Москва, 1818 год

1818 год запомнился москвичам чередой разных событий, больших и малых, знаменательных, важных и неприметных. Город постепенно восстанавливался после пожара 1812 года, хотя следы его еще долго были заметны во многих местах. Большие обгорелые дома зияли глазницами окон без рам. Целые кварталы, огороженные заборами, стояли без крыш, с обвалившимися стенами, а на пустырях виднелись остатки печей и труб на них. Всюду шла работа, большая стройка охватила город. Москва возрождалась из руин. Поднимались в своем достоинстве и красоте московские соборы, и звон колоколов сорока сороков вновь наполнял сердца москвичей благодатью и радостью.

На Святой неделе, в среду, 17 апреля, в 11 часов утра в Кремле, в Архиерейском доме Чудова монастыря в семье великого князя Николая Павловича родился старший ребенок, крещенный в честь августейшего дяди Александром.

Поскольку у старших братьев Николая Павловича законных наследников не было, то новорожденный младенец воспринимался как вероятный восприемник престола и будущий русский император. Именно такой ясный и внятный порядок передачи трона по нисходящей мужской линии в доме Романовых был установлен императором Павлом Петровичем в законе о престолонаследии 1797 года. Согласно этому документу, монархический принцип, освященный Промыслом Божиим, возводился в закон Российской империи, которому царствующий государь и все его подданные должны были неуклонно следовать. Как представлялось его автору, лишенному по деяниям своей матушки законного права на престол и ожидавшему своей очереди у трона более тридцати лет, таким образом создавались непреодолимые преграды на пути любого человеческого своеволия.

…Бедный, бедный Павел…

Вся императорская фамилия в эти апрельские дни встречала Пасху в Москве. Рождение младенца в великокняжеской семье придавало особый смысл празднику Светлого Воскресения Христова. По счастливому поводу был дан салют из 201 пушечного залпа. Так уж случилось, что Александр II был и остается единственным уроженцем Москвы, стоявшим во главе Российского государства с 1725 года.

Катков угадывал знак судьбы в факте появления на свет будущего цесаревича и своего собственного в один год, в один день недели (в среду) и в одном городе – Москве. В известном письме государю (1866) он отмечал это обстоятельство. История принца и нищего на русской почве виделась ему как указание свыше, предвосхищение пересечения жизненных дорог сына бедного чухломского дворянина и его венценосного сверстника. Увы, в чем-то очень похожей оказалась и посмертная память потомков.

Москвичи – земляки Александра II – повторно удостоили царя-освободителя бронзового памятника лишь в 2005 году. Его автор скульптор Александр Рукавишников планировал установку памятника в Кремле, там, где находился торжественно открытый в 1898 году первый памятник государю работы А. М. Опекушина, Н. В. Султанова и П. В. Жуковского, сброшенный с пьедестала большевиками в 1918 году, ровно сто лет спустя после рождения будущего царя-реформатора. По разным причинам новый памятник решили установить в сквере Храма Христа Спасителя. Избежать исторических аллюзий не удалось и на этот раз. Ведь практически на том же месте был поставлен (1912) и простоял всего лишь шесть лет бронзовый образ Александра III (также работы А. М. Опекушина). Снос с постамента фигуры государя-миротворца запечатлели объективы фото- и кинооператоров. Эти кадры были многократно растиражированы потом в своих целях советскими властями, решившими на этом месте воздвигнуть монумент «Освобожденному труду».

Память о Каткове в Москве не увековечена. До сих пор в городе нет ни одного мемориального знака, а усыпальница семьи и близких варварски уничтожена в конце 1920-х годов.

Бронзовые изваяния и благодарность соотечественников не всегда следуют друг за другом. Провалы и разрывы памяти случаются не только с отдельными людьми, но и с целыми народами. Ниспровержение былых кумиров опрокидывает и что-то внутри нас. Но неведомые повороты истории возвращают на круги своя национальных героев, восстанавливая их на заслуженном пьедестале.

Преходящее отступает – нетленное остается. Вечность – сильнее времени.

В том же 1818 году, 20 февраля, в Москве торжественно открыли памятник Минину и Пожарскому.

