В этот же самый день князь ехал с другом своим бароном в Москву осматривать ее древности, а потом обедать в Троицкий трактир. Елена на этот раз с охотой отпустила его от себя, так как все, что он делал для мысли или для какой-нибудь образовательной цели, она всегда с удовольствием разрешала ему; а тут он ехал просвещать своего друга историческими древностями.
День был превосходнейший. Барон решительно наслаждался и природой, и самим собой, и быстрой ездой в прекрасном экипаже; но князь, напротив, вследствие утреннего разговора с женой, был в каком-то раздраженно-насмешливом расположении духа. Когда они, наконец, приехали в Москву, в Кремль, то барон всеми редкостями кремлевскими начал восхищаться довольно странно.
– Как это мило! – почему-то произнес он, останавливаясь перед царь-колоколом.
– Что же тут милого? – спросил его князь удивленным голосом.
– То есть интересно, хотел я сказать, – поправился барон и перед царь-пушкой постарался уже выразиться точнее.
– C'est magnifique![59] – проговорил он, надевая пенсне и через них осматривая пушку.
– Magnifique еще какой-то выдумал! – сказал князь, покачав головой.
– Ах, кстати: я, не помню, где-то читал, – продолжал барон, прищуривая глаза свои, – что в Москве есть царь-пушка, из которой никогда не стреляли, царь-колокол, в который никогда не звонили, и кто-то еще, какой-то государственный человек, никогда нигде не служивший.
– Ты это у Герцена читал, – сказал ему князь.
– Так, так!.. Да, да! – подтвердил с удовольствием барон. – Этот Герцен ужасно какой господин остроумный, – присовокупил он.
– Он и побольше, чем остроумный, – заметил каким-то суровым голосом князь.
– Конечно, конечно! – согласился и с этим барон.
В Оружейную палату князь повел его мимо Красного крыльца и соборов.
Барон заглянул в дверь Успенского собора и проговорил: «Святыня русская!» Перед вновь вызолоченными главами Спаса-на-Бору он снял даже шляпу и перекрестился; затем, выйдя на набережную и окинув взором открывшееся Замоскворечье, воскликнул: «Вот она, матушка Москва!»
Все эти казенные и стереотипные фразы барона князь едва в состоянии был выслушивать.
Всходя по лестнице Оружейной палаты, барон сказал, показывая глазами на висевшие по бокам картины: «Какая славная кисть!»
– Прескверная! – повторил за ним князь.
– Ого, сколько ружей! – воскликнул барон, войдя уже в первую залу со входа.
– Много, – повторил за ним князь.
В комнате с серебряной посудой барон начал восхищаться несколько поискреннее.
– Отличные сюжеты, замечательные! – говорил он, осматривая в пенсне вещи и закинув при этом несколько голову назад. Наконец, к одному из блюд он наклонился и произнес, как бы прочитывая надпись: «Блюдо»!
– Что ж «Блюдо»? Читай дальше, – сказал князь, стоявший сзади барона и насмешливо смотревший на него.
– «Блюдо»! – повторил барон, но дальше решительно ничего не мог прочитать.
– Э, да ты, брат, по-славянски-то совсем не умеешь читать! – подхватил князь.
– Да, то есть так себе… Плохо, конечно!.. – отвечал как-то уклончиво барон и поспешил перейти в другое отделение, где хранились короны и одежды царские.
– Это архиерейские одежды? – спросил барон, останавливаясь перед первым шкафом.
– Нет, это одежды царей, – отвечал протяжно сопровождавший его чиновник, – архиерейские одежды в ризницах.
– Те в ризницах? – почему-то переспросил с любопытством барон.
– В ризницах, – повторил ему еще раз чиновник.
Что касается до драгоценных камней, то барон, по-видимому, знал в них толк.
– Это очень дорогая вещь, – сказал он, показывая на огромный рубин в короне Анны Иоанновны.[60]
– Да-с, – повторил чиновник.
