Все перечисленные мною в предыдущей главке действующие лица конца 90-х (и многие, по недостатку места не упомянутые, хотя того заслуживающие) остаются таковыми и сейчас. И все же прогноз на ближайшее будущее не оправдался: реальная поэзия оказалась и многообразнее, и непредсказуемей и явно не хочет укладываться ни в какой, даже самым широким образом понимаемый, «большой стиль».
Последнее можно обнаружить не только в общей панораме поэтической продукции, но и в резкой и подчас неожиданной эволюции очень крупных мастеров, таких как Олег Чухонцев. Вошедший в поэзию еще в 60-х, мало печатавшийся, но всегда заметно присутствовавший в литературном пространстве, на протяжении нескольких десятилетий он оставался одним из самых тонких по письму стихотворцев. Его поэзия, одновременно философская и «физиологичная», с одной стороны, явно восходила к русской поэтической традиции XIX, XVIII и даже более ранних веков, с другой – парадоксально вбирала в себя широкую палитру непосредственных реалий окружающей повседневной жизни. Но буквально за несколько лет наступившего тысячелетия он продуцировал едва ли не новую, хотя и генетически связанную с прежней поэтику, причем сразу на двух направлениях – то обращаясь к прозаизированному белому стиху для создания лишенных сюжета, но скрепленных внутренней фабулой лирических «повестей», то разрабатывая краткие, головокружительные по синтаксису формы в «постмандельштамовском» духе:
И не то чтобы тайна сия велика
или светит мне путь роковой,
только я истекаю тщетой, как река
из последних своих рукавов…
В целом русская поэзия, какой она вступила в новое тысячелетие, оказалась и разборчивей, и бережней к доставшемуся ей наследству, чем столетие назад. Эпоха авангарда, зародившегося в 1910-е годы, но окрасившего собой чуть ли не целый век, кончилась. Возможно, переломным моментом стала смерть последнего крупного мастера этого направления – Генриха Сапгира, но скорее даже не его уход, а само его творчество. Ибо он, причисляя себя, да и внешне апеллируя в своей поэтике к авангарду, в сущности, наметил пути выхода из него, продекларировав (при сохранении авангардистского «инструментария») главенство «выражаемого», натуры – над приемом. Неслучайно последняя его книга называлась: «Проверка реальности». На «левом» рубеже остались главным образом эпигоны, тиражирующие новации столетней давности в области звукописи, беспредметной поэзии и т. п. – либо имитирующие уже также не новые схемы авангарда западноевропейского: сюрреализма, дада. Но это не значит, что десятилетия экспериментов, поисков, расшатывания и прослушивания словаря пропали без следа. Сделанная прививка послужила и освежению русского стиха, и обновлению поэтического зрения.
В основной своей массе современный русский стих, в отличие, скажем, от западноевропейского, остается традиционно силлабо-тоническим. Но это уже не тот «летучий», не отягощенный никакими изъянами, абсолютно естественно звучащий стих, что ввел в русскую поэзию Пушкин и беззастенчиво эксплуатировали последующие поколения стихотворцев. «Гладкость» перестала быть достоинством. У разных по возрасту и творческому темпераменту поэтов можно заметить сходные перемены: утяжеление, удлинение, прозаизацию стиха. Пушкинская и послепушкинская легкость, полтора столетия задававшая основной тон, сменяется нарочитой сбивкой метра, в поэтический обиход активно входит и неравностопный акцентный стих – кстати, показательно, что резко возрос интерес к «тяжеловесной», как бы еще не вполне гармонизированной поэзии XVIII века: к Ломоносову, Тредиаковскому, находящим продолжателей и подражателей среди молодых поэтов. Предвосхищенное еще в 50–60-е годы Л. Мартыновым чуть ли не бесконечное удлинение поэтической строки стало обычным явлением:
Я готова отдать все картины мира,
Весь европейский пейзаж:
Шикарный Гамбург с массивными кораблями, издающими воинствующие звуки: «у-у!»,
Незабвенный Париж, нежно перебирающий самые легкие струны сердца, и оно кружится и танцует, словно Давид…
Олеся Николаева
Стих нарочито пропускает слоги, имитируя естественную речь, – и все же остается в рамках «регулярного», демонстрируя все новые и новые его возможности.
