Глава 2
Ветер Афгана

В мае 1980 года у меня был отпуск. Встретился с другом-однокашником по военному училищу Он, прослужив год в Афганистане, получив два пулевых ранения в руку, после госпиталя тоже был в отпуске. В его рассказах об Афганистане было такое, что совершенно не укладывалось в привычные рамки мирной жизни. Многое было настолько нереально и, как мне казалось, не могло быть в принципе, что я скептически воспринял всю информацию, но вида не показал, чтобы не обидеть товарища.

Во время встречи меня не очень поразил вид шрамов на руке, а скорее глаза, что-то видевшие в момент рассказа, что мне увидеть было не дано, и состояние друга; он был и здесь, и где-то там, где ему служить еще не меньше года. В ноябре состоялась еще одна встреча с сослуживцем, приехавшим в отпуск. И хотя служили они с моим раненым другом в различных частях, да и занимали разные должности, один – офицер, другой был прапорщиком, их роднил тот же взгляд в себя и состояние «отсутствия присутствия» – так я потом стал называть состояние «афганца», пытающегося рассказать что-то о службе мирному населению.

Служба в полку проходила по заведенному распорядку, приходили молодые солдаты, увольнялись в запас прослужившие два года. Стрельбы, вождение, тактические учения, наряды, нервы, взыскания, поощрения. В срок получил капитана, дочке исполнился год, выдался один выходной, смог побыть дома до обеда, не выдержал и убежал в роту.

Осеннюю проверку рота сдала на «отлично», и меня вызвали в штаб СКВО в Ростов-на-Дону для вручения награды: знак ЦК ВЛКСМ «За воинскую доблесть». Отнесся скептически, все-таки не госнаграда, но когда такой же вручили саперу за разминирование и летчику за испытательные полеты, статус сам собой поднялся, к тому же вручал знаки легендарный маршал Москаленко.

В перерыве в коридоре штаба округа среди других увидел и свою фотографию, набрался наглости, подошел и обратился к командующему войсками округа, он меня еще раз поздравил и, приобняв, спросил: «Какие проблемы, рассказывай». Я коротко объяснил ситуацию, свое состояние и попросил направить меня служить в Афганистан. Он выслушал, помолчал и сказал: «Ну хорошо, не обещаю, но разберусь».

Приехав в полк, доложил командиру о разговоре и написал очередной рапорт. В середине ноября из Герата вышла по замене моя рота. Многие разъехались по домам, но трое солдат приехали к нам в полк. Встреча была очень трогательной, ребята никак не могли поверить, что они уже в Союзе и война для них закончилась. Проговорили в моей канцелярии с вечера и до утра следующего дня, и я проводил их на вокзал. Ночной разговор был обо всем – они рассказывали, что видели и чувствовали за почти год войны. Я отметил про себя, что они очень повзрослели, и не на календарный год, а на часть жизни. Из их рассказов про войну я понял, что это был взгляд солдат, достаточно субъективный, как у акына: «что вижу, то и пою». Глубокого анализа обстановки они и не могли дать в силу своей малой информированности и выполнения сугубо узких боевых задач. Но главное, повторяю, самое главное, что все вернулись живыми, хотя ранения и контузии у некоторых были.

В январе 1981 года мне сообщили, что мой рапорт удовлетворен и я включен в списки для службы в ДРА.

Весна прошла на одном дыхании: отпуск, сдал роту, обмыл с сослуживцами отъезд, обговорил все вопросы с женой. Накануне, как по заказу, бывший сержант роты прислал из Темрюка пол-литровую банку черной икры и балык, что называется, оказал ротному уважение. Я купил хороший кизлярский коньяк, и мы, уложив полуторагодовалую любимую доченьку спать, полночи обсуждали дальнейшую семейную несовместную жизнь. Всех подробностей того разговора уже не помню, но вопроса, как семье жить при возможной потере кормильца, мне пришлось коснуться.

