― Двацать чатыре рубля! Оспади, и шо жа и делать-та? ― Бабка всплеснула руками. ― Дочка, ну-ка прачти-ка, штой тут написана, не можит такова быть, штоб двацать-та чатыре. Я-та, старая, и не прачту, што за название, савсем сляпая стала, да и не па-русскомы тут. Можа, перепутала я чаго?
Молодуха за прилавком глянула на рецепт и сунула его обратно бабке:
– Нет, бабуля, правильно все. Ваше лекарство. Двадцать четыре рубля в кассу.
– Оспади святы! А дай пасмареть-та ево, я так-та ево узнаю, можа, ошиблась ты, миленькая, не можит жи быть, чтоб дорага-та так. Ой, спасиба, радная, можа, разбиру чево. Ага, вот ета сама баначка, точь такая. И ана типерь столько-та стоит? Ана жи ж рупь трицеть всигда была. Ой-ой-ой! Как жи ж мне, старай-та, типерь жить-та, а? Ой, што и делаица!
Бабуся поплелась на улицу, с силой, всей грудью опираясь на палку, сделанную из ребячьей клюшки. Выкарабкавшись из дверей аптеки, она стояла теперь у витрины, переводя дух и бессмысленно всматриваясь в лица прохожих.
Неудача приключилась с бабой Шурой ― как ей жить теперь, непонятно. Лекарства ей этого надо немного, но надо обязательно, каждый день. И не может бабка двадцать четыре рубля выложить. Скорее тогда помрет с голоду, чем от своей болезни.
А тут мимо аптеки Марь-Михална как раз направляется в продмаг, хлебушка прикупить, и с бабой Шурой поболтать останавливается.
– Да, да, двадцать четыре рубля! От до чего страну довели! От изверги! И чего же ты, баб Шура, делать будешь? Тут хоть по люди добрые иди, другого-то и нечего. Ох, баб Шура, и жисть-то у нас!
И пошла за хлебом.
А ну-ка, впрямь у людей-то поспрашать, чай, поможет кто. Все-то богатые нынче, торты вон как хватают. Что уж делать-то? Небось, не прибьют за спрос. А помаленьку, ай и хватит. Он и Васька, ну-ка у него.
– Васька, ай сынок, а помоги старухи, а? Ликарства-та маё рупь трицать было, а нонче двацеть чатыре. Али деньги есь у тебя?
– Какое такое лекарство? Кто наших обижает? Держи, баб Шура, от всей души, за Спартака! Наши помогут.
Васька пошарил в широких карманах, выудил трешку и сунул бабке. Проспится ― не вспомнит, лишь бы жена не прибила.
– Ой, памогут, радной, уж и памог!
– Дочка, радная, не паможишь старухи? Дай-то Бог здоровья, сколько есь у тебя, на ликарство.
Рубль.
– Дай Бог тибе всяго, милая. Дай Бог здоровья.
– Ай, милай, дай Бог тибе здоровья. Али бабки-то…
Так добралась баба Шура, у аптеки стоя, рублей до двадцати, да на том и застряла. Перестал народ на ее дай-Бог-здоровья оборачиваться. И что сделалось? Поплелась тогда бабка к продмагу, там народу побольше, авось, доберет до двадцати-то четырех. А время уже прошло немалое, подустала на ногах стоять, а тем более идти.
Ай, несчастье-то какое, и что же это, как же теперь? Не наберет денег ― совсем помрет. Ай, сейчас не даст никто больше? У всех ведь деньги не казенные, на себя нужны, кто ж рубль-то целый даст?
– Милай, помоги старухе, двадцать четыре рубля лекарство стоит, дай Бог здоровья тебе.
Слушайте, люди! Вас же просят помочь. Это не милостыня, она не нищая, не на паперти, не на вокзале. Те нищие с копеек живут, водку пьют, работа у них такая. А какие нищие в Бескудниково, на окрание? Здесь же нет ни церквей, ни ночлежек. Эта бабка, наверно, здесь где-то и живет, в одной из этих дерьмовых панельных коробок. Жила и жить будет. Нормальная советская старуха, никому поперек дороги пьяная не лежит. Но болезнь у нее, лекарство ей нужно. А оно стоит теперь двадцать четыре рубля, хотя на прошлой неделе стоило рубль тридцать. Ну зачем ты суешь ей свою трешку? Чтоб она еще с десяток таких, как ты, обошла, размялась? Дай ты ей четвертак, чтоб у нее хоть сегодня больше проблем не было. Все равно ты обедаешь за сороковник, а вчера, балбес, пятьдесят рублей спустил в уличной лотерее.
