В N-ском уезде если кто начинал вдруг хвастать своим домом, тем, как обустроены на английский манер куртины, как ухожены крестьянские избы, как приятен глазу оригинальный, но не вычурный фасад хозяйских построек, то незадачливому гордецу тут же затыкали рот упоминанием о поместье Гусевых, равному по красоте которого не появилось ещё на свете в окрестностях. Как можно было не восхищаться тенистыми аллеями, лукаво встречающими гостей загадками зелёного лабиринта? Как не поразиться величественному виду господской усадьбы или причудливым флигелькам в стиле барокко, куда и выводили запутанные дорожки? Как сдержать восторженный возглас при виде анфилады комнат от гостиной до сцены театра с изображением звёздной ночи на Востоке?
Без сомнения, поместье Гусевых – редкий изумруд N-ского уезда.
Нынешний хозяин Владимир Иванович Гусев с благочестивой супругой своей Ольгой Никифоровной вот уже как десять лет единовластно управляли имением после кончины Никифора Павловича Гусева, старого дяди, не пожелавшего видеть никого владельцем столь прекрасного во всех отношениях места, кроме любимой приёмной дочери.
Десять лет прошло в хлопотах вперемешку с забавами, кои могла посулить жизнь в провинции.
– А не запрячь ли нам тройку проехаться по хрустящему снежку, Ольга Никифоровна? – иногда удивлял супругу Владимир Иванович бодрым зимним утром.
– Не послать ли нам Ванюшку за соседями, чтоб вечером сразиться в вист, Ольга Никифоровна? – врывалось озарение так же необузданно, как влетает пчела в открытое окно с надеждой найти распустившиеся бутоны весенних цветов.
Десять лет прошло. И вдруг засела кручина в душе Владимира Ивановича: стала супруга его непохожей на себя самую. Преобразилась, словно от колдовства чужого. Уже и неинтересны ей катания в санях, когда жмёшься друг к дружке, укутавшись в тёплые шубы, а снег искрится и летит в лицо. Не веселят её ни игры карточные, ни крепостной театр, ни задушевные разговоры за вечерним чаем на крытой веранде. И так, и эдак он к ней обращается, пытаясь развеселить, но разве тоска может запросто покинуть душу, единожды найдя там себе приют?
Даже вид умильного лица Забавушки, их восьмилетней дочери, не так сильно, как прежде, вдохновлял саму Ольгу Никифоровну. Гладила она её по шелковистым русым волосам, но внутри была где-то далеко-далеко, за пределами мира.
– А не послать ли Ванюшку к белому колдуну? – раз пришла нездоровая мысль к Владимиру Ивановичу. Коли сама пришла, так, значит, сам и впустил. Белым колдуном называли отставного офицера егерьского полка, жившего бобылём на своём небольшом наделе, граничащем с гусевским лесом. Жалование он не получал, крепостными также обзавестись не удосужился – вот и промышлял, как в народе говорили, ворожбой. Иноверцы ль научили, пока ходил в походы с полком, но слава о его колдовском могуществе с быстротой резвой лошади разнеслась по всему уезду. Говорили о нём девки, хвалясь приворожённым женихом. Говорили соседи, дивясь выгодности купленного скакуна. Говорили и старухи, вдруг находившие давно потерянные вещи. Говорили, говорили, говорили, а сам помещик его ни разу в глаза не видел, но всегда почему-то так и тянуло на него посмотреть.
– А не послать ли мне Ванюшку?.. – думалось Владимиру Ивановичу в очередной раз, и только потом явилась, словно с небес, удивительная истина: не было Ванюшки!
Уже дня два, а может, и три – точно не мог вспомнить – играла Забава одна в лабиринте аллей. Ванюшка попал в деревню случайно, с ярмарки. Он всегда около хлебных мест околачивался, как отец с матерью в холеру умерли. Одна семья из гусевских крестьян и призрела сиротку. Своих детей не было, так чужой – не смотри что лишний рот – и в хозяйстве сгодится. Ванюшка ладный был, скромный, прижился гладко, в барский дом стал наведываться: барину поможет – тот его рублём или пряником одарит. Славный мальчонка – он и Забавушке по нраву пришёлся. Она с ним и в прятки, и в бабки, и в куколки играла, книги с картинками да лубки разглядывала.
