Его воздвигли в конце тринадцатого века на устье пролива из Балтики во Фриш-Гаф. В Тевтонском ордене Лохштедт отвечал за охрану корабельного пути и добычу янтаря. На побережье торчали виселицы для нарушителей закона – тайных сборщиков «замландского золота». Однако четыре века назад пролив занесло песками, а Орден угас. Лохштедт был заброшен и тихо ветшал. Строители Шведской цитадели, новой крепости в Пиллау, начали разбирать его на кирпичи. От замка сохранились только два здания и подземелья.

За дверью каморки послышались неуверенные шаги, потом раздался стук. Наверное, это пришёл кто-то из соседей по подвалу, потому что в городе царил комендантский час. Клиховский поднялся с топчана и открыл. В темноте прохода стоял Пакарклис. Он держал в руке бутылку с сургучом на горлышке. Круглые стёкла его очков горели, отражая огонёк коптилки.

– Сегодня вы спасли мне жизнь, Винцент, – сказал литовец. – Я должен поблагодарить вас. Я постараюсь отплатить, мой друг. А это – спирт.

Клиховский уже почти забыл о том, что приключилось днём. Да, он мог погибнуть. Но не погиб. И больше беспокоиться тут не о чем. Клиховский давно привык выбрасывать все мысли о смерти, если угроза миновала.

– Располагайтесь, – пригласил он.

Спирт разлили в чашки Хаберлянда из дорогого мейсенского фарфора.

– Как вы пережили войну, Повилас? – осторожно спросил Клиховский.

Это был самый главный вопрос, и от ответа зависело всё.

До войны Литва прокладывала свой путь, лавируя между большевистской Россией, нацистской Германией и санационной Польшей. Пакарклис считал, что для самосохранения Литва должна примеряться к наиболее сильному соседу. Но в 1940 году Россия бесцеремонно поглотила Литву. В независимом государстве Пакарклис был окружным прокурором, под коммунистами стал комиссаром юстиции. Когда началась война, он отступил с русскими, потому что не верил в победу Гитлера. Преподавал. С русскими и вернулся домой.

– Я написал письмо в Академию наук, – рассказал Пакарклис. – Составил перечень учреждений Германии, где могут содержаться культурные ценности Литвы. Меня отправили в штаб фронта, затем в штаб армии. Генерал Галицкий проявил щедрость и сообщил мне, что фашистские книги Советам ни к чему.

Клиховский с горечью кивнул. История никому не была нужна – ни фашистам, ни коммунистам, ни пилсудчикам. Им была нужна только власть.

– В Кёнигсберге смершевцы показали мне распоряжения гауляйтера Эриха Коха об эвакуации архивов и библиотек. Я пошёл по следу и очутился здесь, в Пиллау. Представляете, Винцент, я отыскал «Постиль» Бреткунаса, рукописи Людвикаса Резы и «Прусский вопрос» Матфея Претория. Это клад!..

– Ваш интерес – по-прежнему Жемайтия?

Шесть столетий назад Великое княжество Литовское и Тевтонский орден вели жестокую войну за Жемайтию, языческую Жмудь.

– В эвакуации я научно обосновал утверждение, что жмудины являлись пруссами, – с гордостью сообщил Пакарклис.

Клиховский невесело усмехнулся. Пакарклис подвёрстывал историю под нужды современности. Если жмудины – пруссы, то литовцы – исконные враги тевтонцев и соратники славян в борьбе с немецким нашествием. Так сейчас нужно выглядеть литовцам, чтобы уцелеть под большевиками. Клиховский понимал стратегию Пакарклиса, но для него такая стратегия всё равно была малодушием и предательством профессиональной чести.

– Я сдал в печать книгу «Борьба литовцев с крестоносцами», – признался Пакарклис и принялся смущённо протирать очки полой пиджака.

Клиховский промолчал и разлил спирт. Увы, никакая Лига Наций уже не вырвет Литву из лап России, и Пакарклис смиренно готовил своей родине положение поудобнее. Возможно, и Польше тоже придётся придумывать себе новую историю. Но он, Винцент Клиховский, участвовать в этом не будет.

