Рассказывает Владимир Политов (Виталий Целебровский)^[5]

 
В семь сорок он приедет,
В семь сорок он подъедет,
Наш старый, наш славный,
наш айцын паровоз.
 
 
Он ведет с собой вагоны,
Он ведет с собой вагоны,
Напиханы людями,
Словно сеном воз! Эх!
 
 
Жид выйдет из вагона
И двинет вдоль перрона,
На голове его роскошный котелок…
В его глазах больших, зеленых,
В его глазах больших, зеленых,
Горит Варшавский огонек!
 

Наивная, какая-то совсем детская песенка… Но отчего душу вдруг так сладко щемит и на глаза сами собой наворачиваются непрошеные слезы? Может, потому, что в ней есть все – искрометный еврейский юмор, тонкая самоирония, веселый смех… и в ней чувствуется сама Жизнь?

Вот ведь я, старый сентиментальный дурак, совсем рассупонился… Впрочем, что значит – старый? Я с немалой силой, так, что ногти впились в кожу, сжал свой левый кулак, крепкий, увесистый, покрытый рыжеватым волосом, поднес его поближе к своим молодым, зорким глазам… О! Це гарно! Внушаить!

И тут же перед моим внутренним взором встал другой кулак – нет, не кулак, а так – кулачишко, покрытый дряблой морщинистой кожей с отвратительными пятнами старческой пигментации… и это ведь тоже был мой кулак, и совсем недавно! Знаете, ведь прошло уже почти полгода, как я… э-э-э… изменился. А все никак не могу к себе, новенькому, привыкнуть!

По ощущениям это все равно что с десятилетней «девятки» пересесть вдруг сразу на «Ламборджини-Дьябло». Так и хочется утопить педаль газа до самого пола! И с ревом мотора – рвануть! Чтоб только пыль столбом.

Эх, все-таки есть что-то привлекательное в этой, как ее, матрикации? Единственное неудобство заключается в том, что для того, чтобы получить это новое, здоровое, молодое тело, мне пришлось… гм-гм. М-да… Но нет худа без добра, правда? Что-то находишь, что-то теряешь…

Ну-ка, проведем инвентаризацию! Металлический привкус во рту? Отсутствует. Боли внизу живота, отдающие в промежность? И думать забыл. И крови в моче – как будто и не было никогда… да и сама моча – не выдавливается из немощного тела, с немалой болью, жалкими стариковскими каплями, а журчит могучей струей! Хоть кирпичи ею ломай… Печенка? Аллес гут! Селезенка? Всегда пожалуйста! Потенция? Три месяца назад попробовал всего разок, за занятостью делами на большее времени не хватало, но тем разом остался вполне доволен…

В этот момент, будто материализованная ночная поллюция семиклассника, передо мной нарисовалась премиленькая барышня, с великолепным фиолетовым бланшем под левым, круглым и пустым, как у коровы, глазом, причем глазом небесно-чистой голубизны, и с удивительно большими титьками, выглядывающими из глубо-о-окого декольте.

– Му-у-у… – низким, прокуренным голоском прочувственно выдавила из глубин своей могучей… э-э-э… груди белокурая прелестница.

– Чего тебе, добрая фея? – вежливо поинтересовался я.

– И-ик! – выдала «фея», склоняясь ко мне так, что ее… э-э-э… грудь стала видна до самых сосков.

– Конструктивно! – похвалил я. – Продолжаем разговор?

– И-ик! Прдлж! – ну, хоть что-то осмысленное…

– Так что же тебе, бедняжка, требуется для полного счастья? – ласково спросил я.

– Р-р-рупь! Пщепрщм! – решительно заявила белокурая красотка.

– И что? – удивился я.

– И-и-и-и… все! – ответила «фея».

– Не понял? – решил уточнить я.

– Ну какой вы, влмжн пан, глу-у-у-уп… ик… и-ик… – простонала прелестница. – Ик! Все! Пнмш? За рупь. Как хошь, чем хошь и скока захошь. А у тебя есть р-р-рупь?

– Есть! – не стал отпираться я.

– Пкажь! – потребовала красотка.

– Ну вот, изволь, посмотри, у меня даже и три рубля есть! – продемонстрировал я купюру, впрочем, не поднимая ее слишком высоко.

– О! – восхитилась «фея». – А чем меня, у тебя есть? Пкажь!

– Ну… это как-то… даже… – растерялся я.