Забава возилась с ласковым пёсиком на крыльце флигеля.
– Дочь моя любезная, а где Ванюшка? – спросил Владимир Иванович, надеясь получить разумный, ясный и однозначный ответ, как и всегда ждал этого от окружающих, если вдруг вставала перед его затуманенными смородиновой настойкой очами неразрешимая проблема.
– Не знаю, – пожала плечами Забава. – Сегодня не приходил.
– А вчера?
– И вчера не приходил.
– А когда приходил?
– Третьего дня. Но он когда вечером уходил, обещал вчера прийти.
Владимир Иванович улыбнулся наивной простоте, но исчезновение мальчишки немного настораживало. Обратный путь в деревню шёл через лес, а уж каких только сказок не наслушался за эти десять лет от крестьян про его обитателей: и Леший, и Баба-яга, и медведи-колдуны, и Аука. Кроме того, и о разбойниках нельзя забывать. Ванюшка же – хоть и малой – но слово держит. Или заболел, или наказан новыми родителями, или – не дай Боже – случилось что с ним по пути.
Жаль Ванюшку, а ещё больше жаль, что за белым колдуном теперь послать некого. Дворовые ж не мальчонка пришлый – всё разнесут по углам. Ещё и в жёнины покои попадёт.
Так и отправился Владимир Иванович самолично к знахарю.
***
Белым колдуном назвать сие Божие творение у Владимира Ивановича язык не повернулся бы даже во сне. На завалинке глиняного, мазаного крашеной штукатуркой дома сидел и курил трубку высокий худой, даже можно сказать костлявый человек. Патлы тёмных с зеленоватым оттенком волнистых волос свешивались до скул, прикрывая проницательные глаза.
– Гусев? – чересчур по-простому, словно панибратски, обратился он к хотя и близкому по возрасту, но явно не по состоянию соседу и даже протянул широкую мозолистую ладонь. Не чувствуя в себе сил отказать, словно повинуясь ритуалу, Владимир Иванович ответил на рукопожатие и ощутил, как нежные пальцы хрустят под давлением, будто на толстый фолиант, чьей временной закладкой стала ладонь, вдруг села одна из тётушек, сопровождавших на детском празднике юных прелестниц.
– Владимир Иванович, – прохрипел помещик сдавленно. – Надворный советник, заслуживаю высокоблагородия.
– Кто чего заслуживает, это мы на деле посмотрим. А кому уж ты советник, не знаю, но ко мне за советом-то ты сам пришёл.
От такой наглости уши Владимира Ивановича стали цвета вишнёвого сока. Сказать, однако, в ответ он ничего не мог. А как тут скажешь? И вправду же пришёл со своей кручиной. Вот только говорить ли её наглецу?
– Слушай, если б я к тебе с делом пришёл или, хуже, с просьбой, так ты б заартачился и смотрел свысока. Ну, а я ж не лучше. Высокомерием не страдаю, но требую признать во мне равного себе, человека, брата – терпи так что… Гусев.
На фамилии отставной офицер особый акцент сделал, процедив её по слогам сквозь желтоватые зубы.
– И не стесняйся. Выкладывай. Вижу, раз сам пришёл, значит, дело секретное. Влюбился в девку, может? Слышал я, что ты верный муж, но черти-то знамо где водятся… Выкладывай давай, не стесняйся – здесь все свои. Меня, кстати, Матвеем звать, по батюшке Васильев, для друзей можно просто – Матюша, но мы ж пока не друзья, так что давай или будем церемониально друг другу Владимир Иванович и Матвей Васильевич, или уж по-простому: Гусев и Беневоленский.
Владимир Иванович и рот раскрыть если бы и успел, то лишь для того чтобы по-рыбьи высказать своё удивление словоохотливости и наглости знахаря. Он уже не отталкивал, но слегка раздражал.
