Действовали они по-военному четко, применяли биты, самодельные дубинки и травматическое оружие. Двигались через толпу, выбивая людей одного за другим. Масок не носили. «Несогласные», в основном студенчество, были похлипче, чем нападавшие, поэтому именно с их стороны было два трупа и много-много раненых. Когда к месту бойни, наконец, лениво приблизились стражи порядка, благонамеренных граждан, движимых патриотическим порывом (как скажет потом в интервью молодой парень с заштрихованным лицом), уже след простынет.

События в остальных городах проходили по схожему сценарию с поправкой на провинциальный масштаб. В некоторых обошлось без «добровольцев» и выступления были по-тихому разогнаны правоохранителями. Но Новосибирск был в числе тех, где боевые группы проявили себя…

Вот так русский «День гнева», который прикормленные Кремлем аналитики называли фразой «socket-puppet revolution»^[3], закончился ничем. Мусор замели под ковер, недовольным дали по шее. Дом продолжал рушиться, а те, кто за все отвечал, вместо того чтобы делать капитальный ремонт, подкрашивали фасад, потому что сами украли стройматериалы.

Внутри страны по каналам официальных СМИ это почти не обсуждалось. Наверное, был негласный запрет, команда свыше – не клеймить, не поливать грязью, а замалчивать, будто ничего и не было. Интернет сначала побурлил, а потом всем надоело, как надоело в свое время обсуждать Ливию, Сирию и Иран…

Потом Александр узнал из Интернета, как эти события освещались в западных СМИ. Там им отвели куда больше места. И, несмотря на то, что Данилов на себе испытал крепость дубинок лоялистов, ему не понравился тон «Вашингтон Пост», «Таймс», «Шпигеля» и других. «Российская диктатура показала свое истинное лицо». Конечно, это была правда. Но ему не нравились выводы, которые делали комментаторы. Они говорили, что мировое сообщество должно вмешаться. Они даже не допускали мысли, что русские могут справиться сами.

Только много позже Александр понял, к чему был нужен «русский Тяньаньмэнь». Сообразил, что это была моральная подготовка населения «цивилизованного мира» к тому, что скоро это чудовище будут убивать рыцари в сверкающих доспехах.

Так он понял, что стал живым снарядом в артподготовке наступления на его страну. Но они были не тараном, который должен смести власть, а мясом для шашлыка. Молодым, диетическим, без жиринки, но с кровью. А режим поступил именно так, как от него ждали, и это тоже было запланировано.

Данилов много думал о том, правильно ли он сам поступил. Он пришел туда сражаться за правду и готов был за нее погибнуть. Но не подумал, что тот, кто выступает против заведомой мрази, не обязательно сам носит белое. Если бы можно было прожить жизнь сначала, Александр, скорее всего, поступил бы так же. Даже сейчас, когда ему было известно, чем все закончится.

Глядя на сытые холеные морды, он не видел просвета. Это были хищники и чужие. Первые хотели пить у страны кровь, пока она не околеет. Воровать, строить дворцы и отправлять детей учиться за рубеж, разглагольствуя о величии страны.

Вторые – разрубить Россию на куски и развешать мясо на крюках, как говядину на скотобойне. И не ради блага всего человечества, отнюдь. Внешнее управление, рекомендации Международного валютного фонда. Демонтаж государственности и армии. Чтоб не было больше угрозы от не всегда вменяемого исполина с ядерной дубиной. Но как быть с теми, кто к этой дубине отношения никакого не имел?

Хотя, если бы у «чужих» получилось – человечество бы выжило и жило бы дальше. В однополярном мире, но без ядерной войны, а возможно, вскоре и без ядерного оружия.

Моральные дилеммы никогда не бывают простыми. Есть тезис о слезинке ребенка, а есть другой. Пусть свершится правосудие, даже если рухнет небо. Последний он и сам когда-то исповедовал.

Но все они были статистами. И те, кто стоял на площади. И те, против кого был направлен их «День гнева», и даже те, кто думали, что заказывают музыку. И кровососы, и мясники.

