Под проводником Змей, видимо, имел в виду меня.

Мы пошли в замок, который был в центре крепости. Замок был классическим средневековым замком в готическом стиле, как и вся крепость. Тут были и башни, и переходы по стенам, и все, что полагается для отражения нападения. Были котлы со сложенными дровами под ними, для того чтобы разогревать смолу. Было множество стрелометов, которые стояли на каждой опорной башне на стене. Было множество дозорных, по которым я сразу понял, что как только мы вышли из леса, вся крепость уже про это знала, но почему-то они сидели тихо. На мой вопрос Мантин ответил:

– Орки умнеют, они в лоб на крепость не идут, знают, что тут они будут уничтожены, но вид свежего мяса пересиливает их осторожность. Да и память у них не очень долгая. Вот сейчас гора из трупов, которую мы сложили около стены, будет привлекать их с периодичностью один раз в сутки, со всей округи. В течение недели вся округа будет вычищена, но придется потерпеть вонь, которая будет идти от их тел. Но через неделю мы всех сожжем. И можно будет устраивать новые западни. Так что вы очень удачно пришли.

Было неприятно чувствовать себя в качестве загонного зайца, но что сделать, война есть война. Мы шли в замок, запах внутри которого был такой, что переживание за разложившиеся трупы под стенами были не таким уж и страшным событием. Глаза резало так, что текли слезы. Но нужно было терпеть. Мы вошли в зал, а из зала прошли в помещение, которое я бы назвал кельей. Каменная комната с потолком в виде сходившихся вместе стен на конус и окном, в котором были вставленные витражи из цветного стекла. Что меня удивило больше всего – из потолка свисал шар, который горел белым светом.

– Это что, электричество? – удивленно спросил я.

– Нет, тут другая технология, я тебе потом расскажу, – ответил Змей.

– Круто, – все так же удивленно сказал я, глядя на этот светильник.

– Это моя комната, любезно выделенная Мантином, тут вот я и живу.

Я обратил внимание на две черные тетрадки, которые лежали на столе в этом зале, за который мы сели. Также тут было много вырванных страниц, разбросанных на полу.

– Извините за бардак, я тут работал. Пробую для себя новый жанр – написание мемуаров, точнее заканчиваю уже это дело. Вот хотел тебя попросить, Алексей, забрать их в «Родное», прочитать и дать мне рекомендации по поводу, стоит мне продолжать это дело или нет.

Змей протянул мне две толстые тетрадки в черном переплете. Я открыл первую и прочитал:

Здравствуйте я злодей

Ну так с чего начать? Я сижу вот и думаю: ну, наверное, начну с начала, меня звать Виктор Сергеевич Дробленко, ну если говорить правду, то я Виктор Сергеевич Кан. Моя мать, царствие ей небесное, согрешила с каким-то чудом залетевшим в наши края корейцем с фамилией Кан. Куда делся этот кореец, неизвестно, но он подарил мне внешность, за которую я все время получал змеиные прозвища. То ящерица, то змей, то анаконда. Особенность моей внешности в азиатском веке, но при этом от матери мне достались светло-синие глаза. И в итоге эти два элемента в сочетании приводили к тому, что мой взгляд окружающим все время казался пронизывающим, холодным. Первым, кто дал мне змеиную кличку, была моя бабушка. Она так и назвала меня – кобреныш, и до конца дней своих звала меня именно так. Хотя бабушка относилась ко мне не лучше и не хуже, чем к другим своим внукам.

Детство и юность моя прошли в деревне Бобрица, недалеко от Канева, где я, в общем-то, и прожил большую часть своей жизни вне службы, и где я построил свой дом под старость. Деревня в те времена была много больше, как, наверное, и все украинские села. Но из детства я, в основном, запомнил драки, один на один или стенка на стенку. Это было нашим главным развлечением, не считая поиска оружия в местных лесах. Все, что я сейчас помню из того времени, это как я нашел новенький ящик с немецким МП40 и как мы стреляли из него по банкам, пока нас кто-то не заложил и нам не пришлось его сдать. Как дрались мы с деревенскими и городскими, и свои неудачи на любовном фронте. Неудач у меня было много, слишком, наверное, много для деревенского парня. Внешность тому была виной, и поэтому я ждал повестки в армию как чуда, как шанс уехать из этой местности и увидеть мир. В армию мы пошли вдвоем с Николаем Гордой, моим соседом и другом, с которым мы потом служили вместе почти двадцать лет, получая одинаковые награды и звания. Но это я, наверное, забегаю вперед.