Запомнилась суета со сбором чемодана, в списке обязательных вещей было очень много совершенно ненужных, как потом оказалось, образцов военной формы, например, весь комплект парадной формы, в том числе парадная шинель. Тот, кто составлял этот перечень в вышестоящем штабе, наверное, решил перестраховаться, ему же эти чемоданы не таскать по ТуркВО и ДРА. А брать на себя инициативу и спрашивать у начальников – себе дороже, инициатива в армии наказуема. Забегая вперед, скажу: ничего мне из этого чемодана не понадобилось, кроме полевой формы в первые три дня.

Может быть, для кого-то это и мелочь, но за год войны в верхних штабах не могли проанализировать, что нужно офицеру для службы в Афганистане, чтобы самые необходимые вещи, такие как кроссовки или кеды, носки, трусы и тельняшки, ботинки с высокими берцами, спортивная одежда, детский крем, можно было подобрать в Союзе, по размеру, а не искать и покупать в Афгане на складах у прапорщиков и в дуканах, куда они же ее и продавали. Обувь больше 43-го размера была вообще большой редкостью и самого плохого качества, ноги офицеры и прапорщики портили и сбивали, нарабатывая «шишки» за первый же месяц. Ну а парадная форма, которая была обязательной для каждого офицера и прапорщика в Союзе и надевалась для представления в ней всем начальникам, в Афганистане была бесполезна или просто неуместна в боевой обстановке. Правда, когда спросили одного из начальников, зачем же тогда она там нужна и нельзя ли ее отменить, он, «подумав», резонно ответил, что отменить нельзя, так как, может, представляться в Афгане в парадной форме действительно неуместно, но хоронить погибших надо именно в ней, чтобы герой выглядел торжественно. Этой глупости возразить нечего, он просто не знал, как это делалось в действительности. Но об этом я расскажу позже.

Весной 1981 года шла масштабная ротация – заменялись первые вошедшие в ДРА. Из гарнизона нас было три офицера. Мы уезжали в Ростов-на-Дону на автобусе с автовокзала. Пришли проводить родственники, было немало народу, кто-то плакал, окружающие удивлялись и интересовались, кого провожают. Но Афганистан к этому времени еще не вошел в жизнь страны как район боевых действий, и «груз 200» был, к счастью, редким. Утром следующего дня добрались до штаба СКВО, из округа же собралось офицеров человек 12–15, с нами провели недолгую напутственную беседу и отвезли в аэропорт на самолет до Ташкента. В Ташкенте к вечеру уже были на пересыльном пункте, куда нас, встретив в аэропорту, перевезли на автобусе представители штаба ТуркВО. На пересылке оформили прибытие, поставили в очередь на рейс в Кабул и сделали по четыре укола в каждое плечо и под лопатки – прививки от чего-то. Все это было очень быстро, потоком.

Мы устроились в одном из двух одноэтажных бараков, где стояли солдатские двухъярусные железные койки. Были ватные матрацы и такие же ватные подушки, постельное белье, естественно, не предусматривалось.

Все было организовано так, чтобы принять, оформить и в течение 12–14 часов, посадив на борт, отправить в Кабул. Но, как известно, жизнь очень часто вносит свои коррективы. Рейсы были не каждый день, по разным причинам, в основном погодным. Как говорили в Кабуле, ветер афганец, и это, как правило, на два-три дня. Организацию питания я тоже не помню, питались кто как мог и хотел, магазины были недалеко. Уверен, все, как и я, на недостатки бытовых условий не обращали внимания, была одна цель – Афган и мечта как можно быстрее, получив назначение в Кабуле, попасть в свою часть. Хотя был вечер, но жара в Ташкенте еще стояла, и с непривычки было душно и потливо. На пересылке кроме нас, сменщиков, которых набралось не меньше сотни, были и те офицеры и прапорщики, которые служили в Афганистане и возвращались в свои части после ранений или болезни (гепатит, малярия, лихорадка или брюшной тиф). В пяти-шести местах в казарме возникли группы: пьющие, закусывавшие и внимательно слушавшие рассказы о жизни и ужасах Афганистана. Рассказы были очень красочными, в зависимости от количества выпитого. Все воспринимали по виду серьезно, сочувственно, но верили мало, слишком ужасно и неправдоподобно было услышанное. Я и представить себе не мог, что еще в конце мая столкнусь с явью, намного превосходившей все рассказы на пересылке.

