IV

Хасар с Бэлгутэем, больше всех среди братьев полюбившие бродить по таежным зарослям, считались теперь в семье самыми удачливыми в охоте на косуль. С начала лета они непрерывно поставляли для Оэлун и Сочигэл лучшее мясо из леса. Исходив сначала все ближние пади, они теперь с каждым разом уходили все дальше от стойбища. Не встречая поблизости ни людей, ни следов их, они уже чувствовали себя хозяевами в окрестных горах.

Привыкнув к новой жизни среди тенистых зарослей, ежедневно преодолевая далекие расстояния по лесным дебрям, по подъемам и спускам, по неровным звериным тропам, они даже походку обрели новую и ходили теперь, слегка наклонившись вперед, мягкими, по-рысьи крадущимися шагами.

Первой это заметила Сочигэл. Когда, собравшись все вместе, они разделывали перед юртой очередную их добычу, она, деревянным ковшиком наполняя косульи кишки густой бурой кровью, рассказывала остальным:

– Вчера я иду от реки с кувшином воды и вижу, будто от опушки идут к нам два хамнигана. Они спустились в ложбину, а я стала и жду, гадаю, что это еще за люди тут появились. Немного погодя вышли они на бугор, уже поближе, я смотрю, а это наши Хасар с Бэлгутэем идут… пригнулись, как рыси на охоте, и вышагивают, будто следы разнюхивают… Ну, думаю, так мы здесь все скоро превратимся в хамниганов.

В середине лета Хасар с Бэлгутэем на двух старых конях отправились осматривать дальние места вверх по Онону. Выехали они с рассветом, а к полудню были на узкой горной речке, впадающей в Онон с правой стороны.

Шум воды заглушал звуки вокруг. Хасар шел впереди, ведя коня в поводу и глядя под ноги, выбирая дорогу среди прибрежных камней. Увидев перед собой устье другой речки, он остановился и, оглядев ее пенистые воды, спускающиеся из ближнего распадка, обернулся к Бэлгутэю.

– Передохнем, заодно подкрепимся рыбой. Тут, наверно, есть хариусы.

– Я тоже проголодался, – устало отозвался Бэлгутэй. – Никак не привыкну ходить по камням…

Разнуздали коней, напоили их в прибрежной отмели и привязали к кустам.

Наспех заострив ножами сосновые палки, они скоро накололи среди прибрежных камней по крупной рыбине. Не снимая чешуи, нанизали их на те же палки от пасти до хвоста.

С трудом раздули огонь. Сыроватые ветки, которые они наломали от палой сосны, лежавшей неподалеку от реки, долго не хотели разгораться. Поддавшись, наконец, пламени, они яростно шипели и трещали, разбрасывая вокруг искры, заполнив синим дымом весь берег.

– Надо было березовых сучьев найти, – отползая от костра и отдуваясь, щуря глаза от едкого клуба, опахнувшего лицо, говорил Бэлгутэй.

– Долго искать пришлось бы, – Хасар, взяв свой рожон, поднял его над огнем. – И так обойдемся, не дома…

Рыба жарилась долго. Хасар в шутку отпихивал рожон Бэлгутэя, занимая все место над огнем. Тот, переползая на другое место, заходил с другой стороны.

У Хасара рыба поспела раньше и он, с хрустом откусывая от обугленной туши горячий кусок, посмеивался, глядя на Бэлгутэя. Тот с добродушной улыбкой дожаривал свою рыбу, глядя, как с треском стекают на огонь желтые капли рыбьего жира, терпеливо глотал слюни.

Ели молча и жадно.

Насытившись первым, Хасар отбросил в сторону обглоданную рыбью хребтину и тут увидел, как в кустах на той стороне речки шевельнулась ветка и, немного погодя, на берег вышли трое таких же, как и они, подростков. Бэлгутэй проследил за его настороженным взглядом, обернулся.

– Люди, – удивленно сказал он и замолчал, проглотив в волнении слюну.

– Это хамниганы, – догадался Хасар, увидев искусно вышитые разноцветными лоскутками голенища их гутулов.

Трое подростков, лет восьми-девяти, некоторое время молча смотрели на них, потом один, державший в правой руке железный трезубец на длинном тонком древке, левой призывно махнул им.

Хасар, помедлив, встал с места и спустился к берегу. За ним поспешил Бэлгутэй. Теперь их с хамниганами разделяло русло неглубокой речки в десяток шагов шириной.

«Зря мы так близко подошли, – запоздало подумал Хасар. – Если захочет, то может метнуть трезубцем. Надо было зарядить луки и спросить, что надо…»

– Вы кто? – неверно выговаривая монгольские слова, спросил хамниган с трезубцем, видно, старший из них. – Из какого племени?

– Мы кият-борджигины, – сказал Хасар. – А вы кто?

– Мы лимагиры, – ответил тот и повел рукой, указывая на берег речки. – По эту сторону наша земля.

– Сколько у вас людей? – помедлив, спросил Хасар.

