему близкого родственника. Случается, за компанию ходит на похороны тех, с кем была едва знакома. Всегда сообщает мне новости, если скончалась какая-то знаменитость. Вдруг и сейчас слабая тень смерти на моём лице делает его привлекательнее?

Жена садится на корточки и целует меня.

– Привет, – говорю я. – Вот и всё, не так уж и страшно. Раз, и починили.

– Покажи, – просит Люся.

Я поднимаю простынь. Жена трогает кончиками пальцев мой белый живот. Осторожно гладит марлевые блямбы. Поправляет немного отклеившийся пластырь.

– Больно?

– Да.

– Маленький мой.

Мне делается стыдно за всё, что я наговорил ей в последние дни.

– Завтра должны выписать.

– Я знаю, я говорила с врачом.

– Уже? И что он сказал?

– Тебя дольше оперировали, чем они рассчитывали. Говорят, оказалась довольно сложная сеть кровеносных сосудов. Даже пришлось звать на помощь второго хирурга.

Я прислушиваюсь к болезненным ощущениям внизу живота. Наверное, там всё расковыряли сильнее, чем предполагалось.

– Вот твоя одежда, – Люся кладёт бумажный пакет рядом со мной. – Помочь тебе одеться?

– Не надо, – я морщусь, – не сейчас, я сам потом попробую. Меня вечером всё равно вернут в общую палату.

– Есть пока нельзя, – продолжает Люся, – поэтому я ничего не принесла. С утра будет можно.

– Я и не хочу, если честно.

– Не тошнит?

– Нет. Просто не хочу.

Жена снова рассказывает о том, как прошла операция. Но я не очень-то внимательно её слушаю. Я сосредоточен на себе. Больное тело без остатка отдаётся своему недугу. Болезнь есть высшее проявление эгоизма.

В палату снова заходит медсестра с очередным шприцем. Я послушно оголяю зад.

– Вам лучше уйти, – говорит она Люсе.

– Я тебя очень люблю, – шепчет жена мне в ухо.

– Я тебя тоже, – целую нежно её в ответ.

В правую ягодицу вонзается игла забвения. После укола снова тянет в сон. Я отворачиваюсь к стене и выключаю у телефона звук. Во сне время пройдёт быстрее. Сон приблизит меня к тому моменту, когда жизнь даст мне что-нибудь взамен этой боли. Ведь не бывает так, чтобы совсем ничего не получать взамен потерь, правда же?

И я закрываю глаза с одним только желанием: побыстрее закончить этот день и начать следующий.

Должно быть, мне снится сон. Я вижу, как захожу домой. Громко работает телевизор. Идёт очередной выпуск Comedy Club. Ноги движутся тяжело и медленно, точно я шагаю по колено в воде. Но я упрямо иду, преодолевая сопротивление, к закрытой двери комнаты, которая раньше была детской. Лишь у самой двери я останавливаюсь в нерешительности. Что я там увижу? Чего я жду?

Сердце стучит часто и сильно. Это так мучительно, когда жизнь то дарит надежду, то отнимает её. Вот и сейчас мне страшно оттого, что надежду снова отнимут. Даже сейчас, во сне. Ведь это всегда может случиться, спишь ты или бодрствуешь.

Я прислушиваюсь – за дверью ни звука. Только телевизор надрывается в пустоте квартиры, которая кажется чужой и страшной. Словно в ней живут не люди, а призраки.

И я открываю дверь.

У противоположной стены стоит кроватка. Точно такая, в какой спал мой сын. Белая, с мягкими бортиками по краям. В кроватке стоит девочка лет трёх. Она черноволосая, одета в ночнушку, светлую, как утренний туман. Личико бледное, и глаза глядят на меня внимательно и строго. Одной рукой девочка держится за край кровати, вторая опущена вниз, будто в ней что-то тяжёлое.

Это же наша дочь, догадываюсь я внезапно и делаю шаг вперёд.

– Папа, – говорит она. Я готов расплакаться прямо сейчас. Я иду к ней вязкими шагами, ужасно медленно и не приближаясь при этом ни на метр.