– Писано, судя по всему, на протяжении многих лет разными людьми, почерки явно несхожи, некоторые места просто невозможно прочитать, текст сбивчив, бессвязен… К тому же сам язык очень архаичен, встречается церковно-славянская лексика и грубое просторечие и рядом какой-то почти непонятный диалект. Да и летосчисление… До Петра Великого на Руси отсчет лет велся не от Рождества Христова, как сейчас, а от сотворения мира. Я даже приблизительно не помню, как перевести даты, имеющиеся в данной книге, в привычные нам. Вот, например, тут написано: «В лето 7364-е случился худой урожай конопли…» Когда это произошло? В позапрошлом или прошлом веке? В основном в книге речь идет о разных событиях, происходивших на заимке: погоде, урожаях, охоте, о посещении ее каким-нибудь прохожим. Подробно рассказывается о молениях и радениях… встречается и непонятная мистика. Довольно часто попадается упоминание о некоем чудовище, посланном вроде бы за грехи и неусердное моление Господу. Вне всякого сомнения, никакого чудовища на самом деле не существовало. Скорее всего писавший эту чушь начитался Библии и по-своему изложил одну из ее глав – «Откровения святого Иоанна Богослова» – «Апокалипсис». Там речь тоже ведется о разных чудовищах и знамениях. В общем-то, на мой взгляд… – отец закрыл книгу, аккуратно застегнул застежки, – давайте-ка лучше вернемся к «Графу Монте-Кристо».

Ночью Сережа долго не мог заснуть. Он раскинулся на теплой лежанке русской печи и раздумывал: что же это за чудище, о котором упоминалось в черной книге. А может быть, действительно в здешних лесах водится огромный страшный зверь, который только и ждет случая, чтобы напасть на них?

Однако, если бы этот зверь желал напасть, он бы, наверное, уже давно осуществил свой замысел.

Мальчик услышал какой-то шорох и повернулся посмотреть, что там происходит. Он увидел силуэт отца, который осторожно встал со своей постели и перебрался к матери. В темноте Сережа различил какую-то возню, потом вздохи и сопение. Сережа не первый раз наблюдал подобную сцену. Кажется, это называется любовью, а еще… он вспомнил дружный гогот мальчишек, когда они, собравшись в кружок, рассказывали о подсмотренном. Большинство жило в тесноте, вот как они теперь, и поводов удовлетворить любопытство было достаточно. Да и их родители, как понимал Сережа, не особенно и стеснялись. Лишь только погаснет в комнате свет, они… Сережа вспомнил слово, которым пользовались мальчишки. Гадкое слово, но что-то есть в нем притягательное. Грязное, но сладенькое, словно кто-то внутри щекочет гусиным перышком. Вообще запрещенные слова вызывали у мальчика двойственное чувство. С одной стороны, было неловко их слышать, а слышал он их достаточно часто, конечно, не здесь, а в городе. С другой – ему нравилось их смачное, словно жирный плевок, короткое емкое звучание. Иногда, уйдя подальше в лес, Сережа несколько раз вслух громко и отчетливо произносил ругательства, стыдясь и упиваясь одновременно. В запретных вещах действительно имелась своя прелесть.

Так, размышляя о непристойной лексике и пытаясь разглядеть, что происходит на кровати родителей, лежал мальчик, как вдруг ему показалось, что возле дома кто-то ходит. Он прислушался. За окном раздавался отчетливый скрип снега. Но вовсе не такой скрип, какой издает при ходьбе человек. Казалось, нечто огромное очень осторожно и даже боязливо топталось возле избы. Вот шуршание снега прекратилось, словно нечто замерло, прислушиваясь. Вот снова двинулось… Интересно, слышат ли родители? Вряд ли. Им не до этого. А остальные? Сестра, наверное, спит. А Зана? Лайка чуть слышно заскулила. Неужели она тоже почуяла? А может, это только снится ему? Если бы вокруг дома слонялся зверь, Зана прореагировала бы по-другому. Она подняла бы такой лай, что все наверняка проснулись бы, а сейчас всего лишь тихонечко поскуливает. А может, ей очень страшно? Сережа снова прислушался. Нет. Тихо. Неужели показалось? Наслушался рассказов отца, вот и мерещится. Все равно он утром проверит. Если зверь действительно проходил, наверняка останутся следы. Огромный зверь! А вот снова!.. Или он все-таки спит? Сон или не сон? А почему бы сейчас не посмотреть, кто гуляет возле дома. Мальчик соскочил с печки и, как был, в теплой длинной рубашке, выскользнул за дверь. Так и есть. Вот оно – чудовище. Возвышается над избой. Огромное, темное, но вроде бы не страшное. Даже наоборот. Оно вовсе не желает им зла. Ох, на что же оно похоже? Туманное, лохматое… Красные горящие глаза. Оно словно манит к себе, не дает отвести взгляд… Зовет… Зовет… Приближается… Сережа дернулся и проснулся. Стояла мертвая тишина, прерываемая лишь легким похрапыванием спящих родителей и сестры. Значит, это был только сон, и все же утром нужно проверить, есть ли на снегу следы.

