В этом примере человек сменяется на Земле животными («придут они»), но вообще это достаточно редкий для Колчева случай отчётливого градуирования. Автор склонен больше к гротесковым формам, иронии языка, гибридизации прежде антропоцентрического мира. Его персонажи при этом не мутанты или гомункулы. Это скорее мир, в котором человек просто не занимает доминирующее положение, его существование шатко, поэтому образ человека не снижается сопоставлением с животным началом (всё же Колчев никакой не актуальный сатирик), а дополняется и комментируется им:

 
человек-волк ловит человека-козла
говорит ему: понимаешь я не со зла
мы люди-волки в сущности те же козлы
за свободу пастись и блеять ляжем костьми…
 

(«человек-волк ловит человека-козла…»)

Иногда даже складывается впечатление, что тексты Алексея опираются на едва ли не мантрические авторские способности, но скорее дело заключается всё же в здравом понимании настоящего: Колчев и так не видит отчётливый образ будущего, щедро разбрасывая в текстуальном поле варианты грядущего расчеловечивания:

 
терминатор покоряет восточных славян
сходит с экрана в сердце москвы
входит в кремль образ его неслиян
и неразделим проникает во все мозги
 

(«терминатор покоряет восточных славян.»)

Это, конечно, мир постбэконовский (имеется в виду Фрэнсис), в котором едва вышедшие из абстракции формы снова расплываются, становятся полдневным фантомом, теряют определённость. В результате становится ясно, кто его персонажи, коих в поэзии Колчева очень много, и они важны наравне с его лирическим субъектом, который не по-модернистски продолжает себя в них, как в метафорических масках Другого, а соседствует, скажем так, метонимически. То есть его персонаж онтологически и культурно «недостоверен», потому что в нём ослаблен принцип бинарности, и мёртвое сочетается с живым, природное с техногенным, духовное с телесным. И такой персонаж не имеет никакой генеалогии, его биографию можно постулировать как чисто поэтическую:

 
…память подобна камню
из четырёх частей
 
 
а первая часть: я родился снова
с миром здешним едва знаком
вторая часть: в голове моей рана-слово
его не выговорить языком
третья часть: зоя козлова
лежит в четвёртой морским жуком
 
 
тут иосип становится
железным слоном
все идут за вином
и начинается суд…
 

(«суд»)

Все остальные совпадения, как говорится, случайны. Мир Колчева конструируется из множества отсылок, которые нон-иерархичны по отношению друг друга. Диапазон отсылок необычайно велик: от высокой поэзии до низкого блатного перебора, от неподцензурной лирики до массового кинематографа:

 
дональд дак и микки маус
шли в эммаус
 
 
спутника встретили
в разговор встряли:
что вы думаете о страхе и трепете
терпите ли жизнь в астрале
 
 
какая странная у тебя рука
и другая рука
на каждой кисти по два цветка
с которых капает-капает-ка…
 
 
а вот у человека-паука
правая рука
выбрасывает из центра ладони
липкую нить
 
 
и ещё о платоне
разговаривали они
 

(«Мульт»)

И это тоже необходимый контекст «недостоверности» персонажа. Он не укладывается в словарное определение стиля, не подчиняется иронии и травестии, его невозможно выстроить линейно и системно. Колчев не пытается следовать принципу диктофона, он не воспроизводит реалии речи, в любом случае трансформируя их в письмо посредством своеобразной транскрипции. Даже самое простое и как бы сказанное на улице всё равно ожидает перевод на более высокий уровень языка: сказанное автором или персонажем в любом случае нуждается в бумаге, как улица – в странице. Всё же для поэта это (не) желание выдать на-гора гору речевых реди-мейдов или якобы гуманоцентричных вербатимов. Язык всегда создаёт свои собственные смыслы, которые возникают в процессе чтения или перечитывания. Эти смыслы не находятся на улице, в чужом сознании или же сознании поэта. Именно это имеется в виду, когда я говорю, что Колчева необходимо читать. Его лирический субъект не подчиняет нашу эстетическую интуицию, не является авторитарной монологической структурой. Поэт оставляет субъекта не до конца воплощённым, всегда как бы останавливаясь на пороге решительной и бесповоротной формулы своей художественной идентичности.

