Сменяемость моделей: постоянство и своеобразие

Классическая формационная теория на стыках формаций ставила на пьедестал социальные революции. Структурные изменения МО также сопровождались и продолжают сопровождаться продолжительными всплесками насилия^[9]. Рамочное обустройство новых механизмов отношений между государствами – упомянутые выше международные встречи и договоры, а до них и Вестфальский мир 1648 г., ставили точку (точнее, многоточие) после долгих отрезков войн и противоборства. Государствам ещё ни разу за историю их взаимодействия не удавалось пройти через переформатирование МО без применения в отношении друг друга, прямо или косвенно, грубой силы. Последняя применялась регулярно и в ходе «благополучных фаз», но с меньшей степенью интенсивности. Даже эйфория после окончания холодной войны не смогла переломить этот печальный закон истории. Грубая сила, вопреки завышенным ожиданиям о грядущем верховенстве силы «мягкой», быстро вернулась в международную повестку дня.

Фундаментом циклов МО является экономика, но не только она их определяет. Это и цивилизационно-культурный, и религиозный, и ценностный факторы. Их переплетение создаёт фундамент для надстройки – структур и механизмов, а также человеческого, субъективного фактора, с помощью которых на каждом последующем этапе истории МО выстраивается новая иерархия государств и их альянсов, а теперь и негосударственных игроков. После Вестфальского мира МО опирались на принцип государственного суверенитета, который после Венского конгресса был дополнен принципом концерта держав. Ялта и Потсдам привнесли в МО, благодаря ООН, принцип международного права и легитимности, а позже к нему, в ядерный век, добавился принцип гарантированного взаимного уничтожения. Обращает на себя внимание, что череда смены циклов МО имеет накопительный характер, когда прежняя модель всецело не отмирает, а частично «переливается» в новую.

Надстройка МО – не политическая в прежнем идеологическом понимании, так как политика уже давно не является ни сугубо капиталистической, ни социалистической, ни исключительно какой-либо другой. Так, «коммунистический» Китай (с его масштабным использованием рыночных отношений) – уже давно фигура речи, как и «капиталистические» Соединённые Штаты, не говоря уже о западноевропейских государствах с их массированным использованием государственного регулирования^[10].

История МО сопровождается не только цикличностью насилия, но и цикличностью шаблонов региональных и мировых конфигураций силы. Например, отчётливо прослеживается цикличность многополярности^[11] и как её составляющей – европоцентризма, который, казалось, ушёл в прошлое с установлением биполярного мира в 1945 г., затем, в 1990-х гг., возродился как ожидание и даже как предвкушение, и вновь стал уходить в тень на рубеже двух первых десятилетий XXI в. Особенно ярко это проявилось с новой кризисной волной (своего рода «девятым валом») – на этот раз миграционной, захлестнувшей ЕС в 2015 г. вслед за кризисами экономической и социально-политической природы. Иной ритм «взлётов и падений», например, у Китая, развитие которого уже длительное время представляет собой возрастающую кривую.

Россия на этом фоне находится в зоне неопределённости. Насколько окажется устойчив ещё недавно уверенный тренд укрепления её позиций – зависит он целого ряда условий, прежде всего человеческого фактора, качества государственного управления, международной конъюнктуры и, в конце концов, благоприятного стечения обстоятельств.

Можно говорить и о цикличности процессов по уплотнению и ослаблению «ткани» международных отношений. Глобализация, понимаемая в широком смысле, шествовала по планете последние несколько столетий. На этом пути откаты в построении «большой деревни» (пиковые – в годы двух мировых войн) сопровождались компенсационным, а затем и поступательным движением вперёд. К началу нового столетия мир впервые в истории стал истинно глобальным, особенно в рыночном понимании. Однако новый переходный период МО вновь возродил процессы разукрупнения, на сей раз – в виде элементов деглобализации^[12].

Выражением этого стали, например, экономические санкции против России и контрсанкции, лоббирование проектов сверхбольших зон свободной торговли с одновременным оттеснением от них нежелательных геополитических конкурентов (например ТТИП и TТП). Одновременно с этим процессы региональной интеграции, которые до недавнего времени рассматривались как комплементарные в отношении самой глобализации, теперь всё чаще предстают в терминах противопоставления, что наглядно показал украинский кризис.

Другой характеристикой нового времени становится каскадное развитием МО – своего рода переливание проблем из области внутренней политики во внешнюю, и наоборот, из одной области международных отношений в другие. Так, возрастающие трудности во внутреннем развитии ряда постиндустриальных стран мира, включая западноевропейские, сыграли свою роль в углублении нескольких региональных кризисов, включая иракский, ливийский, йеменский, сирийский. В свою очередь ливийский кризис привёл к ухудшению ситуации в ряде прилегающих к Ливии африканских государств, сирийский кризис – к ухудшению на определённом этапе отношений между Россией и Турцией, а в целом появление «арки нестабильности» от Ливии до Афганистана вылилось в миграционный кризис для всей Европы. Развитие череды кризисов по периферии Европы было и функцией борьбы государств за региональное влияние, что особенно проявилось в противостоянии Ирана и Саудовской Аравии.

В то же время элементы внешнеполитического сотрудничества между государствами могут способствовать положительным сдвигам в их собственных взаимоотношениях, что показало успешное завершение переговоров по иранской ядерной программе или элементы сотрудничества России с рядом стран в борьбе с так называемым «Исламским государством».

Каскадный эффект ведёт к кумулятивному эффекту, когда целые регионы накрывает «идеальный шторм», как это случилось в последние годы в Северной Африке после «арабской весны», на Ближнем и Среднем Востоке. Внешнеполитические ошибки или бездействие приводят также к «эффекту бумеранга». Так, внешнеполитические акции Британии и Франции в Ливии в 2011 г., а затем неспособность ЕС стабилизировать ситуацию в своём «мягком подбрюшье» – Средиземноморском бассейне, резко усугубили проблемы незаконной иммиграции и внутренней безопасности.

В значительной степени геополитика вновь вступает в свои права^[13]. Географическое положение и границы возвращают себе одну из ключевых ролей в определении веса того или иного центра силы и влияния. Отсюда, например, во многом разное прочтение украинского кризиса в Европе и за океаном, равно как и миграционного кризиса. Отсюда разные критерии эффективности внешней политики, когда, например, для США дестабилизация Средиземноморского региона терпима и несущественна с точки зрения национальной безопасности. А для Европы допущенные там внешнеполитические ошибки, провалы или бездействие принимают всё более экзистенциальный характер, выливаются в гибель тысяч людей как в морских водах, так и на улицах городов, в прямую угрозу традиционному европейскому образу жизни, в коррозию европейской модели социального рынка, в усиление ксенофобии и экстремизма.

Конец ознакомительного фрагмента.