Как сейчас вот, помню тот день, когда мне привезли повестку. Наверное, это самое яркое воспоминание моей юности. Мы сидели с Николаем на колхозном сеновале и обсуждали планы на предстоящие выходные, когда вдруг прибежала его сестра и с вызовом так:

– Колька, иди домой, тебя там сюрприз ждет, и ты, Вить, иди.

С замиранием сердца мы пошли по домам, думая, на чем же мы погорели. Войдя в дом, я увидел мать, которая сидела на стуле с печальным видом, и отчима, который утешал ее:

– Да не переживай ты так за своего ублюдка, ничего с ним не случится. Послужит и вернется, он к тому же не один от нас идет, они вон с Николаем вдвоем пойдут.

Как вы, наверное, поняли, мой отчим не любил меня и был очень рад избавиться от моей персоны. И когда я собирался, он давал мне напутствия:

– Ты там оставайся, в армии, нечего тебе тут делать, там из тебя человека сделают.

Что я еще помню, что страха перед сменой места жительства я не испытывал ни малейшего, только бурную радость от того факта, что я сейчас уеду из этого треклятого места дальше, чем был когда-то. Я собрал вещмешок, поцеловать мать, пожал руку отчиму и пошел к Николаю. Я взял с собой только то, что было надето на мне, краюху хлеба и запасные портянки. В общем-то, больше-то у меня и не было вещей, ну кроме еще одной рубахи и штанов, которые я и не стал брать.

Николая провожали совсем по-другому: в доме был накрыт стол, и уже пьяный в дупель отец Николая взахлеб рассказывал про свои подвиги в Великую Отечественную, как он спас бабку от фашистов, задушив одного бельевой веревкой. Эта история отца Николая была притчей во языцех в нашей деревне, да и состояние его отца уже было настолько сильно отравленным, что мы предпочли тихонько скрыться. Правда, Николай, в отличие от меня, набил целый вещмешок продуктов, и даже взял небольшую бутылку самогона.

Тот день мне запомнился в мельчайших деталях, так как все в тот день было для меня в новинку. В те года такого понятия, как «уклонисты», в наших местах не существовало. Мы, воспитанные на фильме «Максим Перепелица» и подобных, мечтали попасть в армию. Тогда в медицинской комиссии выездного военкомата мы боялись, что вдруг у нас что-то обнаружат. Поэтому в повестке, которую принес нам почтальон, было только предписание быть в такое-то время на такой-то станции и ждать военного состава. В те времена во всех семьях еще были живы ветераны, и эти ветераны были нашими самыми близкими родственниками. В отсутствие телевизоров их рассказы о войне были единственным способом провести время вечерами, особенно зимой. Поэтому в нас был величайший дух патриотизма. Тех, кто по состоянию здоровья не мог пойти в армию, все считали никак не меньше, чем инвалидами. Поэтому в тот день мы с Николаем летели на станцию, указанную в повестке, с восторгом и упоением, с опережением часов в двенадцать. На железнодорожной станции нас скопилось двенадцать человек, с окрестных деревень, все, как и мы, пришли заранее, с полными мешками еды. И, конечно же, все, у кого на губе уже были волосы, посчитали своим долгом притащить самогону. Я, к стыду своему, алкоголь не переносил, видимо, это был еще один из наследных признаков от моего реального отца. Мне тогда за это было очень стыдно, когда все мои ровесники напоказ друг перед другом надирались до поросячьего визга, я не мог удержать алкоголя в себе больше, чем две рюмки. Как я только ни старался научиться пить, но организм категорически не желал иметь ничего общего с алкоголем. Но тогда, на станции, я еще раз попытался доказать, что я такой же, как все, и залихватски запрокинул бутылку, хлебнув большущий глоток из горла. А еще через минуту я уже выплескивал его в кустах за перилами перрона под общий смех. Помню, Николай тогда ржал со всеми и говорил:

– Змей, ну не твое это, ты же знаешь, тебе мы молочко из блюдца, как змее, а самогон это не твое.

Ух как я его тогда ненавидел, хотя это все было в то время очень быстро. Ненависть, дружба, любовь – все сменяло друг друга иногда по семь раз в течение дня.