Закономерно одним из самых близких Колчеву автором, если говорить о контексте поэтической автоидентичности, мне представляется Ян Сатуновский, который одним из первых приучал читателя не ждать от поэта заговора, выговора или же приговора. Для обоих поэтов выбор традиционной просодии или же верлибра лишён смысла («ничего подобного, это одно и то же»). Стихи Колчева ещё ждут своего исследователя, но с Сатуновским поэта роднит не интонация (вот здесь как раз общего мало), а сам контур поэтической персоны, которая напрочь лишена героичности, а скорее оказывается лишённой всякого пафоса по отношению к себе самой, в числе прочего и из-за показательной беззащитности перед обстоятельствами:

 
вот меня тут спрашивают иногда:
чем просодия отличается от содомии
и наоборот: чем они схожи
отвечаю: представьте утро вы заняты колкой льда
и тут вам неожиданно руки заломили
и вдобавок съездили кулаком по роже
 
 
и бесполезно и бессмысленно спрашивать: за что?
такова вся русская жизнь прошедшего века
да и всех предыдущих веков такова…
 

(«лекция»)

В этом нет никакого фатализма, просто уже в начале десятых Колчев прекрасно понимал, что бессмысленное надувание щёк и выстраивание конструкций наподобие левацких умозаключений типа «только современная поэзия актуально отражает социальную проблематику страдающего большинства» гроша ломаного не стоит. Последние лет двадцать – двадцать пять можно наблюдать перманентный информационный провал поэзии, а в годы текущие её актуальная яркость просто схлопнулась, стала ещё одним примером полной неготовности к произошедшему. А Колчев не строил иллюзий и, обладая прекрасной самоиронией, фактически писал для себя и для того хора, где найдётся место и Бодлеру, и Орфею в несерьёзно-серьёзном размышлении, что поэт окружён скорее прозой и бытом, нежели плотным кольцом недругов:

 
…а что есть голубь? неужто как у бодлера птица —
образ поэта которого за его благородные произведения подстерегает
беда:
кошки мальчишки отсутствие булки мигает вывеска «суши-пицца»
начинается дождь со снегом и я заныриваю туда
 

(«шапки и пальто свалены в передней…»)

Кстати, совершенно закономерно Колчев не скрывает в текстах наиболее близкие ему поэтические имена, плотность которых впечатляет. Некоторые тексты буквально держатся на них, как на контрфорсах и прочих аркбутанах:

 
…
а судьи кто? ива2нов пастернак
цветаева не суд – пир духа
заводят в зал
– за что тебя кирюха
– за просто так
 
 
а в протокол записано разбой
бессмысленный и беспощадный
ответит руганью площадной
небрежно оттопыреной губой
 
 
летай летай над крышей нетопырь
рыдай рыдай повязку сняв фемида
услышав приговор умри для вида
сухие пальцы растопырь
 

Это второе кольцо поэтического «окружения». Это уровень, который не возвышается над бытом или закапывается от него в почву, закрывается щитом неочевидных филологоцентричных реминисценций. Нет, это уровень, который метонимичен быту, как в стихотворении «гребёнка» блюзовая на самом деле ситуация (жена ушла от лирического героя, как ушла жена от поэта Заболоцкого) разрешается характерной сюрреалистической трансформацией недостоверного персонажа именно в бытовой предмет, который при этом становится впечатляющим образом самой поэзии:

 
…я превратился
в чёрную пластиковую гребёнку
расколотую напополам
с обломанными зубцами
забитыми пылью и перхотью
обмотанную волосами
ссёкшимися запутанными
потерянную под ванной
 
 
слышишь
это чёрный нагревшийся пластик
разговаривает с тобой
 

Стихи Алексея Колчева вроде бы легко сместить во времени по отношению к нам (благо его прошло всего ничего), надёргать цитат, приспособить к реалиям последних нескольких лет. Но было бы совершенно неверным рассматривать их в статусе податливо-пластичного комментария. Самое лучшее – это не вчитывать в тексты всё то, что мы пережили за десятилетие, в котором Алексея уже нет. Если бы он был автором профетическим, то можно было бы увидеть в его стихах духовную прозорливость и правоту. Если бы он был автором гражданским, то можно было бы рассматривать его стихи как публицистические прецеденты. Но установка на opus magnum или же полемический триггер плохо срабатывает. Мне кажется, смыслы текстов Колчева важны сами по себе, безо всякого присвоения, перемещения или сопоставления. Вполне достаточно формулы, что перед нами большой русский поэт, без указания на его географию, хронологию, поэтику, социологию и прочее. Десятилетия вполне хватает для предварительного понимания того, что, конечно, можно прочитать себя и своё время через поэзию Колчева, но не правильнее ли будет читать поэзию Колчева и его время без превращения этого в знак, намёк или тем более фигу в кармане? Те, кто знал его лично, прекрасно понимают, что было его не только эстетической, но и жизненной позицией, что он мог бы сказать здесь и сейчас. Но здесь и сейчас, к сожалению, имеется только у его поэтического двойника. Поэтому не стоит унижать поэзию попытками экстраэстетического манипулирования ею. В такой поэзии, как поэзия Алексея Колчева, безо всякого сомнения есть то, что принадлежит и вчера, и сегодня, и завтра. Сегодня мы находимся только в начале долгого пути её осмысления, и книга, которую вы держите в руках, принципиально важна, чтобы такое концептуальное, а не ситуативное осмысление могло состояться.