– Впрчм, эт-то не ва-а-ажно… глвн де-ело, што я тибя лю-ю-юблюю! Коханый! И-ик!

Произнеся это откровенное признание, милая во всех отношениях «фея» стремительно нагнулась ко мне – и не успел я от нее в испуге отстраниться, как она впечатала мне своими коровьими губищами слюнявый поцелуй. После чего мгновенно выпала в твердо-растворимый осадок, рухнув мне прямо на колени. И буквально через несколько секунд уже мирно себе похрапывала в моих объятиях и, скорее всего, видела тревожные сны – потому как периодически махала своими пухлыми, с ямочками на локотках, ручками, будто отбиваясь от кого-то, и при этом тревожно бубукала… Дитя природы! Хучь дурное, но дитя…

М-да… Забавный камуфлет. И самое смешное, милостивые государи и государыни, было в том, что, ощущая на своих коленях ее горячую мягкость, ощущая стойкий запах перегара, табака, дешевой пудры, я вдруг испытал такую эрекцию…

Что?! Я сказал, эрекцию? Я вам соврал – это был охренительный стояк!

Вот ведь всем своим умом я прекрасно понимал, что держу на коленях ходячую гонорею (ежели чего не похуже! Впрочем, ТУТ вроде СПИДа еще нет? Но уж люэс здесь есть точно, это к бабке не ходи!), а у самого в голове (в голове?!!) вдруг возникло непреодолимое желание уложить немедля сию прелестницу на столик, задрать ей подол, да так ей вставить, чтобы у нее дым из ушей пошел!

И ведь только немедленная кастрация могла бы мне сейчас помочь…

Аккуратно приподняв со своих колен что-то жалобно замяукавшую «фею», я уложил ее спиной на изрезанную ножами столешницу, и моя дрожащая от нетерпения рука сама собою уж потянулась… как вдруг…

– Эй, Машка! Але-мале! – раздался у меня прямо над ухом пронзительный женский голос. – Ты чо, вольтанулась, в натуре? Не, фуцан, она у тебя кони, часом, не двинула? – подошедшая женщина, чернокудрявая жидовочка, этакая стройная, пудиков пять или даже скорее все шесть сплошного обаяния и привлекательности^[6], и это при росте, откровенно льстящем мужчинам^[7], решительно похлопала мою собеседницу по щекам. – А в отрубе… ништяк! Эй, Гриня, шмаровоз, канай сюдой… это твоя мочалка? Так што ж ты за ней не зыришь? Человек тут пришел конкретно оттянуться, а твоя соска кисляк мандячит! Забирай ее, штоб не было здесь беспредела!

Нда… Феню явно не при советской власти изобрели. Данный набор звуков можно было перевести на культурный язык примерно так:

– Mari! Je demande pardon! Вы в своем уме? Извините, сударь, но она вообще еще жива ли? А, так она просто заснула, бедняжка! Грегуар, mon ami! Могу ли я вас попросить сделать мне одолжение и подойти? Что же это вы, уважаемый, не обращаете должного внимания на вашу подопечную даму? Этот monsieur – наш дорогой гость, а такое, прошу прощения, не совсем подобающее для юной леди поведение нашей милой девочки способно испортить настроение кому угодно… Проводите, прошу вас, если вас это не очень затруднит, Мари в дамскую комнату во избежание дальнейших экс цессов. Спасибо, мой друг!

Подошедший к моему столику Гриня ласково улыбнулся нам щербатой улыбой («Ты шо, мурковод, лыбишься, как параша»?^[8] – резонно окоротила его строгая блюстительница морали), взвалил прощально икнувшую «фею» на крепкое плечо и уволок ея куда-то в таинственные глубины варшавского трактира «Як пан Буг Свят!».

Исполнив свой гражданский долг, моя новая собеседница обворожительно мне улыбнулась, блеснув золотым зубом, и перешла на вполне гражданский язык, учтиво спросив меня:

– Скажите, мосье, вы русский?

– Русский, – кивнул я.

– Уй! – восхитилась женщина. – Как же я люблю русских, это такой хороший, такой щедрый народ!

Я поклонился милой даме.

– Вы живете в Варшаве или приезжий?

– Приезжий, сударыня.

– Я так и думала! Вы не похожи на варшавянина. Вы из Петербурга?

– Нет, я из Москвы.

