– Так лучше не говорить. Это экстремизм. Но не важно, – махнул он рукой. – Государству всё равно в данном случае: марксист он, фашист, монархист – кто угодно. Главное, чтобы пацифист. Но я бы советовал сослаться на религиозные убеждения и точка. Так будет понятнее. Не может он воевать, и хоть режь его. Автомат в руки берёт, а тот выпадает. Это наиболее приемлемый вариант. Будет спокойно проходить альтернативную службу. Здесь в городе, если договоритесь. Плохо, что два года, а не год и, скорее всего, не в самой приятной организации, но тут каждый сам выбирает.

– Зарплата будет?

– А как же. МРОТ, – ответил Алексей и добавил сдавленно: – Ох и подташнивает меня. Может, пивка на обеде дёрнем? За нашу свободу, а? И в честь неё? – Почесав крупный нос, он добавил: – Есть ещё вариант. Элегантный.

– Так-так, – оживился я.

– Выборы сейчас в муниципалитет идут. Пусть попробует избраться. Депутатам, даже муниципальным, дают отсрочку. Он где прописан? В селе где-нибудь?

– В районе. Шестьдесят кэмэ от города. У самой границы.

– Отлично! Сначала подписи пусть соберёт. Не округляй глаза! Там мало нужно, человек тридцать. Муниципалитет же поселковый. А потом необходимо, чтобы человек пятьдесят за него голоса отдали. И всё! В такие муниципалитеты обычно избираются два-три депутата, и они никому не нужны. Пролезет бочком твой друг наверняка. Там всегда кандидаты марионеточные. Какие-нибудь библиотекари или ещё кто-то. Их нагоняют для количества. Депутатами обычно становятся партийцы и кто-нибудь из местного бизнеса. А сейчас времена тяжёлые. Чума ещё эта непонятная… Народ осторожен и зол. В общем, случайный человек может проскочить. Попробуйте. Главное, пусть про марксизм свой молчит. Нужно обещать, что колодцы установит, что детские площадки будет у района выбивать, ну и что пенсии повысят.

– Разве пенсии от мундепов зависят?

– Нет, конечно, но пусть обещает. И ещё желательно похвастаться, что гуманитарную помощь нуждающимся оказывал. Никто же не проверит.

– Ну это понятно.

– А вернее, – рассуждал далее Алексей, – пусть в партии с кем нужно переговорит, заплатит, сколько скажут, и тогда точно изберётся. Там, думаю, ценник небольшой. Ты думаешь, мундепом быть весело и приятно? Ничего подобного. Лишние хлопоты. Пусть заплатит. Дешевле будет, чем военкому.

– Нечем платить, – напомнил я.

Вечером, уже несколько прохладным и слишком рано наступившим, я обнаружил Мишу совершенно пьяным в темноте нашей квартиры. В самом её жалком углу. По полу были разбросаны, как тела от взрыва, вещи: свитер, рубашка, футболка, пальто. Виднелись пятна краски. Видимо, Миша эксплуатировал такой мёртвый метод, как абстракция, а вещи разбросал потому, что имел привычку делать сигаретную заначку в недрах шкафа.

Призывник был практически невменяем. Слабой рукой он пытался собрать в гульку волосы. На полу блестела тарелка с нашим аварийным запасом пищи.

Потребовав сосредоточения, я объявил:

– Вводная такая: нужно поучаствовать в выборах! Слышишь?

Непослушным языком, сквозь тяжёлые губы, он начал молоть, что прогрессивный коммунист тем и отличается от официальных из телевизора, что буржуазные выборы не приветствует.

– Пойти на избирательный участок и отдать свой голос, – медленно, но громко выговорил Миша, – это значит ле-ги-ти-ми-зи-ро-вать их. Хрен им! Знаю я логику эту. Главное, явка. Чтобы замученного пролетария… у него чтобы возникла иллюзия, что его положение законно. Что оно само так вышло. Что он его себе выбрал.