– Этакая прелесть, чудо что такое! – произносил барон с разгоревшимися уже глазами, стоя перед другой короной и смотря на огромные изумрудные каменья. Но что привело его в неописанный восторг, так это бриллианты в шпаге, поднесенной Парижем в 14-м году Остен-Сакену.[61]
– Восемь штук таких бриллиантов!.. Восемь штук! – восклицал барон. – Какая грань, какая вода отличная! – продолжал он с каким-то даже умилением, и в этом случае в нем, может быть, даже кровь сказывалась, так как предание говорило, что не дальше как дед родной барона был ювелир и торговал на Гороховой, в небольшой лавочке, золотыми вещами.
После бриллиантов барон обратил некоторое внимание на старинные экипажи, которые его поразили своею курьезностию.
– Что это за безобразие, что это за ужас! – говорил он, пожимая плечами.
– Покажи и тебя через десять лет в твоем пиджаке, – и ты покажешься ужасом и безобразием, – заметил ему князь.
– Тут не в том дело! Они сложны, огромны, но комфорта в них все-таки нет, – возразил барон.
– Никак не меньше нынешнего: попробуй, сядь, – сказал ему князь, явно желая подшутить над приятелем.
– Гораздо меньше! – воскликнул барон и в самом деле хотел было сесть, но чиновник не пустил его.
– Нет-с, этого нельзя, – сказал он ему не совсем, впрочем, смелым голосом.
– Жаль! – произнес барон и пошел дальше.
Когда они, наконец, стали совсем выходить, чиновник обратился к князю, которого он немножко знал, и спросил его почти на ухо:
– Кто это с вами, министр, что ли, какой?
Барон очень уж важен показался ему по виду своему.
– Нет, барон один, – отвечал ему с улыбкой и не без умысла князь.
– Ах, он ягель немецкий, трава болотная! – зашипел, заругался чиновник. – Недаром меня так претило от него!
Почтенный смотритель древностей был страшный русак и полагал, что все несчастья в мире происходят оттого, что немцы на свете существуют.
В Троицком трактире барон был поставлен другом своим почти в опасное для жизни положение: прежде всего была спрошена ботвинья со льдом; барон страшно жаждал этого блюда и боялся; однако, начал его есть и с каждым куском ощущал блаженство и страх; потом князь хотел закатить ему двухдневалых щей, но те барон попробовал и решительно не мог есть.
– Ах, ты, габерсупник[62]! – сказал ему почти с презрением князь.
– Почему же габерсупник? – возразил барон, как бы даже обидевшись таким названием.
Вина за обедом было выпито достаточное количество, так что барон сильно захмелел, а князь отчасти, в каковом виде они и отправились домой.
– Это Сухарева башня? – говорил барон не совсем даже твердым языком и устремляя свои мутные глаза на Сухареву башню.
– Сухарева! – отвечал ему прежним же насмешливым тоном князь.
– Ее Брюс[63] построил? – продолжал барон надменнейшим и наглейшим образом.
– И не думал! – возразил ему серьезно князь.
– Как не думал? – воскликнул барон. – Я положительно знаю, что водопровод ваш и Сухареву башню построил Брюс.
– Ну, да, Брюс!.. Ври больше! – произнес уже мрачно князь.
– Нет, не вру, потому что в России все, что есть порядочного, непременно выдумали иностранцы, – сказал барон, вспыхивая весь в лице.
– Отчего же ты до сих пор ничего порядочного не выдумал? – спросил его князь.
– Отчего я?.. Что же ты меня привел тут в пример? Я не иностранец! – говорил барон.
– Врешь!.. Врешь! Иностранцем себя в душе считаешь! – допекал его князь.
– Вот вздор какой! – рассмеялся барон, видимо, стараясь принять все эти слова князя за приятельскую, не имеющую никакого смысла шутку; затем он замолчал, понурил голову и вскоре захрапел.