– Не скажу! – сжимая древко трезубца и ожесточив лицо, выкрикнул хамниган. – Какой ты хитрый…

– Ладно, – примиряюще сказал Хасар, вспомнив строгий наказ Тэмуджина ни с кем не вступать в ссоры. – Мы пойдем назад.

Не оглядываясь, они поднялись на свой берег, взяли за поводья своих лошадей и пошли вниз по берегу. Перед тем, как повернуть за излучину, Хасар оглянулся. На том месте, где только что стояли подростки-хамниганы, уже никого не было.

– Видно, они были недалеко и увидели дым, – пыхтел сзади Бэлгутэй. – Что было бы, если бы мы сразу перешли реку?..

Хасар, не отвечая ему, гадал про себя о том, как отнесется к их встрече с хамниганами брат Тэмуджин.

«Никогда нельзя узнать, что у него сейчас на уме, – размышлял он, глядя под ноги, обходя острые камни. – То он требует ни с кем не ссориться, то велит бросать арканы и душить людей насмерть… Ну, здесь-то я сделал все так, как он велел, ни слова лишнего не сказал, ссоры не начинал. Придраться ему будет не к чему…»

Выйдя из горной теснины, они сели на коней и по ровному месту тронули рысью. Хасар вырывался вперед, оставляя Бэлгутэя далеко позади, и сердито махал ему рукой, призывая поспешать.

Задолго до вечера они были в стойбище.

Тэмуджина застали за юртой. Сидя под стеной в тени и положив перед собой седло, он зашивал порвавшийся стременной ремень. Хасар сбивчиво рассказал ему о встрече с незнакомцами. Когда подошел Бэктэр, Тэмуджин потребовал рассказать еще раз. Скрывая недовольство и недоумение – для какой нужды дважды пересказывать одно и то же дело? – Хасар повторил свой рассказ.

– Нам надо поехать к ним, – подумав, сказал Тэмуджин и посмотрел на Бэктэра. – Посмотреть, что это за люди стоят за нами.

– Нельзя не поехать, – согласился тот. – Если после такого разговора сами не поедем к ним, они потом нас и за людей считать не будут.

Тэмуджин тщательно обдумал предстоящую встречу с хамниганами. Он сразу предупредил Бэктэра и Хасара о том, что встреча с ними будет мирной. Попутно он похвалил Хасара:

– Ты сделал хорошо, что не стал меряться с ними силами. Нам нужны друзья, а не враги. Ты очень разумно поступил.

Редко слышавший похвалы от старшего брата и поначалу несогласный с его мирными намерениями, и даже собиравшийся возразить ему, Хасар быстро остыл, задумавшись над его доводом. Он долго морщил свой темный лоб, оставшись один за юртой, беспокойно дергал ремень своего кнута, оглядываясь вокруг…

На следующее утро вверх по Онону выехали Тэмуджин и Бэктэр. По важному случаю они были одеты в новые замшевые штаны и рубахи, на головах были высокие войлочные шапки. В переметную суму среди других подарков Оэлун положила кусок синей китайской ткани.

– Вручишь это старшей женщине стойбища, – напутствовала она Тэмуджина. – Подарок приличный для любого возраста.

Добравшись в полдень до горной речки, они, не останавливаясь, проехали мимо вчерашнего кострища Хасара и Бэлгутэя, черневшего недогоревшими углями на прибрежном песке, вброд перешли реку и, сойдя с коней, осторожно двинулись вглубь зарослей.

– И следов их не видно, – озадаченно говорил Бэктэр, оглядывая вставший перед ними густой кустарник, – ни на берегу, ни в лесу… Верно говорят, что в лесу легче выследить старую самку рыси, чем старуху хамниганской кости.

– Потому я и говорю вам с Хасаром, что с ними нужно дружить, а не враждовать, – Тэмуджин внимательно осмотрел подпруги на коне и решил: – Пойдем по берегу Онона. Люди всегда держатся поближе к воде.

Оглядывая незнакомые горы, возвышающиеся по сторонам, запоминая приметные скалы и деревья, они прошли время, за которое можно было вскипятить средний котел воды, когда впереди раздался собачий лай. Два крупных черных кобеля стояли на краю небольшой поляны, точно так же, как и у них выходящей к реке и, задрав головы, словно на зверя, озлобленно лаяли.

Вскоре на берегу появились знакомые по рассказу Хасара подростки, негромко окликнули собак, и те послушно умолкли, отойдя в сторону. Тэмуджин, переглянувшись с Бэктэром, подошел к подросткам вплотную и поздоровался с поклоном, прижав руку к груди, как со взрослыми.

V

Оэлун, живя тихой безмятежной жизнью их маленького айла, отдыхала от людского шума, мутного водоворота бесконечных женских сплетен, дрязгов, тревожных слухов, вражды между родами, чем извечно полнится жизнь в больших куренях. Крохотное их хозяйство из двух коров с годовалыми телками и семнадцати коней, за которыми смотрели сыновья, почти не отнимало времени, давая Оэлун волю и на отдых и на спокойные размышления.