Переводя дух после такой сложной тирады, Миша глотнул чего-то из кружки и с самым философским видом произнёс:

– Что такое снос избирательного участка по сравнению с приходом на избирательный участок? А?

Он посмотрел на меня с такой гордостью, произнеся это, что я мгновенно вскипел.

– Слушай, авангард алкореволюции, – сказал я как можно спокойнее. – Поучаствовать нужно пассивно, а не активно, понимаешь? Тебя, а не ты.

В общем, как мог я объяснил всё, что понял сам. Миша смущённо слушал, рассматривая меня бесцветными, ещё более чем обычно вылупленными глазами.

– Ерунда какая-то, – прокомментировал он наконец. И так серьёзно, что я и сам подумал: «А ведь действительно, ерунда».

Схватив гитару, он бодро заиграл, а потом запел:

 
Мне бы завтра война,
Мне бы завтра осада,
Пусть ржавеет трава
И пусть сохнет рассада…
Если завтра война,
То ты будешь со мной.
 

Я рано лёг спать в тот вечер, а Миша всё сидел в своём углу. Я чувствовал его обречённость и, конечно, жалел его.

Утром к моему изумлению, едва дождавшись, когда я раскрою глаза, он объявил:

– Поеду… Да, поеду, поеду в посёлок. Да. Использую это мероприятие, если не ради спасения года моей единственной жизни (а может, и всей), не ради одного скафандра своего, а ради агитации. Да, как учили товарищи Ленин и Маяковский.

Моя попытка объяснить, что агитация в данном случае вредна, не увенчалась успехом. Естественно, Миша сбегал за коньячком (оказывается, он уволился и получил расчётные), нарезал яблок и предложил тост:

– За красную, прекрасную, свободную отдельно взятую Платоновку! Ура, товарищи! – Кружка взмыла к потолку.

– Ура, – прошептал я, но не стал пить.

Это было первое сентября. Он уехал. В военкомат ему следовало явиться двадцатого ноября на медкомиссию. Ещё мы смутно надеялись на то, что призыв отменят из-за эпидемии ковида, но на это ничего не указывало.

Когда Миша уехал, наша квартира (убежище) оказалась просторной и стала пахнуть как-то по-другому. Я навёл порядок, отчего жилище, кажется, помолодело.

Вечерами я пил чай, глядя в окно мансарды; гулял иногда. Тоскливое время. Оно заставляло меня смотреть на самого себя, не моргая. Что-то подсказывало мне, что придётся свыкнуться с этим состоянием, примириться с ним, как с конвойным в камере пожизненного заключения.

В успех идеи с выборами, именно ввиду её изящества, я не верил. Сложные задачи решаются просто, а не элегантно. Миша активировался лишь в малых группах, среди единомышленников. Оказываясь на миру, он пасовал, не чувствовал прочность собственного позвоночника.

Ничего не получится, но кто мешает надеяться? Миша бы это назвал: «голимый идеализм».

Прошло две недели, и без предупреждения ранним утром (первый рейс) явился Миша. Он разбудил меня и ту девушку, которая спала в моей постели. Я способен, посидев, подумав, припомнить её имя, но не хочу. Минувшим вечером я гостил в чужой для меня компании. Она там хозяйничала: подавала закуски и бросала в бокалы лёд. На балконе во время перекура наши взгляды встретились и ни о чём больше, как друг о друге, мы уже не могли думать. Как бы случайно она и я ушли раньше всех. Старый таксист привёз нас ко мне в полночь. Луч луны опускался ровно на кровать и казался айсбергом. Мы отчаянно грели его до спасительного и освежающего рассвета.

Девушка вскочила и убежала в туалет. Миша подметил, что она похожа на доярку. Видимо, всё дело в тяжёлой белой груди, которая едва укрылась за моей рубашкой. Миша проводил её взглядом, а потом отметил:

– Революционное утро!

Бедняга был пьян, и нехорошо пьян. Я не смог не заметить, что он в крутом пике вот уже несколько дней. Каждая новая доза – попытка сохранить ту тонкую грань, которая разделяет состояния: плохо и чудовищно.