– Вы вхожи в высшие сферы, Повилас… Вам известно, что Советы собираются сделать с Восточной Пруссией?

– На такие темы со мной не откровенничают.

– Но у вас есть понимание общей логики событий.

Пакарклис вздохнул:

– Думаю, Восточной Пруссии не станет. Россия её присвоит. Мемель вернут Литве, а районы плебисцита всё-таки присоединят к Польше.

В 1920 году, после Версальского мира, Лига Наций, перекраивая Европу, хотела отдать Польше юго-западные районы Восточной Пруссии. На спорных землях провели плебисцит, однако население проголосовало за Пруссию. Германия, униженная Версалем, тихо торжествовала. Вскоре в Алленштайне воздвигли мрачный и величественный мемориал сражению под Танненбергом. В Мариенбурге довершали восстановление гигантского замка тевтонцев. И повсюду появились огненосные «башни Бисмарка» и монументы плебисциту – камни с девизом: «Немцами были, немцами будем!». Что ж, больше не будут.

– Пиллау тоже окажется русским?

– Советам нужен контроль над Балтикой. В Пиллау переводят военно-морскую базу. Армейская комендатура уже сдаёт дела командованию флота.

– Пиллау закроют для иностранцев?

– Скорее всего, да. Немцы ведь поступили точно так же.

Пакарклис был прав. С 1921 года Пиллау был базой германского флота, и иностранцев сюда не пускали.

Клиховский понял, что назваться Бадштубером было верным решением. Если его, поляка, выдворят из Пиллау, он навсегда потеряет шанс избавиться от родового проклятия. И два его сына погибнут, как погибли два его брата.

– Почему вы не хотите уехать отсюда, Винцент? – проницательно спросил Пакарклис. – Не похоже, чтобы в этом городе вы были счастливы.

– У меня здесь незавершённое дело, – неохотно признался Клиховский.

– Я могу узнать, какое?

– Вы сочтёте меня сумасшедшим.

– Я видел котлованы в Панеряе, заполненные останками расстрелянных жителей гетто. Это не мы сошли с ума, Винцент.

Клиховский тоже видел, как дымили печи крематория в Штутгофе.

– Я ищу Лигуэт, – сказал он.

Пакарклис поджал губы и покачал головой:

– Вы верите в эту тевтонскую версию Святого Грааля?

Клиховский угрюмо смотрел в чашку со спиртом:

– Я уже ни во что не верю. Я просто хочу закончить свою войну.

* * *

Двигатель взвыл, рубчатые колёса завертелись, в прокруте выбрасывая песок, и грузовик двинулся вперёд и вверх по склону берега, вытягивая трос, уходящий в воду. Вода вдруг яростно заискрила на солнце и с плеском раздалась, скатываясь с широкой плоскости самолётного крыла. Потом вынырнул капот, потом – фюзеляж и хвост, потом – нижнее крыло биплана.

Грузовик вытащил утопленника на узкий пляжик под замком Лохштедт. Это был перечно-красный гидросамолёт на поплавках. На бортах и округлых крыльях чернели кресты и надписи «OstpreuSen». Из корпуса хлестали струи.

– «Хейнкель-60», – определил майор Перебатов. – Двухместный.

Неподалёку, высунув на отмель форштевень, лежал длинный бронекатер с танковой башней. Рубка и борта у него были покрыты бугристыми синяками – заваренными пробоинами: катер высаживал десанты на косу Фрише Нерунг. Матросы лежали в короткой травке на берегу, курили трофейные сигареты и лениво наблюдали за вознёй с растопыренным двухэтажным самолётиком.

– Дывись, братишки, яки у Хитлера попухаи, – сказал кто-то из них.

Клиховский внимательно наблюдал за происходящим.

– Ясное дело, Женька, ты его прозевала, – усмехнулся Перебатов.

Луданная сдержала гнев. Со старшим по званию не спорят. Но не следует майору при посторонних панибратски называть её Женькой. И упрёк майора несправедлив. Перебатов тоже не сумел бы увидеть под водой гидроплан.

– Мы не принимали водных процедур, – сухо ответила Луданная.

