– Ой, это больная тема, – Соковников только рукой махнул. – Всего Соковниковых было три брата: старшие – Михаил и Николай – родные друг другу, а младший Александр, мой отец, – им сводный, от второй жены. Сами по себе Соковниковы не были богатыми купцами, всего-то по третьей гильдии числились. Старший, Михаил, подался к скопцам, уж и не знаю, как это случилось, семейные предания о том молчат. Но именно от своих собратьев по секте он и получил деньги. Наследовал каким-то крупным купцам, придерживавшихся скопческой ереси. Те люди детей не имели, понятное дело, ежели принять во внимание их обычаи! Когда умер отец-Соковников, дед мой, значит, тогда Михаил взял из училища Николая, намереваясь ввести его в общину и приобщить к сектантской вере. Бабушка моя почувствовала, что дело с этими скопцами затевается скверное; она быстренько забрала своего родного сына, моего будущего отца Александра – ему тогда было всего-то девять лет – и уехала с ним в Тверь. Тем самым она спасла его от возможных посягательств скопцов и Николая. А Николая, ну, то есть будущего Николая Назаровича, оскопили мальчишкой, он тогда мало что понимал. Однако, затем всё в нём взбунтовалось, и он убежал от старшего брата. Михаил его отыскал, вернул. Николай убежал снова. Михаил принялся его разыскивать с полицией. Когда полиция нашла беглеца, тот заявил жалобу на насильственное оскопление, началось расследование, и Михаил попал в тюрьму. Там он внезапно умер, и все деньги – колоссальное состояние – достались Николаю. В одночасье он сделался фантастически богат.

– И как велико было состояние?

– Говорят… я сам слышал от Николая Назаровича, что никак не менее пяти миллионов рублей серебром. Огромные суммы хранились в казначейских облигациях Министерства финансов. Когда подходило время погашения купонов, Николай Назарович был вынужден вручную их отрезать и ножницами натирал кровавые мозоли, – Василий показал на правой руке места возле большого и безымянного пальцев, где такие мозоли появлялись. – А на купоны помимо процентов начислялись ещё и выигрыши, внутренние-то займы у нас выигрышные! Так что он помимо процентов постоянно получал и довольно приличный бонус. Николай Назарович говорил не раз, что ему стыдно получать эти деньги, он ведь не прикладывал никаких усилий к их заработку… ну, разве что ножницами купоны стриг.

Василий на минуту умолк, видимо, потеряв нить рассуждений. Он некоторое время смотрел на воду в озере, потом, словно очнувшись, продолжил:

– Так вот, после вступления в права наследства на Николая Назаровича стали наседать скопцы, дескать, деньги принадлежат общине, и тебе надлежит вернуть их. Да только он от них отбился. И ненавидел их всеми фибрами души. Сам себя никогда скопцом не считал и жил как бы вопреки тому, что был кастрирован. Скопцы ему грозили, и он всерьёз их опасался: всегда при нём сторожа были надёжные, при оружии, собаки сторожевые; он первые лет двадцать самолично проверял окна ночью и днём, прочно ли закрыты. В общем, он боялся покушений. Однако, жил широко. Я к нему приезжал пару раз в год – на именины, на Пасху, всегда приходил с поздравлениями. Народу у него всегда толпилось полно – тоже все с поздравлениями и славословиями. Я среди этих людей чувствовал себя неуютно. Вот уж действительно, «бедный родственник». Мы с матушкой по питерским меркам жили скромно, лавка наша керосиновая не ахти какой доход давала. Дядюшка мне давал «на бедность», всегда посмеиваясь, сто рублей. Мы и этому были рады.

– И что же дядя? успел прожить своё состояние? – полюбопытствовал Шумилов.