Место их летнего стойбища у тенистого горного леса с легким, прохладным воздухом даже в середине лета, когда в степи все вокруг изнывает от жары, подходило ей как нигде больше. Она сравнивала духоту знойной степи, когда сопки вдали растаивают в белом мареве, а горячий воздух застревает в глотке, отдаваясь саднящей болью в висках, с здешними благословенными местами и благодарила богов за данную им с детьми передышку в этом уголке. К тому же здесь ни чертей, ни приведений или какой-то другой нечисти, как заметили они с Сочигэл, не было – верной приметой этому было то, что подрастающая Тэмулун не боялась оставаться одна в темноте и не плакала во сне, – тогда как в куренях между людьми потусторонние духи так и кишели, часто пугая даже взрослых людей.

«Жили бы люди в лесу, как хамниганы, и не мучили себя, – думала иногда Оэлун. – Много ли нужно человеку?.. Но нет, вожди жаждут власти над улусами и табунами, бьются за славу, за почести, влияние среди людей… и ведут за собою народы. Оттого и все смуты в жизни…»

Оэлун блаженствовала в покое, но иное, как замечала она, держала в себе невестка Сочигэл. С детства привыкшая к многолюдству и весельям, она и в борджигинских куренях никогда не упускала того, чтобы поболтать и повеселиться с другими женщинами. На празднествах она любила разодеться в свои китайские одежды и, уложив на голове волосы диковинной пышной шапкой, невиданной до нее среди здешних людей, выйти с накрашенными бровями и ресницами перед взоры мужчин, так, что те, увидев ее, уже с трудом отводили глаза.

Будучи второй, нелюбимой женой, она с мужем ложе делила нечасто и, так и не насытившись ласками, с плохо скрытой жаждой поглядывала на других мужчин. Оэлун нередко замечала ее голодные, затуманенные глаза, когда рядом находились молодые нойоны, и жалела ее. Она и Есугея просила почаще наведываться к младшей жене, но тот был к ней холоден.

И теперь, когда они остались одни, Оэлун все чаще видела в глазах невестки знакомый огонь женского голода, когда ей не хватает мужчины. Та, сдерживая себя при сыновьях, без них становилась раздражительной, часто срывала злобу на Хоахчин, покрикивая на нее из-за пустяков. Тяжко мучила ее жизнь вдали от многолюдных куреней. А однажды она высказалась перед Оэлун прямо:

– Если бы не прихоть твоего сына, мы сейчас не жили бы в лесу как дикие звери.

Оэлун не нашла слов для ответа, но поняла, что на невестку у нее нет твердой надежды, что в какое-то время она может подвести. Отнеся это к малому уму ее, Оэлун, все же, по-прежнему жалела ее, обиженную на судьбу, и надеялась, что как-нибудь они вместе протянут это тяжелое время, пока дети не встали на свою тропу – а там будет видно.

Думая о будущем детей, Оэлун теперь часто задумывалась и о том, что происходит в племени сейчас, после того, как распался киятский род. Снова и снова она расспрашивала Хоахчин о том, что видела и слышала та, живя у тайчиутов, старательно выуживала из ее старческой памяти все нужное для себя. Особенно дотошно она выпытывала про киятских нойонов, братьев Есугея. И по словам Хоахчин выходило, что братья-кияты, сильные и влиятельные при Есугее и Тодоене, теперь же вконец опустились и обесценились в своих достоинствах. За все это время их почти не было видно в главной ставке тайчиутов, а на больших пирах, которые были после зимней облавной охоты, они сидели ниже даже сонидов и генигесов, средних нойонов племени. Даже дети Хутулы, поначалу гонористые и беспокойные, в последнее время поутихли, и среди тайчиутских харачу теперь шли слухи, будто им прямо указали, чтобы они не слишком часто беспокоили Таргудая своими хождениями к нему.

Обдумывая все услышанное от своей служанки, Оэлун с гордостью приходила к мысли, что теперь сын ее Тэмуджин даже по сравнению со своими дядьями выглядит более достойно – несмотря на малые годы, не поддался посулам Таргудая, не поклонился ему и единственный из всех киятов сохранил честь своего рода…

Раньше не вникавшая в дела племени, относя их к мужским заботам, Оэлун теперь невольно раздумывала о тех путях, которые могли встать перед ее детьми. Узнав от Хоахчин о том, что Таргудай теперь часто и много пьет, она была рада этому: подобный человек не может быть таким уж опасным для них. Не может такой человек быть и вожаком в племени. И, преодолевая робость в душе, пугаясь собственных мыслей, она про себя мечтала: старший ее сын Тэмуджин, идя по пути своего отца, может быть, и окажется тем самым, кто поднимет общее знамя племени – ведь было такое предсказание шаманов! И тут же, страшась неизвестно чего – вездесущих ли восточных духов, проникающих в людские мысли, или высших небожителей, не любящих гордости и зазнайства – обращала красное от возбуждения лицо через черный дымоход юрты к далекому небу: «Великие вожди-небожители, простите глупую женщину, я не зарюсь на невозможное, пусть будет так, как вы сочтете нужным…»

Обращалась она и к онгонам, духам предков, особенно к тому, который был великим шаманом и имел единственный глаз посередине лба, умоляла почаще оглядываться на детей Есугея и оборонять от опасностей.