Примерно так я и подумал, когда увидел эту бабку между продмагом и остановкой, с ее дурацкой клюшечной палкой и с комком трешек и рублевок в руке. Сначала я взялся было за пятерку ― тоже немало, а потом ― дать ей двадцать пять, чтоб не мучилась старуха.
– Ай, спасибо, милай, дай-то Бог, ― тут она глянула на бумажку и, разобрав, сколько там, выдохнула, ― мила-ай, ой, спасиба-а! Милай! ― уже чуть не прокричала, даже как-то испуганно, баба Шура.
Ну и ладно, и слава Богу. Будем надеяться, что не обманула, что ей вправду на лекарство, а не водку. Зато я потом целый день думал про себя ― вот какой я хороший, добрый и отзывчивый.
1991
― О, привет!
– Привет.
– Проходи, проходи быстрей.
– Слушай, я голодный, как волк.
– Садись, сейчас борщ погрею. Тапки я убрала, возьми в шкафу, И руки помой, полотенце сохнет на батарее.
– Ну, как малой?
– Тьфу-тьфу, как ты уехал, все у него прошло почти. Как съездил?
– Ай!
– Как город?
– Город сказочный. Какой был, такой и остался. Держится пока.
– Что шеф сказал?
– Я ему еще не звонил. Послушай, это тот борщ, который ты начинала готовить, когда я уезжал?
– Ну да. Там целая кастрюля была.
– Ох! Мечта!
– Ну, так ешь.
Так его встретит завтра Ленка. Он придет уже под вечер, усталый и голодный с дороги, кинет, не разбирая, сумку в коридоре, найдет в шкафчике тапки, помоет наскоро руки и усядется, наконец, на кухне на диванчик у стены.
Он наестся невозможной вкусноты фирменным ленкиным борщом, расспросит про колькины успехи за три дня, помянет и шефа своего, и бестолковых киевских клиентов, и тамошнюю ленкину подругу Натаху, вышедшую-таки замуж за миллионера.
Потом уже у него будет чай, потом будет душ, а потом будет ночь.
– Колька вчера поел сам кашки. Чувствуешь, какое достижение!
– Здорово! Завтра получит двойную порцию, герой-штаны с дырой.
– Ну, что-то хорошее у тебя там было?
– Зашел напоследок в костел, послушать орган. Самый большой орган, который я видел в своей жизни. Никогда не думал, что может быть так здорово.
Он повернется к Ленке лицом.
– А человеку для счастья нужно всего несколько почти ничего не значащих слов.
– Молчи, зануда. Я тебе их уже все сказала.
И ведь верно ― сказала. Он поворочается, уткнется носом Ленке в щеку и будет так лежать вечно. Вы знаете, что такое «вечно»? А Ленка знает. «Вечно» значит ― вечно.
Токатта кончилась. На «бис» ничего играть не стали. Мишка с запасом успевал на поезд, но все равно стоило поторопиться.
Он вышел из зала на мерзнущую улицу одним из первых.
1991
― Зачем?
– Я хочу, чтоб ты меня спросил, как я думаю.
– Как ты думаешь что?
– Любишь ты меня или нет.
– Чтоб я спросил, как ты думаешь, люблю ли я тебя, да? Ну и как ты думаешь, люблю?
– Нет, я хочу со спичкой.
– Да это игрушки все. Думаешь, со спичкой лучше будет?
– Со спичкой будет по-настоящему.
– Ну ладно. Марик, у вас спички в доме остались?
Марик усмехнулся митькиным забавам, сказал «Да» и пошел на кухню за спичками. Спички куда-то подевались, и он громыхал там дверцами шкафов минуты две. Все в комнате притихли и с любопытством ждали, чем закончится эта внезапно родившаяся среди всеобщих шуток и легких воспоминаний серьезность.
Даже спокойно разгуливавший по столу среди пустых чашек и тарелок черный как ночь котенок Синус, испугавшись неожиданно наступившей тишины, присел неловко на хвост и стал быстро искать зелеными глазенками причину этому новому для себя явлению.
Все время, пока Марик был на кухне, Инка так и сидела в кресле, поджав ноги под себя, и не отрываясь смотрела на Митьку. Митька отвечал ей почти тем же, но не совсем. Иногда он на мгновение бросал взгляд вниз на точеные инкины коленки, выглядывавшие из под джинсовой юбки, но быстро возвращался к ее взгляду. На сидевших на диване Колю, Ленку с Аней и Федосеева он не оглядывался. Он про них забыл.
