Пользуясь сравнительным методом и сопоставляя западноевропейские литературы и русскую, беспрестанно удивляешься одному обстоятельству: все западные художники, даже самые гениальные, были соразмерны своей эпохе и достаточно публиковались при жизни, в то время как многие русские и, в особенности, советские писатели «опережали время», публиковались с трудом и признания при жизни не заслужили. Приходится только удивляться, почему это так, а не иначе, почему только надломленный русский писатель удостаивается, наконец, признания, а то и умирает, имея в ящике письменного стола неопубликованные произведения? Тайна сия велика есть и подразумевает разницу в общественном статусе художника западного и российского. Российский, как правило, пророк и с ним обходятся, как должно толпе обходиться с пророком, а западный всего-навсего производитель. И если его произведения хороши, то и сам производитель не остается внакладе.
Диву даешься, сколько романов написал юноша Бальзак, прежде чем на него обратили, наконец, внимание, но еще удивительнее, что все его вещи подавались с жару и с пылу, как свежие пирожки булочника, и – что уж совсем невероятно – оплачивались. Они не лежали в столе, дожидаясь смерти автора, а издавались типографским способом, чтобы юноша-писатель, увидев свою «пачкотню» (выражение Бальзака об одном из своих романов), мог переосмыслить свои достоинства.
До «Шуанов», открывавших «Человеческую комедию», Бальзак написал трагедию «Кромвель», романы «Наследник Пирагского замка», «Жан-Луи», «Клотильда Лузиньянская», «Арденнский викарий», «Последняя фея», «Старик», «Ван-Хлор, или бледноликая Джен». В своем развитии он точно проиллюстрировал дарвиновскую теорию естественного отбора, согласно которой человек в своем развитии проходит примерно те же стадии, что и общество, в котором он родился. В самом деле, что такое драма «Кромвель», как не попятное движение, уроки классицизма? А о том, что он был прилежным учеником классицизма, свидетельствует одно из его писем к сестре: «Кребильон меня обнадеживает, Вольтер пугает, Корнель приводит в восторг, а Расин заставляет бросать перо». Из этой последней жалобы следует, что все двадцатые годы прошли под знаком подражательства авторитетам. Начав как классицист, он затем переметнулся в стан «черного романа» и «Удольфских тайн», а с середины десятилетия прочно эпигонствовал Вальтер Скотту, от которого был в неизбывном восторге. Мысль, высказанная опять-таки в письме к сестре Лоре, о том, что он пишет ради денег (и впрямь: за первый роман он получил 800 ливров, за последующие – от полутора до двух тысяч!) – эта мысль не что иное, как попытка юного таланта быть полезным, р а б о т а т ь в той сфере, какую он избрал. Он очень хорошо сознает, что он не гений, и томится по большему прикосновению к существу жизни. «Я ежедневно благословляю счастливую независимость профессии, которую я избрал себе /…/ Если бы я был спокоен относительно своего материального положения, я стал бы работать над серьезными вещами», – пишет он в 1822 году.
В самом деле: его ранняя проза несет на себе печать сразу всех существовавших тогда направлений: классицистического романа Дидро и Вольтера, сентиментализма Ричардсона, Стерна и Руссо, «готического романа ужасов и тайн» мадам Анны Рэдклиф, просвещенческих исследований У. Годвина и «Векфильдского священника» и, наконец, романтизма Вальтер Скотта. «Нерадивый ученик» Вандомского коллежа братьев-ораторианцев читал так много и бессистемно, что заболел и вынужден был пожить некоторое время с родителями для успокоения нервов
Предисловие к «Человеческой комедии» написано Бальзаком много позже, чем следующие за ним ранние произведения, – в 1842 году, тогда как вышеозначенные рассказы относятся к 1830—1832 году, и только «Побочная семья» дописывалась в том же 1842, в год первого издания «Человеческой комедии», предпринятого издательством «Фюрн». Считается, что само название возникло как бы в оппозиции к «Божественной комедии» Данте Алигьери.
В предисловии Бальзак указывает, что его «Этюды о нравах» состоят из шести разделов: первый – «Сцены частной жизни», второй – «Сцены провинциальной жизни», третий – «Сцены парижской жизни», четвертый – «Сцены военной жизни», пятый – «Сцены политической жизни» и, наконец, шестой – «Сцены сельской жизни».