– Из Москвы?! – как бы удивленно улыбнулась она и, тотчас же прильнув к моему уху, прошептала обильно накрашенными алым кармином соблазнительно-пухлыми губками: – Ну, так я уже вам покажу сейчас господина Зильберштейна! Пр-р-р-роти-и-ивный…

Она взяла меня под руку и повела из своего трактира какими-то окольными путями, через проходные, завешанные сохнущим дырявым бельем дворы на Трембацкую улицу – узенькую, кривую, грязную, будто не столичную, варшавскую, а расположенную в каком-нибудь глухом местечке, в черте оседлости.

Подведя меня к совсем крохотному кафе, дама указала пухлым пальчиком на столик у самого зеркального окна. За ним, с чашечкой кавы по-варшавски в холеных руках, сидел еврей лет сорока, рыжеватый, довольно прилично одетый. Он взглянул на нас через окно и нежно улыбнулся моей провожатой. Я вошел в кафе и прямо направился к Зильберштейну. Он приподнялся мне навстречу, и мы молча пожали друг другу руки. Сели…

Тут надо бы пояснить – а что, собственно, я делаю в славном городе Варшаве, посещая кабаки самого низкого пошиба? То, что делали все разведчики всех стран мира и во все века, – работаю над созданием собственной агентурной сети. А точнее – легендирую каналы для ее создания. Нулевой цикл, так сказать… Даже не яма под фундамент, а предварительная разметка на местности… С этой целью я уже посетил Ригу, Вильно и Львов, набрав там массу весьма интересных знакомств. И следующими пунктами моего вояжа намечены Берлин, Вена и Бухарест. Для начала достаточно и этого, а на будущий год я планировал заняться Парижем и Лондоном.

Ну не ухорезам же князя Васильчикова поручать столь ответственное дело? Они пока только и способны на эффектные, но малоэффективные разовые акции устрашения. Да и профиль у них совсем другой – политическая полиция весьма далека от нужд военной разведки. Мне нужны люди для кропотливой, вдумчивой, каждодневной, скучной работы по собиранию малосвязанных между собой сведений. Причем люди, любящие деньги, – поскольку до появления идейных агентов, вроде товарищей из «Красной капеллы», еще очень далеко! Да, наверное, и не появятся здесь такие идейные товарищи, ибо не будет в обозримом будущем объекта их сочувствия и подражания – «Первой в мире социалистической страны в кольце вражеских фронтов»!

Поэтому основную ставку я делаю на разного рода авантюристов и любителей легкой наживы. Возможно, рано или поздно я сумею построить сети достаточной длины и ширины, чтобы в них угодила важная птичка, и тогда получится вербануть какого-нибудь знающего человека из Австрийского Генштаба^[9], а пока… Пока приходится работать с тем, что есть, – фальшивомонетчиками, контрабандистами, бандитами, проворовавшимися чиновниками.

Вот одним из таких людей и был мой нынешний визави^[10] – представителем крупнейшей в Европе контрабандистской сети.

– Мне очень приятно познакомиться с таким хорошим человеком! – радостно поприветствовал меня Зильберштейн.

– Откуда вы знаете, что я хороший? – спросил я.

Мой собеседник тонко улыбнулся…

– Штобы узнать, что форшмак тухлый, совсем не обязательно съедать его целиком, достаточно просто потянуть носом… Одно уже то, что ви пожали мине, жиду, руку, говорит о многом, ви не находите?

– Почему же это вас удивляет? – делано удивился я. – Для меня, если честно, все равно – еврей ли мой деловой партнер или немец. Главное, чтобы он четко выполнял свои обязанности по взаимовыгодному для нас договору!

– О! А ви их таки тоже в срок и полной мерой виполняете… – снова улыбнулся Зильберштейн. – Земля слухом полнится! Ви знаете, что о вас ведь здесь говорят…

– Да? И что же именно? – я, прищурясь, откинулся на спинку стула и как бы невзначай сунул руку за отворот пиджака.

– Что ми, евреи, таки хорошо уже поработали вместе с вами, и ви всегда так аккуратно нам платили, словом, усе в одно слово говорят, шо делать с вами гешефты – одно удовольствие! – порадовал меня Зильберштейн.

«И откуда у него такие сведения? Э-э-э… я, собственно, несколько раньше наладил контакт с неким Шандоровичем – покупал у него по весьма приличной цене фальшивые документы, весьма хорошего качества. Впрочем, для создания должной деловой репутации это даже на руку!» – подумал про себя я.

– Слушайте, а ваша матушка, она, случаем, не еврейка? – поразил меня «интуицией» Зильберштейн.