Коленки у Инки еще сохранили летний загар, больше, чем руки и лицо, и напоминали Митьке этого лета каникулы, когда вся их кантонская компания целые дни торчала на море, и он имел возможность любоваться не только коленками, но и всеми остальными частями инкиного прекрасного тела. Он так тогда ей и говорил, лез прямо в глаза при всех с комплиментами отнюдь не платонического свойства. Впрочем, у него тогда, похоже, хватило ума вовремя остановиться. Не хватило Михалу. Он ляпнул, что, по его мнению, хорошую фигуру и через шубу с валенками видать, и Инка тогда на Михала обиделась. Сказала, что некоторым делать больше нечего, как тренировать воображение на чужих шубах.
Митька хоть и остался невиновным, в глубине души был с Михалом согласен. Он раскусил инкину красоту еще в самый первый раз, когда увидел ее в студенческом клубе в Барене. Тогда она была в большом бесформенном свитере и толстой зимней юбке, но этого ему вполне хватило. Они случайно пришли в этот чужой клуб в один и тот же день, случайно оказались за одним столиком, и случайно за этим столиком обсуждался вопрос, что значит «хорошо относиться к человеку».
Сейчас на Инке была такая же юбка, только джинсовая. И она сидела так же тихо и загадочно и задавала Митьке такие же каверзные вопросы. Что ж, это было нормально. Его возвращение в Белый Город, возвращение старых дружб и старых обид, проверка новых дружб и ― еще раз, проверка новых.
Инка видела его взгляд. Как обычно. В спички они не играли уже давно, а Инка вообще никогда не играла. Собственно, она только что узнала о такой игре, и ей не терпелось получить от нее свою долю.
Игра простая. Зажигается спичка, держится горящей головкой вверх и передается по кругу из рук в руки. У кого в руках спичка погаснет, тот отвечает абсолютно искренне на любые вопросы окружающих.
Почему-то при таких правилах всегда хочется сразу спросить про первую любовь, или про последнюю, что еще занятнее, или хотя бы об отношении к последнему фильму Мадонны. О планах на будущее спрашивают реже, и уж совсем никого не интересуют политические прогнозы и учеба в университете.
Обычно после второго часа игры правды в ответах заметно убавляется, а на следующее утро уже никто и вовсе не понимает, как можно было заниматься такими вещами всерьез.
Марик, наконец, вернулся из кухни с коробком спичек и с тарелкой неизвестно как сохранившегося печенья. Народ быстро расхватал печенье, Митька взял у Марика спички и повертел их в руках.
– Так со спичкой? ― он взглянул еще раз на Инку. Та кивнула.
Он вытащил спичку, чиркнул ею о коробок, подождал, пока она разгорится, потом перевернул головкой вверх и обернулся к дивану:
– Кто-нибудь еще играет?
Все замотали головами, и Ленка из угла за всех ответила:
– Нет.
– Тогда поехали.
Инка быстро переводила взгляд со спички на Митьку и обратно. Спичка притягивала ее, но ей нужно было смотреть и на Митьку ― ей хотелось видеть, что происходит у него на лице.
На лице ничего толком не происходило. Митька подождал, пока спичка прогорела на три четверти и протянул ее Инке. Инка еще раз взглянула на Митьку, осторожно вытянула руку и взяла спичку. Огонек медленно опускался вниз, и вместе с ним опускался к тонким пальцам инкин сосредоточенный взгляд.
Наконец, так и не добравшись до пальцев, огонек потух, пустив прощальный серый дымок. Инка подняла глаза на Митьку и кивнула:
– Ну?
Митька тихо спросил:
– Как ты думаешь, я тебя люблю?
Инка приняла вопрос, сделала еле заметное движение бровями и перевела взгляд на переставшую уже дымить спичку.
Она повертела черный язычок туда-сюда, улыбнулась одними губами, потом опять посерьезнела.
– Нет, ― ответила она тихо, но отчетливо.
Длинная киношная пауза повисла в комнате. Серьезность начинала принимать уж очень серьезный оборот. Спас сюжет, как ему и полагалось, кот, вдруг задумавшись о чем-то своем и наступив на неровно лежащую среди другой посуды чайную ложечку. Ложечка звякнула о расписное блюдце, блюдце стукнуло о тарелку, а Синус пулей рухнул Ленке на руки, разрядив своим голливудским полетом не менее голливудское мелодраматическое электричество.
– Так я не играю, ― Митька бросил на стол коробок. ― Инка, спасибо. Кто-нибудь еще хочет чаю?
– Ну, Митька, это же игра! ― Ленка бросилась их мирить. ― Инка, он же два года в это не играл. Он и тогда все воспринимал всерьез, а теперь и подавно.
О проекте
О подписке