«Всё равно я буду верить…»

 
Всё равно я буду верить,
днем и ночью ждать,
и незапертыми двери
буду я держать:
вдруг усну и не услышу
твоего звонка, –
ты войдешь ко мне неслышно,
и твоя рука
на горячий лоб мой ляжет,
и, к губам припав,
мне твоё дыханье скажет:
«Как я был не прав…».
 

2004

Засуха

 
Невыносимая жара –
расплавленное солнце
на землю с самого утра
кипящей лавой льётся.
Изнемогающий ручей
в лесную тень стремится,
от обжигающих лучей
среди корней укрыться;
стрекозы, крылышки сложив,
над травами не вьются…
«О, небо, сжалься и скажи:
когда дожди прольются?»
И небо бледное в ответ:
«Спроси у ветра лучше:
мне над дождями воли нет:
он собирает тучи».
А ветер мимо: «Подожди, –
летит и споткнётся, –
когда тебя зальют дожди,
ещё попросишь солнца.
Так ливни, грозы далеко! –
пока туда слетаю…
да и тащить их нелегко.
Когда вернусь – не знаю».
Земля вздохнула тяжело:
«Устала я дымиться, –
пожаром столько изб пожгло, –
прошу поторопиться».
 

Лето 2010

«Ты не будил во мне волненье…»

 
Ты не будил во мне волненье,
не разжигал огонь страстей,
не по тебе в груди томленье
в бессоньях плачущих ночей.
Спокойны, тихи наши встречи
и расставанья не грустны, –
не ты мои ласкаешь плечи,
не ты в мои приходишь сны.
Так отчего же утром серым,
когда не хочет солнце греть,
хочу, укрывшись тёплым пледом,
с тобою рядом посидеть.
 

Лето 2001

«Сколько я восходов повстречала…»

 
Сколько я восходов повстречала,
сколько я закатов проводила,
сколько музыки услышано мной было,
сколько я стихов перечитала.
 
 
Все мои восходы и закаты
друг от друга сильно отличались,
но как щедро все они старались
всё отдать, чем сказочно богаты.
 
 
Музыка по-разному ласкала,
каждый раз тревожила иначе,
и в её веселии, и в плаче
всё я находила, что искала.
 
 
Разное стихи мне говорили,
на мои вопросы отвечали,
мне свои восторги и печали,
совершенно разные, дарили.
 
 
И не мне в душе таить обиду,
что ночами тёмными рыдала:
всё мне, что имела, отдавала
жизнь, моя, суровая лишь с виду.
 
 
Новые закаты и восходы,
музыка, стихов любимых томик
защитят души непрочный домик
от любой житейской непогоды.
 

«Ты помнишь ноябрь далёкий…»

 
Ты помнишь ноябрь далёкий,
на этот очень похожий?
За окном фонарь одинокий
кивал головой прохожим,
осенняя ночь сулила
первую злую метель,
а наша любовь стелила
белое нам на постель.
 

1973 –1983

Преображенское кладбище

1

 
Надежды, сомнения,
тревоги, волнения,
ночей маету,
свечи венчальные,
улыбки печальные,
разлук пустоту,
взгляды счастливые,
мысли тоскливые –
надёжно хранит,
подаренный детками,
усыпанный ветками
холодный гранит.
 

2

 
Холмики, веночки, пирамидки,
деревянные, чугунные заборчики –
с фотографий шлют застывшие улыбки
нелюбимые, любимые покойнички.
 

«Понимаю: за то нехорошее…»

 
«Понимаю: за то нехорошее,
что в душе тяжким гнётом лежит,
навсегда к её ранам присохшее,
извини, что мой голос дрожит,
у тебя мне прощенья не вымолить
и придётся сполна заплатить,
дай хоть слово последнее вымолвить, –
я попробую всё объяснить».
Но судьба, усмехнувшись невесело,
рот заткнула истлевшим тряпьём
и табличку на душу повесила:
«Непригодна для счастья – на слом».
 

«Полная луна…»

 
Полная луна
смотрит мне в окно.
Я сижу одна
и уже давно –
жду твоих шагов
так знакомый звук.
Нет на свете слов,
что спасут от мук –
ни заумных нет,
ни простых, в слезах.
В полнолунных мне
не прочесть глазах:
не умею я:
незнакомый шрифт.
Темнотой объят
тихо дремлет лифт.
 

«Ты не очень высок и не очень красив…»

 
Ты не очень высок и не очень красив,
но она не глядит на красавцев:
ей бы только – улыбок чудесных твоих,
ей бы только – твоих нежных пальцев,
ей бы только –
твой взгляд, синий-синий, поймать,
только б голос услышать твой милый,
ей бы только, что любишь её ты, узнать,
не такой уж высокий, красивый.
 