4

Зима наконец-то закончилась. В самом ее конце отец снова сходил в город и помимо прочего привез оттуда трех куриц и петуха, кроме того, каким-то уж и вовсе неведомым образом он сумел приволочь козу. Коза недовольно встряхивала рогатой головой и косила диким янтарным глазом. «Коза стельная, – сообщил отец гордо, – скоро с молоком будем». Нельзя сказать, чтобы новые животные доставили обитателям заимки особую радость. Только отец довольно потирал руки. Хозяйство налаживалось, а это не могло не радовать его.

Стоит ли рассказывать, что с наступлением весны жизнь их наполнилась работой – изнуряющей, опостылевшей, но необходимой. Необходимой, чтобы выжить. Посеяли рожь, потом овес, картошку… Подоспела пора огорода. И весь день они не разгибали спины. Сережа трудился не меньше других, полол, окучивал, приглядывал за недавно родившимся козленком. И все же, улучив свободный момент, он стремился в лес.

Если в прошлом году отец не приветствовал его отлучки, опасаясь, что он попадет в беду, то теперь смотрел на них сквозь пальцы, видя, что сын ориентируется в лесу почти так же хорошо, как и он сам. Даже мать, иной раз и ворчавшая, воспринимала длительное отсутствие сына достаточно спокойно. И только сестра тревожно поглядывала на Сережу, словно опасалась, что в лесу с ним произошло что-то непонятное, и он скрывает это.

Однако ничего страшного не происходило. Сережа прекрасно изучил окрестности их обиталища. Примерно в километре от дома, если идти на север, начинались болота. Это были огромные пустоши, на которых кое-где островами возвышались небольшие сосновые лески. Местами водная трясина переходила в сухие на вид участки, покрытые ярким ядовито-изумрудным мхом. Сережа знал, что под этой предательской растительностью могут скрываться так называемые окна – глубокие топкие места, из которых почти невозможно выбраться в одиночку. Иногда болота неожиданно превращались в небольшие озерца, соединявшиеся между собой протоками и ручьями. Топи тянулись на десятки, а возможно, и сотни километров. Летом они были даже красивы. Шелестела осока, яркие цветы покрывали зеленые лужайки. Здесь кипела невидимая несведущему глазу жизнь. В камышах и осоке гнездилось множество птиц: утки, кулики, какая-то неведомая мелочь. В начале лета ночами стоял неумолчный гул – то пели лягушки. Их тут было, наверное, миллионы. На болотах встречались водяные крысы и даже бобры.

Первое время Сережа страшился этих обманчивых топких пространств. Он опасливо стоял на мшистом берегу и следил, как огромный лунь чертит воздух над болотами.

Странная эта птица то припадала к самой воде, то взмывала высоко в воздух. Она, казалось, повелевала здесь всем. Сережа нагнулся, сорвал веточку прошлогодней клюквы и, морщаясь, стал жевать. Болота и притягивали, и отталкивали одновременно. И не только своей реальной опасностью. Сереже казалось, что нечто страшное, незримое присутствует в этих местах. Оно прячется в густой осоке, звучит в резком писке болотной птицы, заставляет вздрагивать, когда из-под ног внезапно выскакивает лягушка и шумно плюхается в воду. Довольно быстро Сережа понял, как зовется это незримое нечто. Имя ему – смерть.

На болотах, конечно, полно жизни. Но почему же тогда охватывает тут беспричинная грусть, почему ни с того ни с сего сжимается в неясном предчувствии сердце? Что-то давит тяжелой угнетающей волной.

Но таким было лишь первое ощущение. Чем больше бывал Сережа на болотах, тем больше его тянуло сюда. Пропал страх перед топью, он прекрасно ориентировался на этих зыбких коварных пустошах, усыпанных клюквой и морошкой. Нога пружинила в мшистой поверхности, как в дорогом ковре, и мальчик научился различать, как вел себя под ногой мох на безопасном месте и там, где под зеленой бархатистой поверхностью скрывалась бездонная яма.

Особенно привлекали мальчика заросшие сосной острова, стоящие посреди болот. Ему казалось, нечто неведомое таится именно там, в местах, где скорее никогда не ступала нога человека. Кстати сказать, следы присутствия человека встречались чаще, чем это можно было предположить в столь глухих местах. То попадется старый, почти затекший затес на березе, то гнилой пень от явно срубленного дерева. Раз Сережа набрел в сосняке на остатки саней или нарт. Люди, конечно, бывали в этих местах, в этом не было сомнения, однако оставалось неясным, почему они покинули здешний край. Несколько раз мальчик ходил к заброшенному дому, стоящему на берегу соседнего озера. Лесная поросль вплотную подошла к его стенам. Молодая осинка проросла прямо через порог.