– Матвей Васильевич, – решил выбрать наиболее подходящую из форм обращений, – вы слишком поспешно судите. Дело моё состоит в том, что супругу мою, Ольгу Никифоровну, с недавних пор одолела кручина какая-то. Не узнаю я её: сама не своя сделалась. Я ж всё для неё, чтоб только не заскучала в деревне, а она теперь и не улыбнётся в ответ. И по снежку на саночках…
– Понятно, – резко перебил Беневоленский. – Но есть же что-то ещё?..
– Есть, да, – вспомнил Владимир Иванович. – Мальчонка пропал. Он моей дочке обещал, что придёт назавтра, а сам не пришёл. Убежал вечером лесом домой, да и не видели его мы больше. Может, конечно, он и дома – пустое беспокойство, да вот пришлось к вам самому идти…
– Нет его дома, – с серьёзным лицом сказал колдун. – Пропал Ваня. И это кажется мне куда серьёзнее кручинушки вашей супруги. Сколько за оба дела дадите?
– За оба? – поразился помещик.
– Ну, крестьяне, что сироту призрели, уже и так заплатили сполна. Или с вас убудет?
Стало Владимиру Ивановичу не по себе, как пристыдили его…
– А сколько вы за одно дело берёте?
– Ох и прощелыга же ты, ваше высокоблагородие. За кралю твою пять рублей возьму, за сиротку – двадцать пять. Серебряными. Идёт?
Казалось, помещик потерял дар речи. Он уставился на колдуна и понять не мог: шутит сей или глумится?
– Хорошо, ежели по твоему честолюбию это так больно ударяет, считай, что наоборот. Так договорились? Тридцать рублей ты мне лично выдаёшь без разговоров, когда я к тебе с отчётом приду. И не увиливай, как чиновничье племя, счетами да долгами. Кровью договор скреплять не будем – поверю в слово твоё честное. Чего молчишь?
Гусев выдохнул и согласился. Понять причину печали супруги стоило тридцати рублей.
***
Матюшей прозвали его в полку, и он решил оставить это имя как единственное живое напоминание о той жизни. В провинции, в глуши всё по-другому. Здесь наконец-то один и сам себе командир, вот только…
После войны он стал ненавидеть людей.
Ненависть пришла внезапно, как удар затылком об лёд, когда Матвей увидел в Тильзите улыбающегося императора. Александр шёл заключать мир с Наполеоном. Войне конец. Вроде бы желанная цель – нет больше крови и бойни. Император улыбается, он доволен – все довольны.
Матвей стоял, сунув правую ладонь в портупею, а левой сжимая ружьё.
Войне конец. Это главное. И неважно, что враги стали друзьями. Как будто игрушку не поделили, а потом Александр её отдал Бонапарту и сказал: «Извини, она же твоя». И неважно, что при Гейльсберге, прикрывая отступление, погибли лучшие люди, друзья: Зурин, Ольский, Миронов, Вулич. Они отправились воевать за него, а император подписал мир и заручился помогать врагу.
Конечно, можно возненавидеть императора, но ведь он как вершина айсберга: плывёт туда, куда течение несёт огромную тяжесть подводной массы.
И Матвей возненавидел массу, из-за которой в могилах лежат Зурин, Ольский, Миронов, Вулич. Из земли над могилами цветы растут. Можно нарвать их и принести Софье, Машке, которые безнадёжно ждали…
Беневоленскому тошно стало от войны, от интриг, от людей. Стыдно и за себя. Решил тогда воспользоваться этим и жить вдали от больших событий. Отвечал только за себя и сам решал любые вопросы.
Ванюшку жаль, конечно. И так отправился бы его искать, но пухлый олух сам подвернулся. Тридцати рублей при строгой экономии на полгода хватит. Вот только удастся ли спасти мальчонку? Многое Матвею приходилось видеть на войне, особенно в прусских лесах. Расскажешь кому – не поверят, смеяться будут. Здесь же, в дикости русской, ещё хуже твари прятаться могут. И не всегда твари рода человеческого…
Выйти на след Ванюшки было просто – не зря ж столько лет в егерьском полку служил. От усадьбы Гусевых шёл мальчуган как обычно домой, а потом свернул Ваня на узенькую тропку, скрытую в высоких зарослях папоротника. Что ж это он вечером решил в лес-то прогуляться?