Интермедия 2. Санация

Первое, что он увидел, когда пришел в себя, было густым, как кисель, туманом. Тот, казалось, выползал из всех щелей и стелился по земле, сильно ограничивая видимость.

Лежа на рыхлом ковре из прелых листьев и валежника, старик пытался разглядеть за дымкой панельные дома Озерска. Но не сумел. Перевел взгляд на небо. Оно было от края до края затянуто бурыми, песчаного цвета тучами, толстыми, как вдоволь насосавшиеся пиявки. Почему-то он был уверен, что такие же бесформенные, будто беременные, тучи висели и над городом атомщиков.

Тут его вниманием снова завладел туман. Дед попытался понять, почему же тот ему так не нравится, и сообразил: на вид туман казался теплым, почти как радиоактивный пар в реакторе.

– Тьфу, зараза, – выругался старик. Все, кто его знал, удивились бы, услышав от него такое мягкое выражение. Но голова после удара гудела, как трансформаторная будка, и он чувствовал, что ни одно матерное слово не обладает нужной выразительностью.

Хорошо же он приложился…

Он попытался восстановить в памяти события сегодняшнего утра. Получилось не сразу, но постепенно картинка в голове сложилась.

Все началось с того, как этим утром он сказал бабке, надевая болотные сапоги:

– Зайца пойду бить.

– Как бы он тебя не побил, – ответила она, подбоченясь.

– Молчи ты, дура, – беззлобно бросил дед, не желая вступать в перепалку. Да, силы уже были не те, ну так и календари исправно отсчитывают месяцы и годы. И никакая ядерная война на это не повлияла.

Но, несмотря на возраст, он легко прошагал те семь километров, которые отделяли их жилой район от объекта. Пока он шел, в пустом желудке противно урчало. Да, он не отказался бы от зайчатины. Зимой, еще в апреле, старик несколько раз видел здесь на снегу цепочки следов, и теперь ходил сюда всегда, когда были силы. Иногда удача ему улыбалась. Дважды удалось подстрелить лисицу и один раз тощего волка. И хотя их мясо тоже было условно съедобным, он предпочел бы что-нибудь другое.

Мелкие хищники и те, кто может питаться чем угодно – это понятно. Но зайцы… Одно время он думал, что ему померещилось. Чем эта животина всю зиму питалась, когда кругом не было ни травинки? Она что, как крот, лапами снег рыла?

Выходит, рыла, заключил дед. Иначе следы не появлялись бы снова по всей территории комбината и вокруг него. Но никогда – рядом с человеческим жильем. Значит, жили и плодились.

Вышел старик рано утром, чтоб не попасться на глаза ребятам Валета. Иначе пришлось бы рассказывать, куда он идет, а потом, если привалит удача, еще и делиться. Но тот еще ничего. О своих заботится, хотя за неподчинение может и шкуру спустить. Гораздо хуже ваххабиты, мать их. Те отберут и добычу, и карабин, а могут и горло перерезать, как курице.

Он мог пройти и через главную проходную, но предпочел выбрать другой путь. Как человек, проработавший на объекте тридцать лет, он знал места, где можно попасть на него, не перелезая через стены с «колючкой».

В час «Ч» он находился в центральной заводской лаборатории и уцелел, как и все те, кто в этот день не имели контакта с атмосферным воздухом и не вышли из герметичных помещений раньше времени. Всего около ста человек. Остальные умерли быстро и без мучений, будто у них внутри повернули рубильник. Город тоже задело краем. Будто кто-то прочертил окружность радиусом в десять километров с центром аккурат в административных корпусах «Маяка». Все, кто находился за ее пределами, не испытали никаких симптомов.

Продукты из системы общественного питания Комбината и оружие подразделения внутренних войск, которое его охраняло, помогли им продержаться зиму. И все было нормально, пока не пришли бородатые. Похоже, перед самой войной кто-то обучал их, накачивал деньгами и оружием. Иначе они не сумели бы так воспользоваться неразберихой после атомных ударов и превратиться в армию в две тысячи штыков. Но сейчас их, к счастью, осталось намного меньше…

Город быстро ветшал, но корпуса Комбината стояли, словно намертво вбитые в землю. Только сорняки начинали пробиваться здесь и там, прорастая уже через трещины в асфальте. Еще через пять лет прорастут и через бетон.