Наутро был самолет, десантный Ил-76. Посадили всех, кто мог передвигаться своими ногами, но двух-трех с рейса сняли, так как их пьяное состояние не позволяло им принимать участие в выполнении интернационального долга. Взлет, минут двадцать-тридцать полета, и по внутреннему бортовому радио командир корабля объявил: «Мы пересекаем воздушную границу Советского Союза и Демократической Республики Афганистан». Начался мой Афган.

Глава 3
Начало

Самолет летел на высоте 7000–8000 метров, внизу, все в снегах, были горы Гиндукуша. Горы я полюбил еще служа на Северном Кавказе, у нас и направленность боевой подготовки была горная: стреляли и водили боевые машины на горном полигоне. Но наши горы были красивого серо-медного цвета, и только вдали в хорошую погоду была видна снежная шапка Казбека. А здесь, внизу, под крылом самолета, были величавые и чужие снежные вершины.

На аэродром в Кабуле самолет садился без привычного гражданского круга, а сразу резко терял высоту, как объяснили, чтобы уменьшить вероятность и эффективность обстрела.

Пересыльный пункт располагался рядом, можно сказать, прямо на аэродроме и представлял собой ряды брезентовых больших палаток без пола. Внутри стояли такие же, как и в Ташкенте, двухъярусные солдатские койки, на некоторых лежали матрацы.

Повторяю, на меня и на моих попутчиков эта бытовая неустроенность не производила тягостного впечатления. Все советские офицеры к бытовой неустроенности привыкли, а здесь тем более – понимали, что это ненадолго, и стремились к одному: получить назначение и прибыть к своему месту службы.

Офицеры отдела кадров армии работали в такой же палатке, только в ней стояли столы и табуретки. С непостоянной периодичностью вызывали по званию и фамилии или только по фамилии офицеров и прапорщиков. Выходили из кадров, уже получив назначение к местам службы.

На пересылке были и женщины, как военнослужащие, так и вольнонаемные, для них были определены отдельные палатки, по-моему, с такими же условиями.

Получив назначение, искали свои самолеты или вертолеты – зависело от того, кому и как далеко предстояло лететь. Как и сколько я провел на пересылке, получая назначение и разыскивая свой борт, я не очень хорошо помню, наверное, суток двое-трое; запомнилась жара, постоянное хождение к баку с водой, отчего было еще тяжелее, а форма становилась мокрой от пота. Получившие назначение пытались выяснить у кого придется, где это место находится, какие условия службы.

Наконец вызвали и меня. Офицер-кадровик, уточнив биографические данные, места службы и должности, направил меня с сопровождающим сержантом в другую палатку, где со мной беседовали офицеры военной контрразведки, а потом и Главного разведывательного управления (ГРУ). Цель этих бесед сводилась к предложению командовать подразделением, находящимся в особых условиях ведения боевых действий. Я дал согласие. Подробнее об этом я расскажу в другой главе, посвященной спецотряду «Каскад». Главным итогом дня было назначение на должность в определенную дивизию и полк.

Наконец-то я на борту самолета Ан-26, летящего к месту назначения, со мной около 18 человек, в том числе и военные афганской армии, наши советники, две женщины, офицеры и солдаты, возвращающиеся из госпиталей. Еще раз набирая высоту выше 6000 метров, пролетаем над Гиндукушем, но сейчас горы ближе и кажется, что вот-вот заденем крылом за горную вершину.

Посадка была такая же стремительная, с резким пикированием и выравниванием самолета у самой земли – чувствовалась высокая профессиональная подготовка летчиков. Мне сказали, что налет часов здесь больше, чем в Союзе, в три-четыре раза, да и условия пилотирования тяжелее.

Аэродром находился в долине, с двух сторон, с юга и востока, вдалеке были видны горы. Управление дивизии и полк располагались у аэродрома, прямо у взлетной полосы, и пришлось со своим огромным чемоданом пройти метров 500. Время было послеобеденное, жара, палящее солнце и духота. Никаких заборов и ограждений, закончилась взлетная полоса, и видны ряды палаток и два фанерных одноэтажных модуля – это полк, восточнее в 100 метрах еще несколько модулей – это штаб дивизии и отдельные батальоны.