Вечный двигатель

 
Бессонница перед глазами
цветные картинки меняет, –
как в темноте кинозала,
твой образ любимый мелькает,
счастливый такой, смеющийся,
ещё радостней, чем тогда,
с экрана ко мне несущийся
сквозь прожитые мной года.
А вот закрывается дверь,
кадр –
за смазанным серым кадром,
и смотреть не могу, поверь:
я ослепнуть была бы рада,
да памяти вечный двигатель,
увы, невозможно выключить.
 

«Когда нам за сорок, боимся старенья…»

 
Когда нам за сорок, боимся старенья, –
всё думаем: как с этим жить? –
так старости, брезжащей, давят мученья,
что в пору от страха завыть.
Но старость – не возраст, а что-то другое:
усталость не тела – души.
Пусть тело, негибкое, немолодое,
диагнозы нехороши,
но если осталось к чему-то стремленье,
желание думать, творить, –
мечтающим не угрожает старенье,
и тем, кто способен любить.
 

«Как не хочу я просыпаться…»

 
Как не хочу я просыпаться
и в этот мир унылый,
из снов счастливых возвращаться,
где был со мной мой милый, –
где обнимал мня так жарко,
что плечи сладко ныли;
где солнце так светило ярко,
так сини дали были,
и где у нас над головами
цвела сирень так пышно;
где осыпал меня словами,
которых здесь не слышно,
и нет его улыбок нежных,
что душу мне ласкали,
не сини, здесь, и не безбрежны,
а серы, тесны дали.
Здесь мне не хочется смеяться,
здесь я грущу, тоскую…
Зачем те сны так часто снятся,
мне, про любовь былую?
Зачем опять меня волнуют, –
заставив сердце рваться,
картины прошлого рисуют,
с которым не расстаться?
 

«Сердце бьётся за жизнь…»

 
Сердце бьётся за жизнь
до последнего нашего вздоха, –
бьётся так, что дрожит,
ударяясь о ребра, душа.
Позади остановка во лжи –
впереди, освещённая плохо,
в неизвестность дорога лежит,
может, там будет жизнь хороша?
 

«Как я рада птицы пенью…»

 
Как я рада птицы пенью
и ромашкам на лугах,
речки тихому теченью,
серым уткам в камышах
и тропинке, в зной награда,
сквозь жасминные кусты –
одному совсем не рада:
что так часто снишься ты.
Просыпаясь, понимаю:
это счастье лишь во сне, –
я опять тебя теряю, –
лучше б ты не снился мне.
 

«Что ты стонешь так, моя…»

 
«Что ты стонешь так, моя
одинокая?
Что за боль тебя – душа –
рвёт жестокая?
Что в комочек ледяной
ты сжимаешься?
От кручинушки какой
плачешь, маешься?» –
 
 
«От разлуки стала я
одинокою, –
хромоножкой стала я,
кривобокою.
Будем вместе горевать –
– пригорёвывать,
дни и ночи коротать
да порёвывать». –
 
 
«А давай-ка я твою
ножку вылечу
и без палочки ходить
лаской выучу,
и бочок другой, прямой,
дай приделаю, –
заживём, душа, с тобой
жизнью белою.
 
 
А та, чёрная, тогда
похоронится,
и её тоска-беда
нам не вспомнится.
Стоит только пожелать –
всё изменится:
дни дождливые опять
солнцем сменятся».
 

«По ночам крошки прошлого мысли клюют…»

 
По ночам крошки прошлого мысли клюют,
птичьей стайкой к кормушке слетаясь
и толкая друг друга, молчат – не поют,
ухватить свою крошку стараясь.
Та кормушка не выглядит слишком большой,
но кормёжка в ней не убывает:
память столько бросает им щедрой рукой:
всем насытиться крошек хватает.
 

«Я жду, дорогой, – до сих пор…»

 
Я жду, дорогой, – до сих пор
жду звука твоих шагов,
спешащих ко мне через двор,
так жду всего нескольких слов,
сидя у телефона:
«Я приду через пару часов,
не уходи из дома», –
жду твоего тепла,
памятью только греясь,
жду, как всегда ждала,
ни на что не надеясь.
 

«Говорят: слезами не поможешь…»

 
Говорят: слезами не поможешь;
а зачем же горю помогать,
если ты и так уже не можешь:
ни смотреть, ни думать, ни дышать.
Как же дальше жить себя заставить?
Есть противоядье от него:
можешь душу бедную избавить,
вытравив улыбками его.
И освободившееся место
снова радость светлая займёт,
и в душе опять наступит лето,
сжавшись, пустоглазое уйдёт:
горе не живёт в садах цветущих
и в сердцах, от радости поющих.
 

«И солнце, и ветер, и брызги в лицо…»

 
И солнце, и ветер, и брызги в лицо, –
на палец ещё не надето кольцо, –
за быстрой «Казанкой»^[1] на лыжах несусь,
по лилиям белым, и звонко смеюсь.
 
 
Темно и пронзительный ветер