Он смотрел на безликие бетонные корпуса, на стрелы кранов над недостроенным блоком, где должны были размещаться новые печи остекловывания. Лет за десять они сумели бы перевести все отходы в относительно безопасное состояние. Но именно этих лет им не дали.

Несмотря на скрытую за бетоном и нержавеющей сталью смертью, в этом месте старик чувствовал себя в безопасности. Уж точно в большей, чем там, где встречались любители резать пленникам головы.

Люди сюда ходили редко, а зверям это было и надо. Радиационный фон в этой части комбината был таким же, как в Челябинске, Москве или Санкт-Петербурге. До войны, естественно.

Вот рядом с озером Кызылташ, вокруг «Старого болота» и водоемов для сбора жидких отходов – там появляться не стоило, и кушать дары леса, если все-таки что-нибудь вырастет по берегам, не следовало. Но звери, они не такие уж дураки, и воду из подземных источников там, где это опасно, обычно не пьют.

В оптическом прицеле охотничьего карабина дед разглядел еще одну коробку из железобетонных плит, которая выросла всего пару лет назад. Это было новое хранилище делящихся материалов.

Когда-то подобное планировали построить на Кольском полуострове – так удобнее было бы обслуживать атомные подлодки. Но потом было решено перенести строительство в Восточную Сибирь. Может, ссориться с соседями не захотели. В результате было возведено «сухое» хранилище отработанного ядерного топлива на Горно-химическом комбинате в городе Железногорске, под Красноярском. И к концу 2011 года оно было без особой торжественности введено в эксплуатацию. Еще бы, было это как раз после японского «Чернобыля», да и в стране было полно желающих ухватиться за эту тему и поднять шум. К 2015 году там уже «хранилось» отходов на сто Чернобылей. Но два года назад почему-то оказалось, что и этого недостаточно, и позарез необходимо возвести еще одно хранилище.

Старик не знал, кому и как пришла в голову идея построить на знаменитом «Маяке» рядом с городом Озерском хранилище на порядок крупнее прежнего. Хранилище бассейнового типа. То есть такое, где отходы хранятся в жидком состоянии. Может, главе Росатома, а может, и кому повыше. Этим сразу убивалось несколько зайцев: и инфраструктура с кадрами под рукой, и с логистикой и обеспечением безопасности проблем меньше, чем под Красноярском. Да и визга со стороны экологов было не так много. В прессе это обозвали «модернизацией» уже имеющегося хранилища. А раз так, это было в русле процессов в модернизируемой стране.

То, что было построено, было дешево, на этом его сильные стороны заканчивались. Но поскольку мировая атомная энергетика оправилась после Фукусимского нокаута, складирование отходов должно было принести прибыль. В Европе АЭС закрывались одна за другой, но зловещий «Oil Peak» оказался не выдумкой, нефть снова росла в цене, а верующих в ее абиотическое происхождение реальность постепенно заставляла трезветь. Человечеству волей-неволей приходилось обращать свои взоры к капризному атому.

Внезапно старик остановился и напряг зрение. Он увидел ободранную кору на одном из молодых деревьев, посаженных здесь по программе рекультивации земель. И у самых корней отпечатались в мягкой земле следы… но не заячьи.

Сердце забилось чаще, руки сжали карабин. Охотник знал, что упорство всегда бывает вознаграждено. И совсем не удивился, когда всего через десять минут увидел и самого парнокопытного гостя. Ковыряя копытцами землю и брезгливо втягивая ноздрями воздух, возле железных бочек из-под мазута стоял годовалый олененок.

Дед откинул капюшон и вскинул свой «карамультук», как он называл видавший виды карабин на базе винтовки Мосина с оптикой. Прицелился и нажал на спусковой крючок – приклад почти приятно толкнул в плечо. Он сразу понял, что не промахнулся, просто в последний момент цель дернулась. И вместо того, чтобы повалиться наземь, животное кинулось бежать, пропав из поля зрения. Старик успел заметить кровоточащую рану у него в боку.