Князь же не спал и по временам сердито и насмешливо взглядывал на барона. Его, по преимуществу, бесила мысль, что подобный человек, столь невежественный, лишенный всякого чувства национальности, вылезет, пожалуй, в государственные люди, – и князю ужасно захотелось вышвырнуть барона на мостовую и расшибить ему об нее голову, именно с тою целию, чтобы из него не вышел со временем государственный человек.
По возвращении в Останкино, барон, не совсем еще проспавшийся, пошел досыпать, а князю доложили, что присылала Анна Юрьевна и что вечером сама непременно будет. Между тем княгиня велела ему сказать, что она никак не может выйти из своей комнаты занимать гостью, а поэтому князю самому надобно было оставаться дома; но он дня два уже не видал Елены: перспектива провести целый вечер без нее приводила его просто в ужас. Проклиная в душе всех на свете кузин, князь пошел к Елене и стал ее умолять прийти тоже к ним вечером.
– Но меня жена ваша, может быть, не велит принять, или, еще хуже того, приняв, попросит уйти назад! – возразила ему Елена.
– Что за пустяки! – произнес князь. – Во-первых, жена моя никогда и ни против кого не сделает ничего подобного, а во-вторых, она и не выйдет, потому что больна.
– Да, если не выйдет, в таком случае приду с удовольствием, – сказала Елена.
Сидеть с гостями князь предложил в саду, где, по его приказанию, был приготовлен на длинном столе чай с огромным количеством фруктов, варенья и даже вина.
Анна Юрьевна приехала в своей полумужской шляпе и вся раскрасневшаяся от жару. Она сейчас же села и начала тяжело дышать. Увы! Анна Юрьевна, благодаря ли московскому климату, или, может быть, и летам своим, начала последнее время сильно полнеть и брюзгнуть. Князь представил ей барона, который окончательно выспался и был вымытый, причесанный, в черном сюртучке и в легоньком цветном галстуке. Вскоре затем пришла и Елена: огромный черный шиньон и черные локоны осеняли ее бледное лицо, черное шелковое платье шикарнейшим образом сидело на ней, так что Анна Юрьевна, увидав ее, не могла удержаться и невольно воскликнула:
– Как вы прелестны сегодня!..
И сама при этом крепко-крепко пожала ей руку.
Барон тоже благосклонным образом наклонил перед Еленой голову, а она, в свою очередь, грациозно и несколько на польский манер, весьма низко поклонилась всем и уселась потом, по приглашению князя, за стол.
– Et madame la princesse?[64] – спросила она, как бы ничего не знавши.
– Она больна, – отвечал князь.
– И довольно серьезно, кажется, – заметила Анна Юрьевна, на минуту заходившая к княгине.
– Серьезно? – переспросила ее Елена.
– По-видимому, – отвечала Анна Юрьевна.
– Ну, нет! С ней это часто бывает, – возразил князь и, желая показать перед бароном, а отчасти и перед Анной Юрьевной, Елену во всем блеске ее ума и образования, поспешил перевести разговор на одну из любимых ее тем.
– Mademoiselle Helene! – отнесся он к ней. – Вы знаете ли, что мой друг, барон Мингер, отвергает теорию невменяемости и преступлений![65]
– Я? – переспросил барон, совершенно не помнивший, чтобы он говорил или отвергал что-нибудь подобное.
– Да, вы!.. Во вчерашнем нашем разговоре вы весьма обыкновенные поступки называли даже виной, – пояснил ему князь.
– А! – произнес многознаменательно, но с улыбкою барон.
– А вы не согласны с этою теорией? – спросила его Елена.
– Да, не согласен, – отвечал барон, хотя, в сущности, он решительно не знал, с чем он, собственно, тут не согласен.
– Но почему же? – спросила его Елена.
– Потому что преступление… самое название показывает, что человек преступил тут известные законы и должен быть наказан за то.
– А что такое самые законы, позвольте вас спросить? – допрашивала его Елена.
Бесплатно
Установите приложение, чтобы читать эту книгу бесплатно
О проекте
О подписке