– У нас только чай, – предупредил я. – Марш на кухню!

Вскоре все трое мы пили чай, закусывая его абрикосовым вареньем прямо из банки одной на всех алюминиевой ложкой.

Наша гостья с интересом рассматривала Мишины полотна. Некоторые фотографировала. Указав на уродца с картины «Дезертир», она радостно подметила:

– Как сильно на моего дядьку похож! Он повесился на вишне в том году. Ноги поджал и повесился. Он в Афгане служил. Воду пил только из бутылочек. А водку и пиво – ничего. Из стаканов.

– Грустно, – констатировал я. – Может, Миша нам что-то радостное расскажет?

Напрасно я понадеялся. Похлёбывая чай, Миша признался, что его дерзкая попытка собрать подписи провалилась. Он ругал себя, но и как будто восхищался собственной (обнаруженной вдруг!) натурой.

В итоге он произнёс монолог, из которого мне стало ясно, что единственная польза заключалась в укреплении его идеологических убеждений.

Вращая сигареткой, как крошечным факелом, он говорил:

– Я видел людей: одноклассников, соседей. Уставших женщин (маминых коллег) и униженных своим положением мужчин – отцов друзей и товарищей. Слушая меня, они испытывали все (такие разные, а одинаково) одно – страх; подозрение, догадку, что всё это не к добру. А я, между тем, всего лишь только разговаривал с ними. Многие из них, наиболее трепетные, ощущали, кажется, личную ответственность за мою судьбу. Они пытались направить меня на верный (безопасный) путь. Спасали меня. «Зачем тебе оно? Посадят», – шептали они. Их усталые лица были скорбными, ненавидящими, когда я обещал, что у них во власти, может быть впервые, появится товарищ. Они пытались меня слушать и понимать, но очень скоро их глаза тускнели. Некоммуникабельность… Перед ними стоял иностранец, а любой иностранец (их обучили этому и только этому) – враг. А ведь многих из них я помню молодыми. Сильными и бесстрашными. Они тогда могли размахивать руками, выбирать себе красивые туфли, громко смеяться и на моё тихое детское приветствие через всю дорогу кричали: «Здорова!» Я говорил со своей первой девушкой. Она сделала меня мужчиной под колесом чужой машины на лугу. Шёл мелкий дождь и щебетало радио. Она весила тогда пятьдесят кило, любила узкие джинсы и под чёрную чёлку прятала глаза. Пахла цветочными духами, сигаретами и мятной жвачкой. Теперь передо мной стояла толстая тётка в короткой юбке. Она теребила край футболки и тупо смотрела на меня из-под белёсых волос. Кажется, не узнавала. Хотя, узнавала, конечно. «Материнские повысят?» – одно-единственное спросила она, наконец. «Это не зависит от меня», – ответил я. Она кивнула (так и знала, мол) и ушла. Больше ничего на свете её не интересовало. Только «материнские». Это бытие, которое задавало координаты её тусклого холодного сознания. Остальных интересовала лишь пенсия: «Обещают, обещают, а не поднимают. А ты вот поднимешь? Говори!» «Нет», – признавался я. Один старик водил меня за руку по посёлку. Я знаю посёлок до листочка на клёне, до фантика, брошенного мимо урны, до… Я знаю народные клички дворняг, которые постарели с тех пор, как я вырос. Кто лапку потерял, а кто глаз. Как дедушки они слоняются вокруг стихийных свалок и, когда тепло, валяются в пыли, выронив языки. Я видел людей, говорил с ними. С бывшими людьми, ставшими массовкой. Утратившими всякое представление о завтрашнем дне. И всё же это люди лучше меня, добрее. Не выдержав, я принялся объяснять старику, что нужна революция. Великая, красная, последняя, молодая. Обновить всё. Прицелиться в будущее, проклясть прошлое и не хвататься за настоящее. Наполнить время смыслом. Старик испугался. Революция не нужна! Нужно всего лишь, чтобы президент узнал о дырявом тротуаре, нетравленых клещах в лесу, малолетней шлюхе-соседке, которая мало того что принимает в доме любого: от школьника до старика, так ещё и ворует картошку с огорода. Зелёную. Ладно бы спелую. Я так разгорячился, споря с ним, что не заметил, как рассказываю о Бакунине, Нечаеве, Ленине, Розе Люксембург, молодом Дзержинском, ещё о ком-то. Старик вроде бы слушал, но потом повторил: «Нет. Революция не нужна. Бумагу нужно президенту. А ещё лучше, чтобы приехал и посмотрел». Подумав, с некоторым даже удивлением он добавил: «Гласность нужна». Так он гласность понимал, представляете? Один дядька, ровесник отца, тыча пальцем в осколки сахарного завода (поросшие клёном), говорил, что «во всём виноваты москвичи». Это они якобы скупили все заводы и обанкротили их. Как же всем им не нравятся цены в магазинах, дороги с ещё советскими лужами, загаженный пруд, на котором я впервые в жизни увидел лёд. Каким нелепым им кажется то, что сутками льётся на них из телевизора (выключить нельзя – привычка), как устали они от необходимости поколениями экономить, считать монеты; как при этом они боятся всё это утратить! Это мой народ. Те люди, за которых я обязан умереть. Вернее, ради них. Прекрасный народ. Тёмный, но не злой. Классический. Вот.