Он думал, что тот свалится через пару минут, но подранок оказался очень живучим. Наверно, инстинкт, который заставлял их самих цепляться за жизнь на пепелище, не давал ему остановиться. С такой раной он все равно был нежилец, только мог достаться не человеку, а волкам. Старик это понимал и бежал со всех ног, хотя к голове подступала дурнота. Он уже хотел махнуть рукой, когда заметил на кустах репейника бурые пятна засохшей крови. И в этот момент яркая звездочка прочертила полосу в небе. Следом в барабанные перепонки ударило словно кувалдой, обмотанной войлоком.

Когда он окончательно пришел в себя, над головой было беззвездное ночное небо. Голова болела. Ощупывая ее в поисках повреждений, старик провел грязными пальцами по здоровенной шишке, которая вскочила на затылке, и чуть не взвыл. Спасла шапка, спасибо старой дуре. Сколько же он пролежал без сознания?

Через секунду он забыл обо всем. Глянул на радиометр, и глаза полезли на лоб.

«Приехали».

Дождь был теплым, как вода из душа. Там, где прежде стояло хранилище, была только воронка, в которой непрерывно булькало и клокотало. В небо уходил здоровенный столб пара. В глубине ревело и взрывалось, как в жерле вулкана. Старик представлял, что творится внизу: автокаталитическая реакция с саморазогревом и радиолиз.

В прозрачной луже он увидел свое отражение. Лицо было коричневым, будто после недели на пляжах Таиланда. Бывший атомщик понял, что дело труба и, возможно, лучшее, что он может сделать – это приставить дульный срез к подбородку и нажать на спусковой крючок. Но нет. Надо предупредить своих. Дать им хотя бы маленький шанс.

В уме он уже все просчитал. Большая часть радионуклидов осядет вокруг хранилища, то есть там, где он стоит. Жидкую пульпу – взвесь, активность которой все равно составляет миллионы Кюри, взрыв поднял на высоту до двух километров. А дальше это радиоактивное облако, состоящее из жидких и твердых аэрозолей, будет разноситься ветром. Радиоактивные изотопы церия, циркония, тория, бериллия, цезия, стронция… Короче, весь «подвал» таблицы гениального изобретателя водки выпадет в виде радиоактивного следа на территории в десятки, если в не сотни тысяч квадратных километров.

Он шел назад, сначала скоро и уверенно, но потом его начало пошатывать. Когда дед уже почти не стоял на ногах и ничего не видел вокруг, его окликнули.

– Кто идет? – донесся окрик. Одновременно он услышал звук передергиваемого затвора.

Люди Валета. Зарипов-старший, узнал он по голосу, хотя вместо мужика в камуфляже видел только размытое пятно. Сетчатка быстро мутнела.

– Свои, – с трудом прокряхтел старик.

– А, деда Толя, куда путь держим с утра пораньше? – это был младший из братьев-башкир. Голос его был встревоженным. – А нас главный послал проверить, что за шум.

Дед сообразил, что они еще ничего не поняли, и нервно засмеялся. Что ж, ему придется им объяснить. Ему, инженеру из «почтового ящика» Анатолию Тарасову, пятидесяти восьми лет от роду, пережившему всю свою семью, включая внуков и законную жену. Живому трупу, который пока еще ходит на своих двоих.

– Это утечка. Хранилище разнесло. Само оно так не могло. Думаю, они нас все-таки достали, – язык уже ворочался с трудом, и говорить много не хотелось. – А мы, дурачье, сидели здесь, на пороховой бочке. Говорил я: надо уходить, пока не поздно. А ваш босс – «нет, тут место удобное и ништяков полно…». Теперь надо бежать отсюда, пока все не сдохли.

Он плюнул, надвинул поглубже шапку, связанную бабой – вдовой, которую он пригрел уже после войны, если эту непонятную свистопляску можно назвать войной. И, не обращая внимания на окрики людей Валета, ковыляя, побрел к обреченной деревне.

Его еще не рвало, но он понимал, что за те часы, что лежал без сознания, получил больше зивертов^[4], чем за все годы работы.