Перебатов был её сослуживцем по Управлению контрразведки фронта. В Пиллау порой пропадали солдаты и офицеры – скорее всего, проваливались в катакомбы или подрывались на минах. Перебатов с группой расследовал эти исчезновения: вдруг нацисты оставили подполье, пресловутый «Вервольф»? Сегодня днём воздушный наблюдатель сообщил в СМЕРШ, что обнаружил неопознанный самолёт, лежащий на дне залива возле замка Лохштедт. Перебатов взял в гавани бронекатер и примчался осмотреть находку.

– Его сбили? – наивно спросил Пакарклис.

Перебатов чуть поморщился от необходимости объяснять гражданскому:

– Ночью зацепили зенитчики с эсминца. Но он не упал, а приводнился гладенько. Экипаж гранатами взорвал поплавки и утопил аппарат. А сам ушёл. – Перебатов вздохнул и осуждающе посмотрел на Луданную: – Эх, Женька, если бы ты утром не считала ворон, мы уже прочесали бы всё отсюда до Камстигаля и нашли бы гостей! А сейчас им полная волюшка!

Луданная больше не хотела подчиняться обвинениям майора:

– Чушь, Николай! Те, кто прилетели, или наскочат на мину, или попадутся патрулям! Случайные одиночки ни на что серьёзное не способны!

Теперь рассердился Перебатов:

– Эти черти не простые! Они прилетели, куда запланировали, не то сели бы на Пайзе и шмыгнули в леса! А какого хрена им тут надо? Думай головой, Женька, а не чем ещё!

Глаза Луданной сузились.

Перебатов повертелся на месте, озираясь:

– На полуострове действует группа «Вервольфа», я точно говорю! Может, гости к ней и пробирались? Диверсия будет на твоей совести, Женька!

Клиховский молча разглядывал красный самолётик. Где он видел его? «Ostpreußen»… «Восточная Пруссия»… Клиховский вспомнил. Так назывался ледокол гауляйтера. Говорили, что он расчищал морской канал от Пиллау до Кёнигсберга, но Клиховский застал «Восточную Пруссию» уже намертво пришвартованной к причалу гавани. Эрих Кох берёг своё судно от бомбёжек и не выпускал даже для эвакуации беженцев. Красный самолётик, зимой «обутый» в лыжи, всё время сидел на корме ледокола под стрелой крана. Он предназначался для ледовой разведки, потому, собственно, и был красным. В начале апреля, помнится, беженцы негодовали, что на ледокол грузят ещё и автомобиль гауляйтера. 23 апреля ледокол и гауляйтер исчезли из Пиллау.

Майор Перебатов тем временем немного успокоился.

– Прилетевшие должны оставить следы, – сказал он уже миролюбиво.

– Я ничего не заметила, – непроницаемо ответила Луданная.

– Не сомневаюсь. Давай проверим твою халабуду.

Перебатов пошёл к замку, Луданная – за ним, а историки – за офицерами.

В залах и комнатах замка Перебатов не обнаружил ничего интересного.

– В подвале своды осыпаются, – предупредила Женя.

– Авось не угробимся… – буркнул майор.

В обширном полуразрушенном подземелье трупов было не меньше, чем на этажах, и застойное зловоние загустело здесь, как мазут. Офицеры зажгли ручные фонарики. Клиховский жадно оглядывался, надеясь увидеть зелёные снарядные ящики из музея доктора Хаберлянда. В лучах мелькали упавшие стеллажи, выщербленные пулями кирпичные углы, пустые каски, солдатские ранцы, пулемётные ленты, жуткие лица мертвецов, их руки со скрюченными пальцами, а ещё какие-то мешки и доски, гнутые ветви бронзовых люстр, канделябры, поломанная мебель в позолоте, резные рамы картин. Искрами вспыхивали гильзы и осколки фарфора. Клиховского продрал озноб. Значит, экспонаты Хаберлянда действительно были переправлены в Лохштедт!

– Что тут за филармония была? – мрачно удивился Перебатов.

– Хранились фонды местного музея, – пояснил Пакарклис.

Пакарклис знал это от Клиховского.