Мы ждали на станции, больше всего боясь, что поезд не придет. Даже выпивать-то боялись, не дай бог что-то. Поэтому, сделав по глотку больше для вида, все стали ждать поезда, который ждать было очень долго. Ах, как его было долго ждать, это был не день, это была вечность. Сейчас, когда мне уже почти семьдесят лет, время летит со скоростью, и день сменяется днем, и есть только сожаление о том, что не успел большей части из того, что спланировал. А тогда мне хотелось продать душу, чтобы время шло ну хоть капельку быстрей. Мы не знали, чем себя занять, мы мечтали и маялись. Но именно тогда, на той самой станции, мы с Николаем твердо решили попасть в разведку. Мы даже сами не поняли, как тогда это произошло. Просто сидели на корточках на перроне и рассуждали, кто куда хочет попасть. Кто в танкисты, кто в морфлот, а Николай возьми и ляпни: «А мы вот со Змеем в разведку пойдем». Как он сам мне позже сказал, он так ляпнул, не подумав, мы ведь с ним даже не думали, в какой род войск хотим попасть. Наша мотивация была сбежать из деревни, а как дальше построить свою жизнь, мы не смотрели. И вот тогда он ляпнул, а какой-то толстый малый сказал:

– Не выйдет у вас в разведку, это в разведшколу нужно, а туда так просто не попасть, там офицерское звание дают.

– А мы попадем, мы со Змеем пробивные. Скажи, Змей.

– Да, точно.

– Не выйдет у вас, спорим, – продолжал гундосить тот парень. Я даже не помню, как его звали, помню только толстую, упитанную рожу. Но он тогда определил нашу с Николаем судьбу, правда.

– На что спорим? – спросил Николай, замахиваясь рукой.

– На три четверти, – ответил толстый.

– Идет. Эй ты, разбей! – и какой-то еще один парень, лицо которого я вообще не помню, разбил. А мы условились встретиться тут, на этой же станции, спустя два года и рассказать друг другу, как шла служба.

Потом пришел поезд, я впервые в своей жизни с трепетом зашел в этот поезд. Плацкартный вагон мне показался просто райским местом. Все наши решили не разбредаться по вагону и собраться вместе. Прапорщик, который нас пустил в вагон по списку, предупредил:

– Все, что с собой взяли из жратвы и выпивки, не должно дожить до завтрашнего утра. Завтра мы прибудем в часть, там уже вы встанете на довольствие и начнется ваша новая жизнь, поэтому сегодня сумки опустошить, а остатки завтра выкинуть.

Нас дважды просить было не нужно, мы устроились как могли и провели всю ночь не смыкая глаз. Именно в ту ночь я закурил. Ну, я покуривал и раньше в деревне, но сигареты и папиросы было достать очень непросто, денег у меня не было, а отчим отобрал бы все, так как в деревенском магазине было невозможно что-то купить, чтобы не узнали все. И именно в том солдатском вагоне я впервые нормально покурил свою первую сигарету. И не просто сигарету, а выигранную в карты. Идея играть в карты пришла сразу после того, как весь запас алкоголя кончился. Это произошло на удивление быстро, практически на втором полустанке, где мы подбирали очередную партию солдат-срочников из весеннего призыва. Вдруг выяснилось, что пить уже нечего, и мы начали играть в карты. В карты я играл хорошо, слишком хорошо. И поэтому, когда было предложено на кон ставить сигареты, я занял у Николая две сигареты, и через тридцать минут мы в тамбуре курили с ним взатяг. Я до сих пор помню вкус тех папирос. Это были “««Герцагофина Флор”»», которые стырил один из призывников. Он долго торговался, что такую папиросу нужно ставить один к трем на кон, и когда я согласился и поставил три сигареты против его одной и еще две за твердую черную пачку. И обыграл его, в три партии выбрав остатки его сигарет. Он полез было на меня с кулаками, называя шулером. Но ребята тогда встали на мою сторону, остановив конфликт. И я, чувствуя себя победителем, пошел курить с Николаем в тамбур, чтобы не раздражать соседей ну и не позволить им стрелять эти дорогущие сигареты. Мы курили сигареты, как будто они были из золота, и тот странный вкус табака, который ни с чем не спутаешь, – он остался со мной на всю жизнь. Хоть позже я уже никогда не курил данный вид сигарет, так как их или было невозможно достать, либо они очень дорого стоили. А деньги в те времена для меня были ресурсом очень дефицитным.

Утром мы прибыли в часть, и началась действительно новая, неизвестная мне до этого жизнь. Для деревенского парня типа меня это была действительно крайне интересная и познавательная часть жизни. Три месяца нас учили ходить строевым шагом и заставляли учить устав. И мы готовились принять присягу и отбывать уже к основному месту службы. Но тут случились два события, которые стали логическим продолжением нашего спора на перроне. Ну, во-первых, началась война в Афганистане, и по всем учебкам и военным частям пошел сбор добровольцев для отправки в Афганистан. Ну а во-вторых, Николай в числе первых записался в эти самые добровольцы, записав туда и меня. Выбив обещание с командира, что он обязательно отправит нас в разведроту.