Миша окончил свой рассказ и швырнул на стол измятый подписной лист. В нём жались друг к другу всего лишь пять подписей за кандидата. Одна из них принадлежала Мишиной Святой. Скорая, скромная, сутулая буква «С» и к низу хвостик.

Я скомкал этот лист и швырнул его в мусорное ведро. В эту самую секунду предвыборная Мишина кампания завершилась. Мы проиграли. Народ выбирает не нас.

Наша гостья слушала рассказ с огромным интересом, а потом посоветовала:

– А чего вы голову-то морочите? Заплатите и всё.

– Нечем, – возразил я. – И деньги непонятно куда нести. Не военкому же в кабинет: «Здрасьте, мы тут со взяткой, но вы, наверное, догадались, товарищ майор».

– Нет, конечно. Не военкому. Он не берёт напрямую. Он в том году потерял (как бы) дело одного призывника (за недорого, кстати), а тот девочку изнасиловал.

– И что? – спросил Миша.

– Ничего. Еле отмазался.

– Кто?

– Оба, – подумав, ответила она. – Вам нужно через председателя медицинской комиссии вопрос решать.

– А кто это?

– Да Рагин же. Доктор Рагин. Позвонить ему? Я могу.

В ответ на наши изумлённые взгляды она объяснила, что работает медицинской сестрой и хорошо знает Рагина.

– Позвони, – попросил я.

Она ушла ненадолго в ванную, а потом вернулась с ясной информацией:

– Вам нужно успеть до конца октября. Как деньги соберёте, позвоните мне. Я скажу куда и когда.

Сумма за пацифизм равнялась шести моим тогдашним зарплатам. Нам предоставили скидку. Поразительно! Скидку нам! Миша улыбался и, сидя на стуле, как-то даже пританцовывал. Он водил плечами, убирал волосы за уши, поглаживал бороду. Сладкое чувство дезертирства.

– Как тебя отблагодарить? – поинтересовался я.

– Оплатите такси, а? Мне к маме за город ехать.

Она уехала (эвакуировалась?), а мы впервые в жизни стали думать о том, как очень быстро и по возможности легально отыскать большую сумму денег.

Не могу припомнить, как её звали. Вертятся какие-то имена, но ни в одном я не уверен. Миша назвал её попросту «Ангел». Вскоре и я привык.

С этого дня мы перестали жить и начали зарабатывать. В военкомате Миша (что далось ему нелегко) выпросил перенос призыва на декабрь. Так можно при наличии определённых обстоятельств. Миша что-то соврал про ремонт крыши в доме матери. «У мамаши крыша протекает», – твердил он, притворяясь на всякий случай слегка слабоумным.