Сережа побродил по пустой горнице. Пол подозрительно трещал, готовый вот-вот провалиться под мальчишескими ногами, настолько он прогнил. Ничего интересного Сережа не обнаружил. В развалившемся сарае нашлась куча ржавого железа неизвестного предназначения, тут же стояла наполовину вросшая в землю древняя наковальня. Должно быть, сарай некогда был кузницей. Печальное это место не вызывало в мальчике особых чувств. Его по-прежнему притягивали острова, стоявшие на болотах.

5

Острова манили. Однажды Сережа не выдержал. Дело было в конце июня. Стояла ясная жаркая погода. В лесу на болотах приближался к концу тот взрыв жизни, который длится до середины лета и после которого наступает увядание. Но до увядания было пока далеко. Обширная луговина, через которую лежал путь на болота, казалась огромным ковром, усыпанным цветущими растениями. Возвышались белые султаны кашки, подмигивали сиреневые звездочки дикого цикория, рдели собранные в соцветия кровавые капли растения, которое, как вспомнил Сережа, ребятишки называли «татарским мылом». Вкрапления зарослей ромашки и донника, над которым, перелетая с цветка на цветок, гудели дикие лесные пчелы, не только не ломали узор, а, напротив, делали его еще оригинальнее. Среди ярких цветов белели бесчисленные точки цветущей клубники.

Недалеко от дома мальчик срубил небольшую сосенку, отхватил топором мохнатые ветви и теперь шагал через луг, на ходу сшибая верхушки цветов.

Болото начиналось внезапно, словно отрезанное от луговины гигантским ножом. Разнотравье переходило в кочковатую мокрую низинку, кое-где поросшую чахлыми кривыми сосенками. До ближайшего острова, по расчетам мальчика, нужно было идти примерно два-три километра. Вроде бы совсем немного. Сережа отчаянно двинулся напрямую.

Перед тем как сделать шаг, тыкал перед собой жердиной, проверяя, нет ли впереди топи. Но пока путь казался вполне безопасным. Метров через пятьдесят мальчик первый раз провалился по колено. Он легко вырвал ноги из мутной жижи, которая скрывалась под моховым покровом, и остановился. Потом неуверенно шагнул вперед. Толстое переплетение живых и мертвых корней трав закачалось, зашевелилось, словно живое, но выдержало. Мальчик пошуровал жердиной. Она проткнула зеленый покров и почти полностью исчезла в болоте. Дальше идти, видимо, не стоило. Он повернул назад и вскоре снова вышел на сухое место. Итак, путь закрыт. Во всяком случае, в данном месте, может быть, дальше найдется более удобная дорога? Сережа двинулся вдоль кромки болота, делая время от времени попытки пробиться к острову. Но увы! Результат был все тот же. Мальчик так увлекся, что не заметил, как дошел до небольшого озера, берега которого почти полностью состояли из многолетних наслоений плавучих растений, еле заметно колебавшихся под небольшой волной. Озеро скоро кончилось, и вновь потянулись торфяники. Уже не заметно ярких красок луга, уныло тянулась ржаво-бурая поверхность, лишь кое-где зеленела моховыми пятнами. То тут, то там встречались мертвенно-бледные полянки сфагнума. Они напоминали гниющие лишаи. Идти стало совсем неудобно. Приходилось прыгать с кочки на кочку, то и дело оступаясь. Вокруг, куда ни кинь глаз, виднелись стелющиеся по земле глянцевые кустики черники и клюквы с прошлогодними подсохшими ягодами. Почему-то почти не попадалось комаров. Лишь изредка какой-нибудь особенно оголодавший кровопиец пытался спикировать на лицо мальчика.

Сережа отмахал километров пять и уже было решил возвращаться, как вдруг увидел вдалеке воткнутый в грунт шест, на вершине которого болтался какой-то лоскут. Лоскут оказался выцветшей добела, почти сгнившей тряпкой. Трудно было определить, как давно поставили этот импровизированный флагшток и как ему удалось устоять на голом, открытом всем ветрам месте.

Шест высовывался из центра сложенной из камня пирамиды и оказался кованым железным прутом толщиной в два пальца. Он, видать, торчал тут не одно десятилетие, потому что бугорчатую поверхность изрядно изъело время. Он не проржавел, но, казалось, был обглодан каким-то неведомым зверем. Верхушка прута выглядела слегка оплавленной, как будто в него не раз и не два попадала молния.