Лес ещё такой неприветливый, словно чужой. Прусский лес мало чем отличался от здешних зарослей: те же сосны, берёзы, клён да орешник. Вот только там тревога человеческая была. Да и рядом шли солдаты, в руках – ружья. Бояться можно было засады и шальной пули.
Здесь же иной совершенно страх. Лес этот дикий, древний. Барин, как ни странно, охоту не любил, и в лес редко кто хаживал. Крестьяне грибы-ягоды собирали, но далеко не заходили. А про тех, кто заходил, Матвей наслышался много чего худого. Лет пятнадцать тому назад мальчишка пропал – Сашка Рябой. Искать ходили мужики, да только пояс разодранный на ветке нашли. Семь лет спустя Машка Кудрявая пропала, та самая, Дева Немая. Нашли её, голенькую, а рядом огромный медведь ходил, принюхивался. Девка ревёт от страха: то ли медведя боялась, то ли ещё кого пострашнее. Мужичьё бывалое – зверя отогнали, а вот Машка с тех пор молчит.
Идти по настилу из хвои было приятно, мягко. Солнце в зените, самое жаркое, а под сенью высоких сосен – благодать. До вечера ещё далеко, и страхи кажутся какими-то надуманными. Тропинка вела, петляя меж муравейников и насыпей, летела вниз по склону ко дну лесного ручья. А ведь Иван шёл тут вечером – чёрт его дёрнул тащиться в такую…
Холодная капля стекла по спине Матвея.
Рядом, чуть поодаль, отчётливо проступал след огромной босой ступни. Один след! И пальцы направлены в сторону беспечно скачущего по тропинке деревенского мальчишки…
***
– Эй, кузнец, дело есть к тебе! – уверенный в себе голос разрушил всё наслаждение от обеда. Впрочем, Богдан редко позволял себе отдыхать – это к худому ведёт. Поесть, сил набраться – и хватит. Сосед, Борис Кривой, гончар, как обед, так даже ставни закрывает. Супруга его дома накормит – пузо как не лопнет. Тот и лежит, охает два часа, потом только возвращается к работе. Оттого и дела у него плохо идут. А может, плохо оттого идут, что деревня бедная – много на горшках и не заработаешь. Кузнец же всегда нужен – вон и пообедать некогда.
Судя по голосу, Гришка Беспутный зовёт. Беспутным его в деревне прозвали – так-то он Тарасов по батюшке.
– Какое у тебя может быть дело, Гришка? Ни сбруи, ни топора не понадобится…
– Шутишь всё, дядь Богдан, – лукаво ответил молодец, опёршись о деревянный свод кузницы. – А я ж серьёзно с делом к тебе. Сделай мне цветы кованые. Розы. Или тюльпаны. Я денег не пожалею.
Кузнец подавился самым обедом своим, когда услышал. Ещё глубже нежёваная еда прошла, когда боковая дверь кузницы распахнулась, словно от удара молота, и взору явился сам Нехристь, как прозвали его старухи. Они, конечно, тайно ходили к нему: кто яиц десяток отнесёт, кто курицу, чтобы тот хворь вылечил, но это не мешало говорить о нём, только перекрестившись.
Гришка осклабился, увидев бирюка-знахаря, но решил не придавать этому значения.
– Так что, дядь Богдан, будут цветочки? Ты только хорошо сделай, а лучше ещё – покрась их в алый, чтоб ярче были. Я денег не пожалею – мне деньги – тьфу! Я ж, знаешь, живу сегодняшним днём, как мотылёк, который летит…
– Сколько за рогатину возьмёшь? – бесцеремонно перебил отшельник.
– Рубль, – ответил Богдан.
– На медведя хотите пойти, сударь? – ухмыльнулся Гришка Беспутный, но никто ему не ответил.
– А за цветы побольше, конечно. Работа сложная… Тебе ж это наверное надо?
– Наверняка. Влюбился я, дядь Богдан. Сильно влюбился. И хочу ей железные цветы подарить – натура у меня такая! Если взялся за гуж, так не отступлюсь. Мне никакие законы не писаны! Особенно, когда доходчиво понял, что слова мои идут прямо от языка к сердцу, так тут цветы навечные, как по мне, покажут суть любви моей…
– Такие цветы навечные на могилку только, – вмешался знахарь.