Спотыкаясь и матерясь, Перебатов добрался до конца подземелья, точнее, до той его части, где своды и опорные колонны обвалились. Груды кирпичей и обломков лежали поверх трупов. Можно было карабкаться и дальше, но майор остановился, размышляя. Общая картина ему стала понятна.

– Ты туда заползала? – уточнил майор у Жени, указывая лучом.

– Разумеется.

– Есть вероятность, что там был схрон с оружием или взрывчаткой?

– Я осматривала помещение на предмет книг.

– Ну, почитаешь их, когда вышибут из армии, – проворчал майор.

Клиховский торопился запомнить то, что сейчас видел. Не исключено, что зелёные ящики погребены под осыпями, однако этих ящиков, по словам Хаберлянда, было много, с десяток, и какой-нибудь непременно торчал бы наружу. А Клиховский не заметил ничего. Значит, зелёные ящики, все вместе, стоят в другом хранилище. Учитывая их ценность, в более надёжном бункере.

Сердито сопя, майор повернул к выходу.

С пригорка, от замка, бронекатер и гидроплан выглядели как крокодил и огромная бабочка. Отдышавшись на свежем ветре с залива, Перебатов снова подошёл к Луданной. Клиховский услышал их негромкий разговор.

– Скажи-ка, эти профессора у тебя сомнений не вызывают?

– Тот, который в очках, был наркомом юстиции в советской Литве.

– Они все западники, Женька. Порождение национальной буржуазии. Им доверять нельзя. Среди них могут оказаться те, кто связан с диверсантами.

– Хорошо, я приняла к сведению. Покопаю их биографии поглубже.

Клиховский понял, что глубокое дознание непременно выведет русскую дефензиву на фальшивую личность Бадштубера. Тем более он уже проявил своё знакомство с диверсионными минами… Надо что-то предпринять.

– Женька, я ничего не имею против тебя, но ты не тянешь оперативную работу, – совсем тихо сказал майор. – И в штабе не я один так считаю.

Луданная прекрасно понимала, почему Перебатов внушает ей, и не только ей, что армейская контрразведка не её дело. Майор взял Женю за локоть, словно пытался утешить, но Женя твёрдо высвободила руку. Майор вздохнул с наигранным сожалением: ох уж эти бабские обиды без причин!..

– Ладно, увидимся вечером.

Перебатов пошагал к берегу, придерживая на боку потрёпанный планшет. Женя смотрела в сторону, сжимая губы; глаза у неё непримиримо почернели.

Клиховский догадался: судя по всему, авторитет у Луданной невысок.

Над заливом носились чайки. Искалеченный голый лесок вокруг замка окутался зеленоватой дымкой. Матросы бронекатера дремали на солнцепёке.

– Полундра! – рявкнул им Перебатов.

Клиховский помедлил за спиной у капитана Луданной.

– Господин капитан, – обратился он понемецки. – У меня есть разговор.

– Не сейчас! – Луданная даже не оглянулась.

Клиховский и не рассчитывал на благосклонность собеседницы.

– Замок был одной из резиденций гауляйтера Эриха Коха, – сообщил он. – Наверняка под замком имеется бункер гауляйтера. И этот бункер наверняка соединён с подземной железной дорогой, идущей от Пиллау до Фишхаузена.

Теперь Луданная развернулась к Клиховскому лицом.

– Подземная железная дорога?.. – ошеломлённо переспросила она.

– Прилетевшие на гидроплане, скорее всего, по этой дороге и ушли.

Клиховский знал, что его слова произведут на контрразведчицу нужное впечатление. Дела по службе у неё невесёлые, а тут такие открытия!

– Кто вы, господин Баштубер? – напряжённо спросила Женя.

– Я ещё не всё сказал, – остановил её Клиховский. – Не берусь утверждать, но с большой степенью вероятности могу предположить, что на гидроплане сюда прилетел сам гауляйтер Эрих Кох.

* * *

В честь доктора Хаберлянда в Пиллау назвали улицу. Клиховский мог бы гордиться, что историю города открывал ему такой уважаемый человек.