Я только улыбнулся в ответ на такое смелое предположение…

– Положим, хоть фамилия моя и Эльцин, но, конечно, я, как и моя мама, самый настоящий русский! – и для большей достоверности я вытащил паспорт (созданный руками того самого Шандоровича) и раскрыл его перед Зильберштейном. – Видите, вероисповедание православное…

– Зачем мне ваш паспорт? Разве я сразу не вижу, с кем имею дело? – Тем не менее он запустил глаза в документ. – Ну, так знаете, что я вам скажу? Если мы договоримся, ви – миллионер! Поверьте слову Янкеля Зильберштейна! Знаете, господин Эльцин, я такое, такое дело хочу вам предложить, что если до сих пор мы зарабатывали копейки, то на новом гешефте будем зарабатывать рубли!

Это он оттого воодушевился, что в предварительном разговоре с его агентом (мелкой сявкой) я показал очень интересные перспективы международного трафика весьма популярных сейчас в Европе товаров, выпущенных в Стальграде. Товаров инновационных, а потому очень эксклюзивных, редких и дорогих. Что уж говорить про пулеметы, если даже простейшие застежки-«молнии» с руками отрывались модными домами Парижа и Вены. Вот только количество выпускаемого в Стальграде товара было ограниченным. Мало того, некоторые вещи (например, винтовки и револьверы) два месяца назад были запрещены к вывозу. Попросту говоря – на выпускаемые моим внучком изделия образовался жутчайший дефицит. А я, представляясь перекупщиком, связанным с торговым домом «Братья Рукавишниковы», обещал обеспечить всех страждущих предметами их вожделения. Оставалось только проработать схему транспортировки, и как раз за этим я якобы и обратился к контрабандистам. Согласитесь – предложение заманчивое!

Но ребятки были битыми волками и просто на слово доброму барину, естественно, не поверили – после того разговора с сявкой за мной три дня следили, фиксируя все перемещения по Варшаве. И параллельно наводили справки о моей репутации и кредитоспособности. Однако в городе я вел себя как вырвавшийся от жены простой мещанин, исправно посещая разные злачные места (правда, выбирая кабаки почище), а завязанных в Вильно и Львове знакомств вполне хватило для обеспечения легенды купца второй гильдии. И сегодня утром я получил от своих будущих компаньонов записку, в которой мне назначалась встреча.

Поговорив со мной еще десять минут на всякие отвлеченные темы, Зильберштейн, видимо, сделал какие-то выводы и подал малозаметный (как ему показалось) знак рукой. К нашему столику подошел элегантно, даже, пожалуй, щегольски одетый господин лет тридцати. Мой визави представил его как своего друга и компаньона, Алоиза Гриншпана.

Гриншпан резко отличался от Зильберштейна.

Насколько последний был горяч и экспансивен, настолько первый казался осторожным и скрытным. Несколько раз в течение встречи Зильбер штейн одергивался и обрывался Гриншпаном.

Так было, когда Зильберштейн в порыве восхваления своих услуг начинал вдруг рисовать на салфетке схемы транспортировки. Так было и тогда, когда Зильберштейн, увлеченный размерами будущих барышей, хвастался, что масштаб их работы европейский, и чуть не назвал имена контрагентов.

Поговорив около часа, компаньоны дали принципиальное согласие принять самое широкое участие в сбыте стальградских товаров. Однако, когда дело дошло до конкретики, осторожный Гриншпан не дал окончательного ответа. Он по просил завтра еще раз явиться в этот же ресторан, где и обещал окончательно обговорить все детали нашего совместного бизнеса. Очевидно, за предстоящие сутки он намеревался навести обо мне дополнительные справки.

Мы вышли из ресторанчика и долго прощались у подъезда. Наконец, убедившись, что моя подстраховка на месте, я расстался с мошенниками и направился к себе. Опасаясь за собой слежки осторожного Гриншпана и боясь провалить дело, я решил в этот день не выходить больше из гостиницы.

А поздно вечером ко мне зашел один из моих помощников и растерянно протянул вечернюю газету. С трудом сдержавшись, чтобы тут же, на месте, не прибить сотрудника за нарушения конспирации (он ни при каких условиях не должен был засвечивать наше знакомство), но понимая, что попусту помощник так бы не поступил, я развернул еще пахнущие свежей типографской краской листы.

На первой странице красовался аршинный заголовок: «Его Величество Император стал жертвой покушения».

Я понял, что надо незамедлительно прерывать мою варшавскую гастроль и возвращаться в Санкт-Петербург.