Таким образом у нас оставалось два месяца на то, чтобы собрать деньги. Почти половину сразу же выдала Мишина Святая, свершив тем самым обыкновенное чудо. Откуда взяла – непонятно. Наши женщины всегда немножко откладывают – такая вот жизнь.

– Остальное зависит от меня, – констатировал Миша.

– От нас, – возразил я.

– Ты теперь не только мой друг. Ты больше. Ты мой товарищ, – едва сдерживая слёзы, сказал тогда он.

И это было трогательно. За окном дрожал холодный вечер с розовым закатом, который отражался сразу во всём: в сухих листьях, окнах панельки напротив, в лицах прохожих, особенно в их глазах. Мы отправились в парк и там, под деревом, распили одну на двоих бутылку дешёвого, но немецкого вина. Город опустел, и бутылку мы протирали влажной салфеткой. Это бушевала эпидемия коронавируса, которая тогда казалась смертельной и великой. Длился карантин, но все работали. (У нас ведь не столица, строгости нет.) Вечерами сидели дома, береглись. Страшные были времена: несчастные люди душились бессмысленными масками и говорили, говорили, говорили об этом. Умирали люди. Часто страшно и мучительно. Это меняло нас. Но сами мы не очень-то ждали смерти. Пили вино под деревом и тёрли холодные носы. Этот вечер навсегда со мной. Стоит подумать – и я там. Настоящая победа над временем.

Где-то четвёртую часть своей зарплаты я теперь откладывал в томик Маркса. Миша днём работал на старом месте, а ночью (ночь через ночь) сторожил недострой в соседнем дворе. По выходным мы ударно шабашили. Это невероятно, до удивления утомляло. После таких выходных ломило кости ещё дня три и все жилы казались надорванными. Вскоре я стал бояться выходных и до сих пор я радуюсь им с опаской. Постоянно клонило в сон. Паёк наш состоял в основном из гречки и варёной курицы. Специи не использовали, чтобы не провоцировать аппетит. Алкоголь тем более. Пили зелёный чай. Радовали желудки карамельками. Естественно, мы мгновенно похудели. У меня приплюснулась задница, почти исчезла, как туман высыхает на солнце. Мне её было жалко. Смотря на неё в зеркало, я думал: «Это же моя задница. Она всегда жила со мной, а теперь спина и дряхлые ноги голодного».

Как-то в понедельник во время овощного ужина (Святая нам возила с огорода картофель и перец) я спросил Мишу:

– Может, ты зря? Отслужил бы годик и всё. Не думаешь, что всё это позорно?

– Нет, – был ответ. – Всю жизнь мы с мамой за всё платили. От бинта до образования, от штрафа за курение, анализов в больнице, от сортирных услуг до поверки счётчика. Ни льгот, ни пособий, ни доброго слова. Только «плати, плати и плати». Ничего я государству не должен. Это оно мне хорошенько торчит! Ни сегодня, так завтра они (то, что сейчас называется государством) захотят повоевать. Враги же кругом. Окружают. Меня? Нет. Их окружают. (До меня никому нет дела. Сдохну – бесплатно в канаву не отнесут.) Враги… И все враги абстрактные – это очень удобно. Абстрактного врага нельзя победить. Но с ним можно воевать бесконечно. А на деле они (те, кто называются государством) элементарно поиздержались. Зубы слишком дорогие, тачки, шлюхи, новенькие розовые органы дорогущие нынче. Они обязательно будут воевать, а такие ребята, как мы с тобой, Юрочка, обязаны будем стать героями этой бойни. Без героев на войне никак. А герой – он чаще всего мёртвый. Лежит – позирует скульптору, который памятник лепит. Неужели ты думаешь, что я боюсь казармы и примёрзшего к рукам автомата? Нет, конечно. Нормально мне будет в казарме. Я просто не хочу. Мне обидно их слушаться. У государства бывают послушные детки, а бывают выродки. Вот я не хочу быть героем. Я – выродок, дезертир. Давай, Юрочка спать. Мужик заедет за нами в шесть утра.