Памятник этот всегда в нашем представлении о Москве не просто достопримечательность столицы, украшение и доминанта Красной площади, сердца города, а гораздо большее – зримое воплощение непрерывности русской истории и ее героического эпоса, сопричастного с душой каждого нашего соотечественника, российского гражданина.

Катков, будучи уже в зрелых годах, в своей статье «Заслуга Пушкина» (5 июня 1880 года) накануне открытия памятника поэту на Тверском бульваре попытался соединить два контрапункта как части единой симфонии в пространстве города: «В Москве на Красной Площади, – писал он, – высится памятник Минину и Пожарскому. Их деяние золотыми буквами вписано в русскую историю, и воздвигнутый памятник будит в нас высокое чувство народного самосознания и веру в Промысел, управляющий судьбами нашего отечества. То было в смутную пору нашей истории, с лишком три с половиною века назад. Прервалось преемство царского рода: власть, так тяжко собранная и возвеличенная, утратила свою святость, переходя из рук в руки путем преступлений, обмана, измены. Государство зашаталось. Русская земля, казалось, погибла. Иноземный враг уже владел Москвою. И вот тут-то на голос простого человека из народа встала вся Русская земля. Всё поднялось, всё вооружилось; всё несло достояние и кровь свою за веру и отечество. Великое, беспримерное народное движение, исполненное силы и духа и вместе смиренное духом, простое и некичливое в своем величии! Иноземный враг был посрамлен и изгнан, крамола раздавлена, государство спасено, и верховная власть бережно и без ущерба передана избраннику всей земли Русской, родоначальнику нового царствующего дома, открывшего новую эру в истории нашего отечества. И вот в Москве, колыбели русского единовластия, поставлен памятник вождям свободного народного подъема, которым спасено было Русское государство и в котором впервые сказалось несокрушимое единство нашего народа и его дух, воспитанный церковью»^[49].

Прошло двести лет после изгнания поляков из Москвы, а русско-польская тема приобрела совершенно новое выражение.

В марте 1818 года Александр I выступил на открытии польского сейма, посулив Польше новые земли, а России – конституцию наподобие польской. За два года до этого акта 15 ноября 1815 года Александр I утвердил Конституционную хартию Царства Польского, согласно которой оно становилось неотделимой частью Российской империи; российский император объявлялся наследственным польским королем, а его власть ограничивалась хартией. Она провозглашала равенство всех перед законом, неприкосновенность личности и собственности, свободу вероисповедания, печати и другие гражданские права, разделение властей, относительно демократичную избирательную систему и т. п. Управление Царством Польским осуществлялось наместником при участии двухпалатного сейма. Поляки получали то, что русские либералы и радикалы-революционеры из дворян, каждый по-своему примеряли в качестве образцовой модели общественно-политического устройства России.

Среди принципиальных противников либеральных реформ Александра I был Николай Михайлович Карамзин (1766–1826). Еще до Отечественной войны 1812 года он сблизился с великой княгиней Екатериной Павловной, возглавлявшей аристократическую оппозицию правительственному курсу. В Твери в ее «Очарованном замке» он читал главы из первых томов «Истории государства Российского» и в феврале 1811 года по ее просьбе составил «Записку о древней и новой истории России в ее политическом и гражданском отношениях» – своеобразный меморандум, трактат русского консерватизма, вызванный его неприятием преобразовательных планов Сперанского. «Мы стали гражданами мира, перестав при этом быть гражданами России»^[50], – с сожалением признавал Карамзин.

Спустя сорок с лишним лет карамзинская декларация будет иметь свое продолжение и, как бы через призму времени, содержащиеся в ней идеи преломятся в свете новых реформ. Великий князь Константин Николаевич, в отличие от своего дяди и тезки цесаревича Константина Павловича, будет пытаться играть при своем венценосном брате ту же роль, которую до этого выполнял Сперанский. Таким образом, в правительственных сферах оформлялась и развивалась в течение долгого времени политика либеральной бюрократии, против которой последовательно выступали сначала Карамзин, а затем Катков, черпавший из наследия историка поддержку в своих публицистических баталиях.