– Да вроде бы и не прожил. Шикарный дом на Конногвардейском бульваре – дворец настоящий! – продал князю Кочубею, если не ошибаюсь, за двести шестьдесят тысяч рублей. Другой дом, на Вознесенском проспекте, оставил себе. Плюс два парохода его по Балтике ходят, да вот эта дача с землёю… да в ценных бумагах должно быть много. Он ценные бумаги постоянно держал; когда срок одних облигаций заканчивался, он немедля перекладывался в другие, так что казначейские облигации должны у него быть непременно. Дядюшка, он хваткий был… Вроде бы и раздавал много, да только не более того, что получал, понимаете? Он сам не раз говорил: чтобы много получать, надо много тратить, к скупому деньги не пойдут… Вообще, он был известный жертвователь на дела церкви. Валаамскому монастырю церковь построил. Я слышал, она обошлась в пятьдесят тысяч рублей. Не на последние же деньги он эту церковь монахам построил! Как думаете? – Василий улыбнулся. – В том завещании, что у нотариуса открыли, он так всё разложил, на пяти страницах, кому чего и сколько, не только дома и пароходы, не только ценные вещи, но даже сапоги свои яловые – всё упомянул и расписал, кому что жалует. Многим дал: прислуге всей почти, кому тысячу, кому пять, кому сто рублей, правда иной раз до такой мелочи доходило, что и поминать, по-моему, не следовало бы. Ну, актрисам, по семи тысяч рублей серебром каждой, капельмейстеру этому, Лядову, тоже неплохую сумму – 3 тысячи, почитай, с неба упало… Своим приятелям, тому же купцу Куликову – три тысячи… Будто у Куликова своих капиталов мало… – невесело крякнул Василий и замолчал.

– Я видел в доме иконы старые, в дорогих окладах. А еще какие-то ценные вещи в доме хранились?

– В иконах Николай Назарович толк знал. Особенно любил новгородскую иконописную школу. У него хранились иконы возрастом в четыре-пять веков, это ж надо, пятьсот лет! разум меркнет перед такой толщей времени! Кроме того, Николай Назарович крест носил дорогой, с изумрудами. На Валааме заказал монахам, там ему и изготовили, он с крестом этим не расставался. Кольцо имел дорогое, точнее перстень с каким-то редким камнем, чёрным. Что ещё такого примечательного? Иконой владел необыкновенной, Святаго Николая Чудотворца в драгоценном окладе. Оклад был цены невероятной, более полусотни бриллиантов в него вставлено, изумруды, сапфиры. Икону эту дядюшка завещал Валаамскому монастырю. В завещании даже фигурировала её стоимость – пятнадцать тысяч рублей.

– Действительно, цена немалая, – согласился Шумилов. – Приличное поместье можно купить. А среди тех икон, что по комнатам развешаны, её нет?

– Ни в комнатах, ни в спальне нет, – убеждённо ответил Василий Александрович. – Может, он её на реставрацию отдал или обменял? Если так, то обязательно должна обнаружиться запись на сей счёт – дядюшка в этом отношении являлся человеком аккуратным до педантизма. А может, икона эта просто лежит где-нибудь в сундуке. Мы же толком ещё почти ничего не осмотрели. Мне Базаров рассказал, что полицейский пристав в день смерти дядюшки сразу всех домашних предупредил – всё будет закрыто до объявления наследников и душеприказчика.

– А душеприказчиком назначен…

– …нотариус, что давеча зачитывал завещание. Утин Лавр Ильич. Дядюшка давным-давно его знал.

– А вы знаете что-нибудь про новое завещание, то, что три месяца назад составлено?

– Ничего не знаю. Я с дядюшкой последний раз виделся на Пасху, так что сами считайте, апрель стоял. Он мне тогда ничего не говорил о намерении переделать завещание. И в письмах ни о чём таком не упоминал. Я уже здесь об этом услышал.

– А если точнее…

– А если точнее, то вчера от доктора Гессе.

Они сделали большой круг и вышли к дому. Небо уже совсем очистилось от облаков, засияло долгожданное солнце. Стало заметно теплее. Ветер стих и теперь всё напоминало о клонившемся к концу лете.