На этом фоне происходит и утверждение русского верлибра, к которому все чаще обращаются и поэты, в принципе приверженные метрическому стихосложению. Впрочем, у русского свободного стиха своя история. После первых и довольно успешных опытов в начале минувшего века, с 30-х годов, как и многие другие экспериментальные направления, он попал под определение «формализма», то есть фактически под запрет. Правда, некоторые официально признанные поэты и 50-х, и 60-х годов (Д. Самойлов, К. Симонов, В. Солоухин, А. Вознесенский) время от времени публиковали написанные верлибром стихи, а Е. Винокуров даже довольно много (и фактически создал одну из первых в современной русской поэзии достаточно разработанную версию свободного стиха), но их официальное признание основывалось исключительно на стихах традиционных. Тех же, кто последовательно работал в этой поэтической технике, просто не печатали. Ну а в среде «непечатаемых» поэтов свободный стих был весьма распространен – настолько, что, когда в 80-е годы андеграундная поэзия вышла наружу, заговорили даже о наступившем в русской поэзии «времени верлибра». Это, конечно, преувеличение. Но правда и то, что русский свободный стих оказался вполне реальным и широким явлением и даже имел своего признанного лидера и теоретика Владимира Бурича (ск. в 1994 г.). Вот его стихотворение «Теорема тоски» из единственного прижизненного сборника «Тексты» (1989):
В угол локтя
вписана окружность головы
Не надо
ничего
доказывать
Чрезвычайно лаконичный и зрительно точный стиль Бурича сегодня уже воспринимается как классика русского верлибра и имеет последователей. В то же время развиваются и иные по стилистике и ставящимся задачам версии. Свободный стих в русской поэзии не стал (и в обозримом будущем вряд ли имеет основания стать) превалирующей системой стихосложения, однако постепенно сделался одной из поэтических техник, развивающейся на равных правах с прочими и по тем же законам.
Особый интерес представляет облик нового поэтического поколения, серьезно заявившего о себе именно в эти годы. Речь идет о поколении «тридцатилетних» – ибо именно в этом возрасте в современной русской поэзии пора дебютов сменяется временем реального присутствия в поэтическом пространстве. Самое показательное, что поэты эти практически ни в чем не похожи в пристрастиях на своих непосредственных предшественников. Впрочем, это и неудивительно: они выросли в иную эпоху, разделение на «официальную» поэзию и андеграунд для них – факт истории, а театрализованный «выход» авангарда – знакомое и поднадоевшее шоу. Эти поэты серьезнее и знают, что искусство – не совсем игра.
При всем том они очень разные. Тут и опыты с архаикой (Максим Амелин), и филологичные эксперименты со словом (Санджар Янышев), и экспрессионистские экспедиции за смыслом жизни:
…Что касается рыбной ловли,
Своими удочками, похожими на оглобли,
Мы умудрялись вытаскивать на этот свет
Таких рыб, которым названья нет…
Дмитрий Тонконогов
А с другой стороны, очень характерным для поэзии этой генерации стало еще недавно «запретное» возвращение к прямому высказыванию, смелость говорить от первого лица – о вещах самых простых и существенных. Это могут быть и события жизни молодого, остро чувствующего артистизм и расхристанность нового времени интеллектуала, как в стихах москвича Глеба Шульпякова, а могут оказаться и переживания отчасти деклассированного лирического героя-провинциала, как в пронзительных строчках трагически ушедшего из жизни екатеринбургского поэта Бориса Рыжего:
Много было всего, музыки было много,
а в кинокассах билеты были почти всегда.
В красном трамвае хулиган с недотрогой
ехали в никуда…
Порой стихи молодых не чураются брутальности, смакуют называние вещей «своими именами», но скорее теперь уже актуальна обратная тенденция: поэтическое слово стремится быть печатным, а не «непечатным».
Если судить по числу выходящих в свет поэтических изданий – книг, альманахов, антологий, а также по числу ежегодно присуждаемых за поэзию премий, от крупных до мелких и мельчайших, то Россия переживает подлинный поэтический бум.
Но если брать в расчет число читателей – тиражи этих самых книг и альманахов, и количество слушателей, приходящих на поэтические вечера, то «поэзия умерла»: сравнительно не только со «стадионными» шестидесятыми, но и с семидесятыми-восьмидесятыми и то и другое упало не в десятки, а в сотни раз.
На деле ничего страшного и удивительного не случилось. Самые знаменитые книги Серебряного века издавались как раз такими вот мизерными тиражами в сотню – несколько сот экземпляров и вошли не только в литературный обиход, но и в историю. Аномалией было, скорее, повальное увлечение стихами, когда они вынужденно заменяли собой все то, чего был лишен в духовной жизни «советский человек». Поэзия – сложное искусство, в том числе и для восприятия, и трудно ожидать от нее такой же массы поклонников, как, скажем, у эстрадной песни.
Число серьезных любителей поэзии всегда не слишком велико и к тому же колеблется в зависимости от разных, необязательно связанных с самой поэзией, обстоятельств. Другое дело, что на фоне предыдущего «перепроизводства» такой резкий спад аудитории кого-то поверг в уныние, а других, наоборот, вдохновил: ведь теперь тиснутая на свои деньги любительская книжонка формально почти сравнялась с «профессиональной». Грань между тем и другим как бы размылась. Дилетанты подняли голову и при массовости своей едва не почувствовали себя хозяевами положения, чему способствовало мгновенно разросшееся «квазилитературоведение» – наподобие того, что мы видим в некоторых западных странах, где на одной университетской кафедре филологии издают сборничек, а на другой его изучают, – и наоборот, минуя «просто» читателей; кстати, тем же западным коллегам переправляются и результаты аналогичных российских штудий, так что порою диву даешься, обнаружив в перечне участников очередной переводной «антологии» имена, о которых за пределами той или иной литературной компании никто и слыхом не слыхивал.