В 1870 году Михаилу Никифоровичу представилась возможность выразить свое отношение к работе Николая Михайловича в связи с запретом цензуры публиковать «Записку» Карамзина в декабрьском номере «Русского архива». «Исторические идеи имеют свою относительную ценность, – отмечал Катков. – Что перед высшими требованиями является ложью и несправедливостью, то было в свое время и истинно, и справедливо, и необходимо». Для Каткова, несмотря на его оговорку, было принципиально важным подчеркнуть именно ценность, преемственность и неизменность их общей позиции в отношении самодержавной власти в России: «Карамзин имел в виду всего более уяснить примерами из нашей истории, поставить на твердом основании и отстоять принцип самодержавия против некоторых окружавших государя людей, желавших, как полагал Карамзин, ограничить его власть в свою пользу»^[51].

Катков, говоря об относительном и преходящем значении любого исторического документа, попытался актуализировать аргументы Карамзина, направленные против либеральных увлечений монарха, и обосновать прямую связь государя с народом – идею самодержавия – в качестве органичного и фундаментального принципа Российского государства в его прошлом, настоящем и будущем.

Историки не раз обращались к анализу «Записки» Карамзина, видя в ней сложность и многообразие различных идейных пластов, источник консервативных устоев и положений, формирующейся национально-государственной идеологии российского самодержавия. И с этой стороны содержание представленного государю Александру I документа открывало монарху простор и возможность для творческого созидания. По мнению Нины Васильевны Минаевой (1929–2009), в 1811 году Карамзин предложил модернизацию страны, но такую, которая бы обеспечивала внутреннюю стабильность и одновременно европейский статус России как современной великой империи^[52].

Хотя имперский период русской истории не был написан Карамзиным, но им одним из первых была дана развернутая оценка царствования Петра Великого и последствий его преобразований. Именно в «Записке о древней и новой России» Карамзин попытался непредвзято подойти к личности царя-реформатора, сумевшего обратить развитие России в новое русло.

Карамзин не отрицает исторических заслуг Петра в деле возвышения России и укрепления ее могущества, но обращает внимание на два аспекта. Во-первых, он прослеживает истоки петровских преобразований, подготовленных предшествующей мудрой, терпеливой политикой московских царей в течение двух столетий, и, во-вторых, резко критически оценивает насильственный характер мер, при помощи которых Пётр проводил политику «европеизации» страны. «Искореняя древние навыки, представляя их смешными, глупыми, хваля и вводя иностранные, государь России унижал россиян в собственном их сердце», – писал Карамзин. Серьезной ошибкой Петра Карамзин считал принижение значения Православной церкви, уничтожение патриаршества, введение Святейшего Синода, контролируемого светской властью, что, по его мнению, привело к утрате Церковью своего священного назначения^[53].

Оценки Карамзина важны и интересны не только для уяснения его историографической позиции и ее эволюции. Не меньшую ценность они представляют и в перспективе общего концептуального видения им судьбы страны и обоснования необходимости внести изменения в проводимый правительством курс реформ. Основой доказательства здесь для него служит тезис о самобытности России, ее особом пути. Н. В. Минаева обратила внимание, что этот тезис «сопряжен с уже укоренившимся представлением Карамзина о значении идеи национального достоинства. Впервые проявившееся в политической концепции Карамзина на ранних этапах увлечения его масонством представление о национальном достоинстве в “Записке” сливается с тезисом о самобытности пути русского исторического развития»^[54].

Достоинства нации и народа, как мы понимаем сегодня, не могут попирать личного достоинства человека и гражданина. Одного не существует без другого. Искусственность такого противопоставления, надо полагать, была очевидной и для Карамзина, хотя проблема политической свободы, а также проблема отмены крепостного права в России действительно не рассматривались им как первоочередные. Это реальное противоречие трудно было разрешить, исходя из противостояния легитимизма – консерватизма свободе – либерализму. Необходим был синтез идеологий, их обобщение на другом уровне и другом витке истории, что позднее и попытались сделать последователи Карамзина, включая Каткова.