Шумилов и Василий Соковников вернулись в дом. Прогулка заняла чуть более получаса. Ещё примерно через полчаса появился пристав, преодолевший послеобеденные объятия Морфея. Неторопливый осмотр продолжился.

В последующие три часа скрупулезному осмотру подверглись книжные шкафы; каждая из книг была пролистана и внесена в реестр, получившийся список в виде отдельного приложения приобщён к протоколу осмотра. Пристав действовал неторопливо и толково; Шумилов убедился, что это человек, знающий толк в склоках по наследственным делам. Переписав все книги, пристав сразу снял все возможные упрёки в формальном отношении к своим обязанностям. Конечно, это сильно задержало осмотр, зато сильно повысило достоверность и полноту протокола осмотра в случае представления этого документа в суде. Актрисы вздыхали и охали, демонстрируя усталость от рутинности казённого мышления полицейских, капельмейстер скрипел стулом, томительно вздыхал Базаров, но Шумилов оставался в твёрдой уверенности, что всё идёт как нельзя лучше.

Тщательное изучение содержимого книжных шкафов имело для Шумилова то небесполезное следствие, что позволило ему составить представление о круге интересов покойного Николая Назаровича Соковникова. Назвать эти интересы разносторонними, значило бы выбрать слишком скромный эпитет. Подборка книг умершего кастрата, как уже успел ранее заметить Шумилов, оказалась в высшей степени нетипичной для людей его рода и звания: тут были исторические книги и древние классики – Сенека, Плутарх, Аристотель. Алексей Иванович не удержался и взял в руки один из толстых томов последнего. Это оказалась «Никомахова этика» с обширными комментариями – более тысячи страниц. Судя по помаркам на полях и истёртым краям, к этой книге обращались довольно часто.

Заметив немое удивление Шумилова, управляющий, стоявший подле, негромко пояснил:

– Николай Назарович одно время очень увлекался чтением, древних философов цитировал.

– А что читал в последнее время? – спросил Алексей Иванович, желая развить тему.

– А вот в последнее время почти ничего, только газеты и Псалтирь. Охладел он как-то к книгам.

Постепенно спустился вечер. Около семи пополудни пристав объявил, что продолжит осмотр следующим утром, поскольку сегодня всё равно не успеет его закончить. Спальня Соковникова снова была опечатана. Управляющий пригласил гостей отужинать, но почти все отказались, рассчитывая, очевидно, найти в Петербурге более приличную кухню. Гости стали разъезжаться. В доме остались только актриса Епифанова, Шумилов, да племянник покойного Василий Александрович.

После ужина Василий отправился в свою комнату, сославшись на плохое самочувствие. Управляющий Селивёрстов предложил Шумилову и Надежде Аркадиевне пройти на террасу, поскольку туда будет подан чай. Затея с чаепитием на свежем воздухе оказалась отличной: стояла тихая лунная ночь, на безоблачном небе искрились хаотично рассыпанные звёзды, комары не беспокоили и даже гневливая актриса не раздражала Шумилова своими выходками. Благостная обстановка, очевидно, подействовала и на неё.

На столе посреди террасы оказался водружён пузатый медный ведёрный самовар. К чаю подали баранки, разнообразное варенье, сахарную голову. Разговор Алексея с актрисой касался самых незначительных предметов, чувствовалось, что Надежда Аркадиевна присматривается к собеседнику, во всяком случае Шумилов несколько раз ловил на себе её изучающие взгляды.

После чая Алексей решил помочь актрисе и предложил ей прогуляться по парку.

– Там, правда, темно, но, думаю, ноги мы не сломаем, – заметил он.

– С удовольствием, – ухватилась за сделанное предложение Епифанова, – делать всё равно нечего. А ложиться рано спать я привычки не имею.

Кокетливо поправляя прическу, она позволила набросить себе на плечи пальто. Привычное желание нравиться сквозило в ее жестах, улыбке, в том, как она оперлась на руку Алексея.

Сойдя с террасы, они двинулись по дорожке, огибающей дом.