Пиллау родился на закате Тевтонского ордена. В 1510 году неистовый ураган разорвал узкую песчаную косу Фрише Нерунг, что отделяла Фриш-Гаф, закрытую лагуну, от Балтийского моря. Возле Зеетифа, новоявленного пролива, стояла деревенька Вограм. С неё и начался город Пиллау.

Старый пролив у замка Лохштедт потихоньку высох и был поглощён беспокойными дюнами. Лоцманы, проводившие торговые суда через мелкий Фриш-Гаф в Кёнигсберг, перебрались из Лохштедта в Вограм. Тевтонский орден превратился в герцогство Пруссия, Польша держала Пруссию за горло. В 1627 году шведский король Густав Адольф объявил Польше войну и двинул свой флот на Данциг. Пруссия, польская невольница, не возражала, чтобы король сделал деревню Вограм базой для своего флота. Король поселился в Лохштедте и заложил близ Вограма крепость, которая должна была оберегать пролив Зеетиф. Шведы отбили Пруссию у Польши, но король погиб. Его незавершённая крепость досталась Пруссии, и пруссаки достроили её, хотя по-прежнему называли Шведской цитаделью. Пруссакам не хватало камня, и они почти до основания разобрали замок Лохштедт, а заодно до половины и другой тевтонский замок – Бальгу, что стояла на материковом берегу Фриш-Гафа.

Чтобы заполнить водой ров вокруг цитадели, строители выкопали Грабен – крепостной канал. Грабен стал первой гаванью Пиллау. Он брал начало от узкого, длинного и ветвистого пролива Иннехафен, отделяющего Пиллау от обширной отмели. Со временем другие ветви этого пролива превратились в другие стоянки для судов – Внутреннюю, Военную, Лесную и Рыбную. С помощью дамб соорудили Аванпорт, Судостроительную и Нефтяную гавани, а вместе с ними и пронумерованные затоны-бассейны – «бэкены». Пиллау стал морским городом-крепостью, который обслуживал порт и охранял путь через Фриш-Гаф в Кёнигсберг, столицу Восточной Пруссии.

Последним повелителем Восточной Пруссии был гауляйтер Эрих Кох.

– Главари вроде Коха убегают от нас во всю прыть, – сказала Луданная. – Предпочитают сдаваться союзникам. Так что вряд ли в Пиллау вернулся сам гауляйтер. Скорее он прислал сюда своего эмиссара.

– Эмиссар – тоже хороший трофей, – согласился Клиховский. – Но то, ради чего он сюда прибыл, добыча получше.

– Какая добыча? Золото, ценности, предметы искусства?

– Не думаю. У Коха было время всё нужное погрузить на ледокол. Могу предположить, что ему потребовались некие документы. Скажем, союзники согласны укрыть его, если он предоставит им что-то важное. То, что поначалу не хотел брать с собой, дабы не дискредитировать себя.

Сам Клиховский в такое не верил. Он слишком долго искал Лигуэт, и для него святыня была важнее любых документов рейха; Клиховский поневоле переносил своё отношение к Лигуэту на гауляйтера. Хотя доктор Хаберлянд в суматохе эвакуации и бомбёжек мог и не успеть сообщить Коху, что в руках у того тайна Тевтонского ордена. В общем, Клиховскому казалось, что Коху нужен именно Лигуэт и Кох вернулся за ним собственной персоной.

Клиховский и Луданная прогуливались по набережной Грабена. Капитан Луданная не хотела, чтобы этот разговор состоялся в комендатуре: слишком много чужих ушей. Руины на другой стороне Грабена, обглоданные пожаром и продырявленные артобстрелом, окрасились в багровый цвет заката, словно там ещё продолжался штурм Пиллау. Из воды торчали надстройки, трубы и мачты затопленных судов; над ними задрал решетчатую стрелу плавучий кран, вчера прибуксированный из Кронштадта. Рядом гудело лебёдками водолазное судно: эпроновцы поднимали со дна немецкий торпедный катер.

– Вы сами-то были на той железной дороге под землёй? – закуривая, спросила у Клиховского Луданная.

– На небольшом участке. Я очутился там, когда бежал из форта Штиле.

– Можете вывести на неё?