Я тогда как будто плыл по течению, все происходило не совсем по моему желанию. Сейчас, вспоминая прошлое, я все время пытаюсь представить, если бы я поступил по-другому, как бы сложилась моя жизнь? Вот не пошел бы я на поводу у Николая и не попал бы в Афган, как бы оно сложилось? Я позже тысячу раз жалел о принятом тогда решении, я проклинал Николая и про себя, и вслух. Но постепенно, с возрастом, я осознал, что это не было ошибкой, и в итоге принятое тогда решение провело меня по крайне интересной жизни. Можно сказать, я прожил четыре жизни обычного человека, а может, и больше. Ну, по крайней мере, дней рождений я могу праздновать очень много. А не повернуло бы меня тогда в этом направлении, я, наверное, вернулся бы в деревню и все-таки бы спился в конечном итоге, несмотря на непереносимость спиртного.

После того, как мы написали заявления о вхождении в добровольческую миссию, для отправки в Афганистан нас привели к присяге раньше сослуживцев и отправили в другую часть самолетом. От нашей части было сорок человек добровольцев, и нас переправили самолетом сначала в Узбекистан для дополнительной подготовки. Я впервые летел в самолете, и это тоже одно из моих базовых воспоминаний. Мне все еще было все интересно – после скучных восемнадцати лет деревенской жизни последние четыре месяца были настолько насыщены событиями, что мне и до сих пор кажется, что я родился в тот день, когда почтальон принес повестку в армию. И сколько мы потом разговаривали с Николаем, у него было точно такое же ощущение. Мы, двое деревенских парней, для которых даже солдатская еда казалась пищей богов, мы дружно не понимали, что так морщатся городские, чем они недовольны. Тогда вот, в самолете, нам дали сухой паек и по фляге с водой. В сухпайке были галеты и консервированная ветчина. Мы с Николаем с трепетом открыли одну банку и ели ее как драгоценность. Я до сих пор помню тот вкус, хотя потом ветчина и галеты мне вставали поперек горла, но вот тот первый раз я помню до сих пор. Лейтенант, который нам выдал пайки, смотрел на нас тогда с усмешкой:

– Салаги, – с улыбкой говорил он, – жрите, скоро вас с этих консервов блевать будет тянуть.

Он был прав, но тогда, в самолете, мы были в восторге. Я помню все из того самолета: и дверь в кабину пилотов, которая была открыта. И БМП который стоял за рядом пассажирских сидений. И запах смесь керосина и дизеля, которым этот самолет пах насквозь. Помню, как нас трясло на высоте, и мы бегали к пилотам, чтобы узнать, что случилось. Пилоты, улыбаясь, говорили:

– Не бойтесь, салаги, это просто воздушные ямы.

Я стоял около двери и с восхищением смотрел на облака далеко внизу. Я даже запомнил те облака, сейчас, когда закрываю глаза, я их помню. В общем-то, вся моя память о моей жизни состоит из таких вот воспоминаний, между которыми что-то было, но это что-то в какой-то серой мгле. А эти вот воспоминания, как яркие пятна, шарики, которые лежат на полочке моего мозга. Вот и сейчас, когда я все-таки решил писать свои воспоминания, я начал с самых первых, которые есть у меня на этой самой полочке. Наверное, если я постараюсь и вспомню, что было до этого момента, я и вспомню, но точно не захочу про это писать. Хотя кто его знает, будет ли это кто-то вообще читать? Кому интересна жизнь старого вояки, который закончил ее… Ой, ладно, не буду переживать и забегать вперед.

Мы прилетели в часть и попали в подготовку разведчиков. Но перед тем как нас определить в роту, с нами имел беседу подполковник. Я впервые говорил с человеком такого высокого звания, он для меня был как бог.

– Ребята, я вас запишу, но у меня будет к вам просьба: вы не должны уходить из армии после окончания срочной службы, государство в вашу подготовку вложит очень много государственных средств, и вы должны остаться и продолжить службу.

Он это говорил таким тоном, чуть ли не просящим, я стоял и не верил своим ушам. Для меня армия все еще была праздником, и тут отец-командир говорил, что этот праздник может быть вечным. Я, наверное, тогда впервые выпалил раньше Николая:

– Товарищ подполковник, я твердо решил связать свою жизнь с армией, вы даже не сомневайтесь.