В замысле «Человеческой комедии» активную роль сыграло учение философов-естествоиспытателей Кювье и Сент-Илера, которые сопоставляли человека и животных в силу их органического единства. Похоже, не обошлось и без влияния скандально известного философа Ламетри, автора трактатов «Человек-машина», «Человек-растение», сводившего функции человека к простому биологизму. (Правда, заметим в скобках, делалось это в свое время в пику религии, жупелу всех просветителей). Как бы там ни было, Бальзак в предисловии пишет следующую замечательную фразу: «Различие между солдатом, рабочим, чиновником, адвокатом, бездельником, ученым, государственным деятелем, торговцем, моряком, поэтом, бедняком, священником так же значительно, хотя и труднее уловимо, как и то, что отличает друг от друга волка, льва, осла, ворона, акулу, тюленя, овцу и т. д.»
В семье к Эвелине Ганской 26 октября 1834 года Бальзак так излагает общий замысел «Человеческой комедии»:
«Фундамент «Человеческой комедии» – «Этюды нравов» – изобразят все социальные явления, так что ни одна жизненная ситуация, ни одна физиономия, ни одни характер, мужской или женский, ни один уклад жизни, ни одна профессия, ни один из слоев общества, ни одна французская провинция, ничто из того, что относится к детству, старости, зрелому возрасту, к политике, правосудию, войне, не будет забыто.
Тогда последует второй ярус – «Философские этюды», ибо после следствия надо показать причины: в «Этюдах нравов» я изображу чувства и их игру, жизнь и ее движения. В «Философских этюдах» я вскрою причину чувств, основу жизни, каковы пределы, каковы условия, вне которых не могут существовать ни общество, ни человек; и после того как я обозрею общество, чтобы его описать, я займусь его обозрением, чтобы вынести ему приговор.
Позднее, после следствия и причин, придет черед «Аналитическим этюдам (частью которых является „Физиология брака“), ибо после следствий и причин должны быть определены начала вещей. Нравы – это спектакль, причины – это кулисы и механизм сцены. Начала – это автор, но по мере того, как произведение достигает вершин мысли, оно, словно спираль, сжимается и уплотняется. Если для этюдов нравов потребуется двадцать четыре тома, для „Философских этюдов“ нужно будет всего пятнадцать, а для „Аналитических этюдов“ – лишь девять. Таким образом, человек, общество, человечество будут без повторений описаны, призваны на суд, исследованы в произведении, которое будет подобно „Тысяче и одной ночи“ Запада».
Из этого письма вытекает со всей очевидностью, что Бальзак уже в 1834 году знал, чего он хочет. Его сверхзадача поражает своей масштабностью даже для той эпохи, в которой жили и творили такие плодовитые французские авторы, как Дюма-отец и Золя.
С годами Бальзак серьезнел и умнел; его путь – от подражания классицистам и романтикам, через бульварные романы и произведения, созданные единственно ради заработка, под которыми подчас он даже не ставил своего имени, – неизбежно приводил к системе, к циклу, к систематизации достигнутого и планам на будущее. Эти планы достойны гения, каковым, очевидно, Бальзак себя и считал не без основания. Срез человечества дается предпочтительно на материале Франции, но Франция – это человечество в миниатюре, это центр цивилизации, в нем заключено все, что есть интересного в мире, подобно тому, как в скорлупе заключен орех.
На примере жизни и творчества Бальзака можно проследить, что такое художественное творчество вообще. Это, в первую очередь, труд и самоорганизация. Этот Прометей слова как бы последовательно сбрасывал узкие и ветхие одежды ученичества, являясь всякий раз в обнове оригинальности, силы и мощи. Его потенциал был неисчерпаем. Было похоже на то, что жизнь и творчество у него неразделимы, потому что каждое произведение, каждая страница, каждая, пусть на потребу и на съедение кредиторам написанная новелла, последовательно изживали, творчески преобразовывали день, в который они были созданы. А если представить себе, что работа шла днем и ночью, то можно себе представить, какая требовалась духовная и телесная мощь от автора. Даже Дюма-отец, написавший немыслимое количество романов, имел многочисленных секретарей и помощников, соавторов и подсказчиков, Бальзак же в основном создавал свои вещи сам и прибегал к соавторству лишь в начальный период.
О проекте
О подписке