– Кому ж это вы, сударь, цветы б на могилу положили? – рассердился Гришка. – У вас ведь ни родных, ни друзей. Сами умрёте – и не вспомнит никто. Сгниёте, потом косточки дом погребёт, когда развалится от ветхости.
Гришка за словом в карман не лез. Он привык везде побеждать: в драке, в перепалке, в охоте. Потому и не осталось в округе ни одного мужчины, кто бы к нему относился без озлобления явного или тайного.
– Тебе б положил, – ответил Нехристь.
– А это вы зря так сказали-с, – насупившись, проговорил Гришка, сильно сжав зубы. Он убрал руки с кузницы и скрылся из виду до поры до времени.
Богдан цокнул языком. Знахарь пальцами водил по острию топора.
– Осторожнее там: порезаться можете, – предупредил кузнец, надевая толстые рукавицы, чтобы взяться за работу. – Это не продаётся. Для бурмистра делано. Вечером заберёт. А вам зачем рогатина-то? В чащу хотите за травами – медведя боитесь? Вы ж, ваше благородие, стрелок – взяли бы карабин свой в лес.
– Да, в чащу хочу, в самую глубокую… – задумчиво протянул лекарь. – Только не за травами. И карабин там не поможет… Слышал про Ванюшку-то? Парень-то он не промах, чтоб заблудиться или глупость учудить. Тут, Богдан, чую нехорошее. Сделай мне особую рогатину, для тварей. Знаю я, что ты можешь. И знаю, что за это дело навару тебе не требуется, так как тварей ненавидишь ты не меньше моего.
Кузнец побледнел. Конечно, многое он слышал про Нехристя, но не думал, будто настолько он сведущ в делах, о которых можно было лишь с попом говорить да со странницей Марфой. Конечно, может он быть и Нехристем, да вот только простые-то христиане в этих вопросах несведущи, а этот, видно, знаток.
– Понял я вас. Заговорю рогатину против сварожьих недругов. Этого желаете?
– Этого.
– И, как говорили вам, лишнего не возьму. А рубль заплатите.
***
Гришка считал это оскорблением. Для дуэли он, конечно, никто, а Нехристь-то бывший офицер, хоть, говорят, до наследственного дворянства не дослужился. Потому оставалось только одно: дождаться за углом и наподдать, как следует, в его наглую харю. А там будь что будет! В деревне только лишь кузнец да бурмистр Михей Иваныч, богатырь от рождения, его кулака не знали. Остальные сразу поняли, что с Гришкой лучше не спорить. И не грубить ему.
Нехристь жил отшельником, в стороне, на людях появлялся редко, и вот теперь, видимо, настало время проучить и его, показать, кому тут грубить нельзя ни в коем случае.
Ждать пришлось долго. Кузнец, похоже, его работу поставил в первую очередь – новая обида. Прищучить бы и кузнеца, да вот только человек он нужный, как бы не зажался.
Гришка от скуки сел прямо на дорогу, опёршись спиной о стену дома, и стал думать о своей зазнобе. Не любовь, а чистое безумство! Хотелось кричать о ней, да нельзя. Тут такое «нельзя», которое даже ему, беспутному, с рук не сойдёт, если раскроется.
Наконец он увидел знахаря, выходящего из кузницы. Вот и пришло время расправы. Пора проучить наглеца! Ни тени страха не испытывал Гришка перед мордобоем – уверенность в силе приходила, как ледоход весной: сломала что-то внутри и потащила за собой. Он и думать стал о себе выше, чем раньше думал. И задачи перед собой ставил такие, о каких до того и мечтать не смел.
– Знаете, сударь, на мой взгляд, вы совершенно коней попутали. В метель попадёте – они и вас, и себя загубят, – поигрывая мускулами под сибиркой, Гришка, подбоченясь, заградил путь знахарю.
Исподлобья злобно посмотрел на него в ответ Матвей Васильевич и сказал тихо, но почти в самое ухо:
О проекте
О подписке