– Если б вы знали, Алексей Иванович, какие раньше здесь устраивались гуляния! – вздохнула актриса. – Это сейчас дом пуст и заброшен. Вы обратили внимание, что большинство комнат закрыты, мебель в чехлах, а ставни не открываются вовсе? Сейчас на всём лежит печать запустения, но так стало лишь в последние годы, когда Николай Назарович от всех затворился. А вот раньше, бывало, на этой даче собиралась компания человек в двадцать пять-тридцать. Ох, и весело же ту было!

– А вы давно свели знакомство с Николаем Назаровичем?

– Сейчас кажется, что уже целую вечность, – Епифанова засмеялась. – Лет пятнадцать уж точно. Я тогда только-только пришла в театр, а Николай Назарович слыл известным театралом, ложу имел собственную, ни один бенефис без него не обходился. Любил театр и актёров, поддерживал многих нуждающихся. Знаете, как у братьев по нашему цеху бывает – то на лечение нет денег, то за квартиру задолжал, то дров на зиму не за что купить… Многим он помогал, щедрый человек был. Меня, молоденькую девочку, с первого же спектакля приметил. Всегда являлся в гримёрную с корзиной цветов. И всегда по возможности старался скрасить нам, актёрам, жизнь. Его городской дом всегда оказывался полон людьми, но кроме нас, друзей, туда являлось множество самых разных просителей, всем от него хотелось что-то отщипнуть. Он выстроил эту дачу специально, чтобы приглашать сюда только узкий кружок. Здесь всё располагает к веселому отдыху. Видите озеро? Там ранее находился лодочный сарай, а в нём три или четыре лодки. Катание по водной глади под луной – что может быть романтичнее? Шампанское, гитара, романсы… Зимой здесь заливали горку с длиннющим спуском, – Епифанова рукой указала на место подле воды, – катались целыми санными поездами. С горки сани вылетали прямо на лёд. Хохоту было! Ещё он держал специальную тройку лошадей с бубенцами и лентами. И зимой, и летом можно было покататься и на тройке, и верхом. Был большой гурман, любил хорошо покушать и гостя попотчевать. Повара выписал из-за границы.

– Но потом все изменилось…

– Да, буквально за год-полтора Николай Назарович совершенно переменился. Резко отошёл от нашей компании, гуляния закончились. Николай Назарович ударился в религию, тут же явились попы и давай его смущать – дескать, неправедную жизнь ведёшь, душу губишь! – Епифанова презрительно поморщилась, и Шумилов даже в темноте сумел разглядеть гримасу негодования на лице актрисы. – Он поехала на Валаам, кучу денег вложил в строительство тамошней церкви, пробыл на острове почти год. Однако, и от попов отшатнулся. Что уж у них там случилось – не знаю. Мы к тому времени уже перестали тесно общаться. Думаю, обиделся Николай Назарович на что-то.

– А на что же?

Надежда Аркадиевна замялась. Шумилов понял, что актрисе чрезвычайно приятно его внимание и то, что наконец-то никто не мешает ей высказывать свои суждения свободно. Несомненно, ей хотелось рассказать ещё, как и большинству женщин, мнящих себя центрами вселенной. Любимое занятие дам такого сорта – это обсуждать с другими людьми, особенно мужчинами, свои жизненные коллизии, «очень сложные, трепетные, не как у других» чувства. В рассказах этих женщин – о чём бы они не рассуждали – всегда всё самое необыкновенное, невероятное и исключительное, такое, чего никогда не может быть испытано прочими.

– И не знаю даже, удобно ли об этом говорить… – многозначительно, с деланной сдержанностью проговорила Надежда Аркадиевна.

Она явно решила немного поломаться, набить себе цену, напустив таинственность. Разумеется, сугубо во имя соблюдения приличий!

– Вы уж меня извините, что я непрошенным гостем вторгаюсь в ваш внутренний мир, но зачастую понять мужчину можно лишь вникнув в его отношения с близкими ему женщинами, – залился соловьём Шумилов. – Поверьте, тут не пустое праздное любопытство.