Тем не менее поэзия пока еще осталась в России профессиональным занятием. Освободившись от лукавого советского критерия «членства в Союзе писателей» (тем паче что теперь этих союзов пруд пруди, а многие крупные мастера и вовсе ни в какие союзы не входят), она осталась, как и всякое серьезное искусство, иерархичным организмом, где репутации возникают не враз и не на пустом месте, а складываются из многолетних оценок коллег по цеху, критиков, просто читающей публики. Одним из важных элементов этой системы критериев и отбора по-прежнему остаются толстые литературные журналы – хотя и резко сбавившие тиражи и несвободные от односторонности и просто человеческих слабостей, они продолжают длящуюся вот уже два века кропотливую работу по «просеиванию» и представлению читателям новых стихов и новых имен, их оценке и анализу. Круг этих изданий ныне невелик, ведущие – это по-прежнему московские «Новый мир», «Знамя», «Дружба народов», в несколько меньшей степени «Октябрь» (публикующий главным образом круг «своих» авторов) и петербургская «Звезда» (в основном ориентирующаяся на творчество питерских же поэтов). Кроме того, с 1994 года ежеквартально выходит первый российский «толстый» профессиональный поэтический журнал «Арион», охватывающий практически весь спектр и географию современной русской поэзии, все направления и все возрастные группы – от мэтров до молодежи. Помимо названных стихи печатают некоторые региональные журналы и периодически возникающие и исчезающие локальные издания, но они чаще обслуживают местные или самодеятельные литературные группы и по понятным причинам не могут похвастать ни взыскательностью отбора, ни резонансом в культурной среде.
На фоне моря самопорождающейся книжной продукции особую роль приобретают пользующиеся авторитетом книжные серии – как правило, также малотиражные и некоммерческие, но серьезно воспринимаемые и самими поэтами, и критиками и реально, пусть и с относительной достоверностью, вводящие это книжное море хоть в какие-то берега. Самой старой, обширной и авторитетной из них, безусловно, остается выходящая с 1994 года в петербургском «Пушкинском фонде» поэтическая серия «Автограф». Гораздо менее многочисленна, но также весьма престижна книжная серия журнала «Арион» – «Голоса». В последние годы очень активно развивается и внешне отчасти копирующая петербургскую поэтическая серия московского клуба «Проект О.Г.И.». Есть и другие серии, представляющие новую поэзию, но они по большей части по уровню отбора не отличаются от общей массы книжной продукции.
В условиях практически развалившегося рынка «интеллектуальной» литературы, к которой можно причислить и поэзию, заметно – как, кстати, и в начале минувшего века – выросла роль поэтических вечеров. Именно они свидетельствуют, что нижняя отметка падения интереса к стихам уже несколько лет как пройдена и спрос на них медленно, но верно идет вверх. Если в середине 90-х в Москве проходило от силы два-три таких собрания в неделю, число слушателей на каждом из них редко превышало 20–25 человек, а главное – практически равнялось числу выступавших: то есть люди приходили не столько послушать стихи, сколько почитать, – то теперь ежевечерне проводится по пять, а то и больше таких мероприятий, и число посетителей порой исчисляется сотнями. В меньшем масштабе, но та же тенденция прослеживается и в Санкт-Петербурге, и во многих провинциальных городах. Число литературных «салонов» быстро растет, регулярно собираются послушать стихи и в библиотеках, в разного рода музеях.
Отдельная и колоссальная по численности армия читателей поэзии сформировалась в Интернете – настолько, что иные горячие головы заговорили о новом поэтическом буме на уровне легендарных 60-х. Действительно, число поэтических сайтов исчисляется тысячами (а точнее, никто и не в состоянии их сосчитать), в том числе есть и очень крупные – на одном из них, например, представлено тридцать семь тысяч (!) авторов, при соответствующем количестве посещений. Но не надо иллюзий: такая «демократизация» вряд ли имеет какое-либо отношение к поэзии. В сущности, это просто свалка текстов, в которой, даже если изрядно покопаться, удастся обнаружить лишь единицы приличных стихов (серьезный поэт их туда не отдаст), а львиная доля читателей и суть их авторы. Создатели «демократических» сайтов уже начали осознавать проблему и задумываются над тем, как наладить на них серьезную редакторскую работу – иными словами, превратить в те же классические журналы, но в виртуальном исполнении. Вероятно, со временем так и будет. Ну а пока, за небольшим исключением, серьезную поэзию можно обнаружить в виртуальном пространстве лишь на сайтах, где размещаются электронные версии все тех же «толстяков».
И все ж сами цифры обнадеживают. Есть надежда, что среди всех эти десятков тысяч пишущих стихи попадаются и читатели. Да и пишущие не все же графоманы. И действительно, число людей, всерьез занимающихся поэзией – притом что окружающие к ней равнодушны и «прокормиться» стихами теперь уже вряд ли кому удастся, – не только очень велико, но и растет, редакции журналов завалены рукописями, и проходящие то тут, то там всевозможные семинары молодых поэтов собирают сотни претендентов.
О проекте
О подписке