Символично и удивительно, но первым встретившимся мне в полку человеком оказался мой однокашник и друг, ровно год назад бывший в отпуске по ранению и рассказавший некоторые эпизоды службы в Афганистане. Он работал в штабе, поэтому жил в модуле, в небольшой, метров четырнадцать, комнате на трех человек. Он меня устроил у себя, и мне очень повезло, я у него выпил весь запас воды. Он к моим страданиям относился понимающе и снисходительно, по опыту зная, что помочь ничем нельзя, нужно только время, около месяца, на акклиматизацию и стараться, по возможности, с каждым днем пить все меньше и меньше.

Пришло время ужина. Столовая для офицеров и прапорщиков находилась в отдельной палатке, на ужин было картофельное пюре из сухого картофеля, похожего на манную кашу, а по вкусу не похожего на картофель, с красной рыбой, то есть из консервной банки – ставрида в томатном соусе. В палатке было и жарко, и душно – долго не засидишься, самое вкусное и желанное – теплый чай.

Вечером собрались компанией отпраздновать прибытие, я достал привезенную бутылку водки из двух разрешенных (хотя их количество никто и нигде не проверял). Но сам пить не смог. Хотя был вечер и за окном темно, но мне казалось, что температура ниже не стала.

Разговор затянулся за полночь, я рассказывал про Союз, расспрашивал про Афганистан, но все приговаривали «да не спеши, все сам увидишь». Узнав, куда и кому на замену я прибыл, выказывали сочувствие. Около 23 часов вышли из модуля, ночь была темной, небо ночное и звездное, а вдали были видны всполохи огня и, мне казалось, даже слышны взрывы. Друг сказал: «Вот твой полигон шумит, и так каждую ночь, а то и сами приезжают, убитых и раненых привозят».

Все было не очень понятно, а объяснять никто особенно и не хотел, знали – не поймет, пока сам не увидит и не испытает на своей шкуре. Эту истину я осознал позже, обнаружив, как почти невозможно объяснить и рассказать там не побывавшим что-то о жизни в Афгане. Зато «афганцы» всегда понимали друг друга с полуслова, а то и без них. Хотя у каждого был свой Афган, но общее находилось всегда.

На следующий день меня по очереди вызывали и со мной беседовали все начальники, начиная с командира полка, поставили на все виды довольствия. На складе РАВ (ракетно-артиллерийского вооружения) получил и расписался за автомат 5,45-мм АК-74, без штык-ножа, как сказали, бесполезного для офицера, и пистолет ПМ, тоже нужный только для того, чтобы застрелиться. Патроны и гранаты не выдали, сказали, что в подразделении их достаточно, а на первое время возьму у сослуживцев. Так и оказалось. Мой друг с удовольствием достал из-под койки две «эфки» (оборонительные гранаты Ф-1, их зовут еще «лимонки») и четыре магазина, скрепленные изолентой по два, а также самодельный нож-бебут, обоюдоострый, в кожаных ножнах. По примете расплатился я с ним за холодное оружие им же подаренными несколькими мелкими афгани. На вещевое довольствие поставили, но ничего не дали, кроме хлопчатобумажной панамы и солнцезащитных очков. Специальная летняя полевая форма на склады еще не поступила, поэтому офицеры и прапорщики на построения ходили в полевой форме установленного для Союза образца, а на боевые действия и в повседневной жизни – кто что достал. Парадная форма, как и ожидалось, так и осталась в чемодане и со временем вместе с ним куда-то и сгинула.

А к моему другу в этот день прилетел сменщик, его война, к счастью, закончилась. Забегая вперед, скажу, что наша дружба продолжалась, встречались в академии, отпусках, на учениях, работали вместе на «гражданке», уволившись из армии. К огромному сожалению, он умер на операционном столе, во время операции на сердце, умер в пятьдесят шесть лет – сердце не выдержало, наверняка на нем были шрамы и от Афганистана.